— Это была старая традиция нашей деревни: каждый год сжигать чучело в качестве подарка нашему Богу Илиру. В тот год я только стал совершеннолетним накануне праздника, и меня, как и еще нескольких человек, должны были познакомить с нашими ценностями более глубоко. Знаете, как это бывает: “Ты еще маленький. Подрастешь — узнаешь”. Как обычно любят взрослые оправдываться перед детьми, делая вид, что те слишком глупы, чтобы что-то понять, — человек в инвалидном кресле невесело усмехнулся и прикрыл ладонью рот на какое-то время.

Заговорил снова он еще не скоро, казалось, что у него перед глазами мелькали отрывки из его прошлого. И то что он видел, было вырезано в его памяти ужасами ночных кошмаров, которые стали реальностью. Журналист затаил дыхание над своим диктофоном; он продолжил:

— Мне повезло родиться перед началом нашего празднества, поэтому в тот год вся церемония прошла в день моего рождения. Наш старейшина за закрытыми дверями говорил с нами о мире, жизни и смерти и вечном. Тогда я искренне верил, что наш Бог справедлив. Поэтому я стал заложником собственной веры, и цена за это была неоправданно высока. 

Часы гулко тикали в комнате, нарушая ее тишину, человек в кресле умолк. В этот раз ненадолго — отвлекся на синицу на подоконнике. 

— Уже синицы прилетели, значит, этот день был так давно… Знаете, раньше, после празднества я с братом бегал по лесу в поисках синиц. И кто выслеживал ее первее, тому удача должна была сулить весь год. Детские глупости, — грустная улыбка тронула его губы, журналист ее не видел, скорее чувствовал. — В мой день рождения, перед приходом нашего старейшины, меня одели во все белое, тогда все в деревне говорили об этом как о «чистом дне». И даже спустя столько лет я так и не смог принять это название. Я бы окрестил его красным, мертвым или, на худой конец, последним, но никак не чистым. Новость о том, что наш народ занимался жертвоприношением не была для меня новой. Козы и куры, — их часто использовали для этого, я знал. Но не знал и даже не догадывался о том, что это были и дети. У этих ублюдков, у всех до единого, было два ребенка. Они говорили: “Один для семьи, второй для Бога”. До того как я узнал об этом, думал, что в этой фразе не было прямого значения. Кто бы мог подумать, что я так ошибался. 

У меня был брат, младший брат — Феликс. Вы наверняка знаете, что оно означает «счастливый», но у нас использовали другое значение «плодородный», — его руки вцепились в ручки кресла, костяшки побелели. — Эти люди, наши родители, растили его на убой, и я бы мог сказать, что он для них ничего не значил — они души в нем не чаяли. Тогда все говорили: “Тебе так повезло!” или “Можешь гордится собой и братом!” Они ходили с самыми счастливыми улыбками и благословили меня на убийство собственного брата. Ему было всего восемь лет, как я мог так поступить с ним? Как я мог его предать? Ту ночь я не сомкнул глаз от ужаса, который происходил на моих глазах. На следующее утро меня разбудил Феликс радостным криком, что в этом году мы вдвоем будем принимать участие в ритуале, что он счастлив, потому что всегда мечтал об этом, что он хочет быть полезным мне и нашей деревне. На его лице сияла улыбка, которая могла чей угодно день сделать лучше; на моем же лице застыл немой испуг за него. Видимо, я побледнел настолько, что улыбка брата сменилась беспокойством, в такие моменты он еще брови домиком складывал, просто очаровательно, — его злость быстро сходила на нет, стоило ему начать говорить о брате, казалось, что тот до сих пор освещал ему путь. — Я не знал, как сказать ему, как защитить, поэтому решил, что пусть лучше боится, нежели живет в этом лживом месте. Вечером того же дня, когда соседям надоело поздравлять нас с братом, и они завели беседу с нашими родителями, я отвел Феликса в свою комнату для разговора. Мы проговорили недолго, он даже не дал мне времени дойти до сути, как назвал обманщиком и предателем, и в слезах выбежал за дверь. Родителей уверил, что я напугал его страшилкой. И даже после тех слов продолжил защищать, дурак, — его губы впервые расплылись в нежной улыбке, а взгляд потеплел. — Ночью он прокрался ко мне, успокоившись, и разбудил, чтобы посмотреть своим серьезным нахмуренным взглядом мне в глаза и спросить: почему я сказал то, что сказал. Говорю же, дурак. Но я решил не действовать столь открыто, и обходными путями выведал все, что он успел подслушать у взрослых о дне урожая. И также посадил в него зерна сомнения касательно этого праздника. Малым он был смышленым, так что я не сомневался, что он все поймет и придет в такой же ужас, как и я. 

Он потянулся трясущейся рукой за своей кружкой, что стояла на комоде; часть напитка выплеснулась на пол и его самого, он не предал этому значения, словно ничего не произошло. Звонко и протяжно хлебнул из кружки и со стуком вернул на место. 

Он продолжил:

— Дураком оказался я сам. На следующий день Феликс с не менее серьезным видом подошел ко мне и сказал лишь одно: “Если так хочет наш Бог — так тому и быть”. Паника накрыла меня, я начал задыхаться. Шатким шагом выполз на улицу, но свежий воздух не помог все стало только хуже, там были их счастливые лица. Все на улице улыбались как один, и Феликс стоял среди них, что было самым страшным. Меня стошнило на улице. 

