Шу Ицуки не верил в любовь. Что это вообще такое? Трата времени, болезнь дураков, проклятье слабаков. У него и без того дел по горло, мыслей целая голова и сил на всё это столько, что горы свернуть можно. Поэтому сколько бы он не слышал извечный вопрос "Когда ты уже найдешь себе кого-то?", он никогда ничего не говорил. Шу лишь пожимал плечами, презрительно наморщив нос, и закрывал дверь мастерской. Возможно, стук молотка по долоту и шорох осыпающихся на пол камней, он считал единственным правильным ответом.

Казалось, что единственной любовью скульптора было его ремесло. Ни один человек не удостоился касания столь же нежного, каким рука мастера смахивала пыль с очередного заказа. Не было живой души, получившей от Ицуки столько внимания, скольким он окружал свои холодные творения. Возможно, ему было суждено остаться одному, в окружении каменных изваяний и мраморных статуй. Но было бы ложью сказать, что его это хоть капли беспокоило.

Его произведения не могли оставить равнодушным никого, ни прожженного критика, ни абсолютно ничего не смыслящего в искусстве зеваку. Каждая его скульптура будто жила внутри застывшего мгновения, словно стоит моргнуть и гипсовые головы заговорят со своих полок, мраморные львы побегут по просторной мастерской, задевая хвостами полы туник смеющихся глиняных дам. Не будь они все столь бледны, никто бы и никогда не понял, что перед ним холодный камень.

Когда во владение Шу попал очередной большой кусок слоновой кости, он не мог сдержать дрожи в пальцах. Сотни образов проносились в голове, мечтали появиться из добытого материала. Скульптор позволил полёту фантазии взять всё в свои руки. И то ли разум его хотел проучить хозяина за чрезмерную упрямость и высокомерие, то ли богам стало скучно сидеть на Олимпе, но дни и ночи не мог он покинуть своего места, часами работая над будущим творением.

Ему часто говорили, что его произведения были чем-то, за что многие люди были бы готовы убить, положить свою жизнь лишь за возможность обладать. Но только закончив эту скульптуру, Ицуки понял, что значили эти слова. Сидя на маленькой табуретке в ногах своего творения, широко раскрытыми глазами изучая каждую черту, каждый плавный изгиб и острый угол, он впервые понял, что ничем не отличается от тратящих время больных дураков и проклятых слабаков. Потому что именно в этот момент к нему пришло осознание, что он окончательно и бесповоротно влюблен.

И видимо именно так выглядела карма, ведь человек из крови и плоти никогда не сможет по настоящему быть со скульптурой, с холодным камнем без малейшего признака жизни. Но делало ли это его чувства менее значимыми, умаляло ли силы, с которой он любил неподвижного юношу, стоящего в центре его мастерской? Его мира? Шу не надеялся на то, что Мика – так он назвал своё творение – разделит с ним тепло объятий и солнечных лучей на коже. Но как бы это было прекрасно.

Каждый день он смахивал с возлюбленного пыль, шил ему одежду из лучших тканей, разговаривал с ним обо всём на свете, часами с тоской и восхищением разглядывая бледное лицо. Каждый вечер он заворачивал юношу в теплые одеяла, робко целовал твердые щёки и гладил неподвижные локоны, отправляясь ко сну. И каждую ночь, никогда ни о чём не просящий и ни на что не надеющийся, он смотрел в маленькое окошко спальни, изо всех сил умоляя сидящих на Олимпе богов о том, чтобы в один день он смог встретить кого-то хотя бы в половину такого же прекрасного, каким был его дражайший Мика.

И видимо мерцающие звёзды и холодные созвездия смогли найти в себе каплю тепла, чтобы сжалиться над страдающим смертным. Потому что одним холодным декабрьским утром, всегда слишком большая и одинокая кровать словно перестала быть оной. Лавандовые глаза скульптора в ужасе распахнулись, дрожащие руки потянулись к краю мерно вздымающегося от чужого дыхания одеяла. Страшная мысль о том, что кто-то мог пробраться в его дом ночью, забраться в его постель и сейчас мирно спать на его простынях, вгоняла мужчину в состояние неописуемого ужаса и леденящей душу тревоги.

Тонкие пальцы острожно потянули край толстого одеяла, тугой ком застрял в горле Шу, пока ткань медленно сползала с незнакомца. Растрёпанные зелёные волосы разметались по подушке, бледные щёки покрылись тонким румянцем. Ицуки в неверии смотрел на дрожащие длинные ресницы и вздымающуюся грудь того, чьи холодные безжизненные губы он целовал прошлой ночью, покидая мастерскую. Рядом с ним на смятых простынях безмятежно спал живой и дышащий, состоящий из мягкой плоти и горячей крови Мика. Его первая и единственная любовь, буквально вчера обреченная на вечные муки привязанность и величайшее желание.

Разноцветные глаза осторожно распахнулись, тонкие губы растянулись в слабой сонной улыбке.

– Доброе утро, Шу.

И наверное впервые за многие годы своей жизни Ицуки был рад и год признать, что среди тратящих время больных дураков и проклятых слабаков он, без всякого сомнения, был самым беспечным, глупым и обречённым. Но от того и самым счастливым.