В первый раз Хуа Чэн замечает её в монастыре Водных каштанов, когда его божество, утомившись за день, наконец предаётся спокойному сну — и это до того отрадно видеть после всех выпавших на долю наследного принца тягот, что осознание замеченного наступает не сразу. Из-под накинутого в качестве одеяла верхнего ханьфу выглядывает белоснежная ступня, в ночном полумраке подобная призрачному лунному отблеску, и поначалу кажется, будто к ней пристала грязь — Хуа Чэн уже борется с желанием бережно стереть её, стараясь при этом не потревожить Се Ляня, как вдруг, приглядевшись, осознаёт: это всего лишь родинка.
Отчего-то мысль об этом крохотном несовершенстве, об изящной крапинке, что умостилась в самом нежном месте на своде стопы, приводит Хуа Чэна в замешательство. Она не то чтобы спускает его бога с небес на землю — в конце концов, тот скитается меж гор и рек уже достаточно давно, чтобы подобное осознание не стало шокирующим, — но всё же наделяет его очередной толикой простоты и человечности. Та нижется подобно драгоценной бусине на нитку — к остальным подобным мелочам, коих за восемь столетий накопилось не меньше, чем золотых монет в казне градоначальника Призрачного города. Вот только этими отрадными сердцу деталями образа его единственного и неповторимого бога Собиратель цветов под кровавым дождём дорожит куда сильнее, чем бесполезным холодным металлом.
Он так и не решается коснуться, лишь бережно укрывает натруженные ноги божества — и чтобы защитить от ночного сквозняка, и дабы самому избавиться от излишнего соблазна.
***
В следующий раз эта порочная отметина даёт о себе знать в крайне сумбурной обстановке: мало того, что невезучему принцу только что чудом удалось выбраться из озера живым и почти невредимым, так ещё и роль чуда на себя самонадеянно взял именно Хуа Чэн, который теперь из последних сил держит на лице привычную маску спокойного равнодушия. На деле же ему хочется кричать и прыгать как беспутному сорванцу, стоит лишь памяти услужливо напомнить, что он осмелился сделать. И когда он усилием воли заставляет себя сосредоточиться на происходящем и осознаёт, что ранившая Се Ляня игла, будь она неладна, попала в ту самую ногу, легче не становится.
Хуа Чэн собирается с силами и рывком обнажает ногу принца, не оставляя самому себе пути для отступления. На кангу на лодыжке он даже не глядит — взгляд сразу прикипает к капельке тёмной киновари, что застыла всё там же, на внутреннем изгибе стопы, огрубевшей вокруг, но такой нежной здесь, где она не касается земли при ходьбе. К счастью, проклятая игла вонзилась в стороне — Хуа Чэн едва заметно выдыхает, прежде чем попытаться успокоить ёрзающего Се Ляня и начать извлекать иглу. Как ни странно, бесстыжая родинка и в этом ему помогает: служит якорем для его взгляда, чтобы унять дрожь в руках, когда он выдёргивает острый металл из раны.
***
К следующему разу, когда он вспоминает о треклятой родинке, Хуа Чэн оказывается совершенно не готов. На этот раз и не в ней дело — он и без того едва не лишается рассудка, когда горнило Тунлу вновь разверзает жадную до чужой боли пасть. А может, он и впрямь отчасти сходит с ума, ведь как иначе объяснить то, что после восьми столетий жесточайшего самоконтроля он наконец теряет терпение.
На задворках воспалённого сознания мелькает предательская мысль: а вдруг дело и вовсе не в чёртовой горе. Может статься, это лишь предлог для его страсти, что окончательно разнуздалась от сладкой вседозволенности последних месяцев.
И всё же Хуа Чэн предпринимает последнюю отчаянную попытку держаться, не поддаваться сводящему с ума вою в ушах, не думать, не думать, не думать о ладном теле, прикрытом всего-то несколькими слоями ткани, о манящем изгибе улыбки, о приятной низкой вибрации голоса, а самое главное…
Хуа Чэн встряхивает головой, как мокрый пёс. Он чувствует: если сейчас, в таком состоянии, он снова увидит ту тёмную точку на молочной белизне скрытой от солнца кожи, то окончательно потеряет даже шанс удержать над собой контроль. Пожирающее его изнутри пламя взовьётся выше небес, а после останется лишь пепелище. А его божество, его принц… такого не заслуживает.