Потом очнулся у себя в кровати. Феликс сидел рядом и сжимал мою руку, стоило мне подать признаки жизни, как он заявил, смеясь: “Бояться — нормально, не переживай”. Восьмилетнего ребенка поглотило и переварило это все. Я не узнавал в нем собственного брата. Феликс и без этого всегда улыбался, в его глазах всегда отражалось ясное небо, он был живым. Всегда старался всем помочь, а совсем ребятня любила бегать за ним, потому что он играл с ними, а если что шло не так, всегда говорил: “Храбрись”! — мужчина рассмеялся легкой трелью. — Упрямым он был, что главное. До последнего был готов отстаивать свое слово, и на слабо его взять не так просто было. Но тогда у кровати он сидел с пустым взглядом, его улыбка была жуткой. Сомнений у меня нет до сих пор, что над ним поработали. Раньше я этого не замечал, но когда смотрел на Феликса, вспоминал всех тех, кто накануне праздника пропадал из детей, и они выглядели, как он, — человек в кресле поежился, обхватив свои плечи руками, начал еле заметно раскачиваться из стороны в сторону. — Конечно, жертв они тоже готовили, как и их убийц, иначе кто-то мог испортить ритуал. После моего обморока ко мне стал захаживать старейшина, чтобы убедиться, что со мной все в порядке и я не сорву их планы. Я смог убедить его, что просто переволновался и натянул на себя улыбку. 

В день праздника я убедил Феликса, что у нас есть время сыграть в его любимую игру — прятки. Малец прятался, что надо, порой полдня уходило на поиски, но в этот раз все было иначе. Когда я пошел его искать, точно знал, где он будет. У нас за домом стоял небольшой сарай, в котором хранились инструменты для огорода, и там был вход в один из наших погребов. Феликс всегда там сидел, когда ему надоедало играть в прятки, и можете назвать это интуицией, но я был уверен в том, что он будет там. Так и оказалось, но вместо того, чтобы помочь ему выбраться, я закрыл дверь. Я закрыл дверь. Я думал, что так спасу его. Вечером, когда нам нужно было выдвигаться в Святилище — Феликс так и не вышел из нашего дома. Внутри я ликовал, но внешне пришлось изображать растерянность и шок и кричать, что я его найду. После получаса поисков наш старейшина позвал меня: “У меня получилось, я спас ему жизнь”, — с такими мыслями я шел к нему. Однако, я как был наивным дураком, так им и остался. Старейшина наклонился к моему уху и прошептал: “Его нашли, иди и готовься”. Страх сковал мое тело, меня под руки увели в Святилище, и в четыре руки собирали. Я был безвольной куклой в чужих руках, взгляд потускнел, я больше ни на что не надеялся. Тогда я отчего-то не подумал, что мне солгали, что это сказали специально, что меня просто остановили. В тот момент, когда я решил, что все потеряно — они выиграли. До сих в кошмарах я слышу голос отца: “Надеюсь, Феликс не замерз”, — свой ответ, что звучал как в трансе: “Я кинул ему плед, прежде чем закрыл дверь в полу сарая”. Не скажи я этого. Если бы молчал до конца. Если бы не позволил этим словам покинуть мой рот — Феликса бы не нашли, — по щеке скатилась слеза, голова поникла. — Я должен был молчать. Должен, — дрожащие руки размазывали соль по лицу, после вцепились в волосы, и он сложился пополам пряча крик в собственных ногах.

Дверь комнаты распахнулась, вошла медсестра. Она развернула коляску от окна к себе, тогда журналист увидел безобразные шрамы от ожогов на молодом лице. Его тело сотрясалось, а разум вновь оказался в агонии. 

— Они пустили ему кровь, слили все, что могли. Феликс не сопротивлялся, не кричал, лежал так неподвижно, словно уснул, — кричал он. — Пустили кровь ребенку. Они знали, что я этого не сделаю, поэтому заставили смотреть. Моего брата убивали у меня на глазах, а я! Я просто стоял! Я ничего не сделал! Я убил его! Я! — он оттолкнул от себя медсестру, которая пыталась его успокоить. — А после что? Им же этого мало! Они поместили его тело в чучело перед праздником, а его кровью нарисовали круг и обрызгали наш свежий урожай. Они сожгли его! Сожгли ребенка! Моего брата сожгли! Моего! — пока мужчина в коляске продолжал кричать, смотря прямо в глаза журналиста; в них ничего кроме боли не читалось. Медсестра позвала на помощь персонал, ему вкололи седативное. Выкрики и брыкание со временем утихали.

— Вам пора, — медсестра обратилась к журналисту.

— Но…

— Это не просьба, — она мило улыбнулась.

— Вы знаете откуда эти шрамы? — не останавливался журналист.

Медсестра посмотрела на своего пациента с грустью и тихо вздохнула.

— Дверь там, я провожу вас, — она под руку вывела журналиста из палаты. Как только дверь за ними закрылась, она шепотом произнесла. — Какие-то у него остались после того, как он опрокинул то самое чучело, какие-то появились позже. Это все что я могу вам сказать, а теперь, ради бога, уходите.

— Последнее, можно?

Она посмотрела на него недовольным взглядом, приподняв одну бровь.

— Как его зовут? Он так и не представился…

— Минхо. Его зовут Ли Минхо.

Журналист невольно приоткрыл рот, медсестра, довольная эффектом, хмыкнула себе под нос и вернулась в его палату. Мужчина еще какое-то время постоял в коридоре и, развернувшись, обронил:

 — Вот ведь…

Три года назад весь мир судачил о Ли Минхо, который чудом выжил в деревне, что сгорела из-за их местной традиции жечь чучела.

В прошлом месяце Минхо сам связался с ним, сказав, что знает историю, которая займет первые полосы в его газете.