Благо последний тоже не лыком шит. Когда Хуа Чэн на грани безумия наваливается на него и стискивает его правую ступню, Се Лянь успевает выскользнуть из-под него с ловкостью угря, а в следующее мгновение демон обнаруживает себя в надёжных объятиях. Его спина прижата к чужой груди, он пойман в цепкое кольцо рук — пусть вечно юный принц и производит обманчивое впечатление внешней хрупкости, слабым и податливым его не назовёшь. Он держит крепко, не позволяя шевельнуться, и ласково шепчет над острым ухом:
— Сань Лан, я здесь. Тише, тише…
Хуа Чэн не хочет тише, он хочет выплеснуть наружу хоть толику того ошеломляющего гула демонических голосов, что набатом грохочет у него в висках. Он выгибается, отчего его голова оказывается у Се Ляня на плече, и издаёт скорбный вой, который не удаётся удержать даже за до хруста стиснутыми зубами. Обволакивающий шёпот, которым принц пытается его успокоить, даёт обратный эффект: кружит голову ещё сильнее, заставляет забыть обо всём, кроме спёкшихся шершавых губ, которые то и дело случайно касаются уха, шеи, затылка, пока Непревзойдённый пытается вырваться. К ним он и припадает, когда наконец удаётся вывернуться из крепкой хватки, и вместе с облегчением от выплеснутых излишков силы его настигает осознание: он целует своего бога. Снова. Но важнее то, что теперь Се Лянь отвечает — осознанно или нет, искренне или вынужденный смириться с обстоятельствами, однако он не только позволяет бесцеремонно вторгнуться в его разомкнувшиеся уста, но и сам двигается навстречу и даже не думает в ужасе отстраняться.
Брызнувшие из глаза слёзы Хуа Чэн смахивает походя — а может, они сами испаряются в захлестнувшем его пламени страсти. И всё, что происходит дальше, тает в жарком мареве подобно льду под солнечными лучами.
***
— Сань Лан, ты ведь можешь сесть рядом со мной.
Под ласковым янтарным взглядом Хуа Чэн ощущает себя медленно закипающей на огне водой: сначала ему просто тепло, потом его словно щекочут изнутри бегучие пузырьки воздуха, а затем, он знает, останется лишь миновать точку кипения, чтобы испариться без остатка.
Он качает головой и упрямо склоняется ниже, хотя и так сидит у самых ног своего божества — как и положено преданному верующему. Се Лянь вздыхает с очаровательной притворной строгостью, однако ничего больше не говорит — лишь наблюдает, как Хуа Чэн ластится к его колену, словно польстившийся на нежданную ласку потрёпанный дворовый кот.
— Ваше Высочество чересчур благосклонны к этому недостойному.
Он глядит на принца снизу вверх, любуется тем, как белеющую под распахнутым ханьфу кожу золотят блики свечей и серебрят отблески крылышек кружащих подле бабочек. Зрелище, неповторимое в своём совершенстве, в десять тысяч раз прекраснее любой статуи, какую только можно вообразить, даже будь она покрыта настоящим золотом и серебром. Вот оно, его сокровище — дарит ему улыбку под нежной вуалью смущения, будто до сих пор не до конца привыкнув к тому, насколько близки и неотделимы друг от друга они стали. И эта улыбка будоражит мёртвое сердце так же, как восемьсот лет назад, когда оно ещё билось.
После всего, через что им пришлось пройти, оба уже не сомневаются в том, что дополняют друг друга как идеально совмещённые части головоломки. Согретый этой мыслью, Хуа Чэн наконец решается на то, о чём думал не переставая с той тихой ночи в монастыре Водных каштанов.
Он ласково ведёт руками вдоль обнажённых ног Се Ляня, спускается к ступням. Они больше не натружены от бесконечной ходьбы, не покрыты мозолями, ожогами и порезами, как случалось прежде в долгих скитаниях мусорного божка. Нет, теперь Собиратель цветов под кровавым дождём лично заботится о том, чтобы каждый цунь тела его божества, от макушки до пяток, был чист, согрет и умащен ароматными притирками, пусть Се Лянь и извивается ужом от прикосновения к самым чувствительным к щекотке местам. Но Хуа Чэн ни разу не позволял себе того, что собирается сделать сейчас.
Се Лянево фырканье и смех обрываются на полувздохе, когда губы его возлюбленного опускаются на то самое местечко на своде стопы, где злосчастная родинка так и ждёт, пока ей уделят внимание. Принц недоуменно качает головой:
— Сань Лан, зачем?..
— Давно мечтал это сделать, — бормочет Хуа Чэн над мягкой кожей и чувствует, как нога Се Ляня рефлекторно вздрагивает от щекочущего ощущения. — Вашему Высочеству не нравится?
Его божество растерянно хмурится и не сразу подбирает слова для ответа.
— Нет, просто… Разве тебе нравится? Это всего лишь родинка, она была там всегда.
Хуа Чэн отстраняется от белой, будто корень лотоса, ступни и ласкает подушечкой пальца тёмную крапинку.
Была всегда. И когда открылась Тунлу, и в момент падения в озеро, и той ночью в захолустном монастыре… При каждом вознесении и низвержении и даже задолго до того, в миг злополучного прыжка, когда принц оттолкнулся этой самой ступнёй от платформы, чтобы его спасти. И с тех самых пор цвела и любовь самого преданного верующего, пламенная и неувядающая, не делающая исключений.
Хуа Чэн вновь кратко согревает родинку губами, прежде чем сознаться перед своим самым милосердным и понимающим божеством:
— В том, что касается Вашего Высочества… я люблю всё, даже такую мелочь.