Голос глухим эхо отскакивает от потемневших от времени стен. Высокие арки проходов перекатывают слова, смакуя их уверенных гул. Под куполом рисунки радостно тянут ладони к солнцу, и вся украшенная свечами люстра опускается на цепи в земле, освещая своим пламенным светом единственную фигуру на каменных ступенях. Колени и лодыжки скованы от холода, но сапоги оставлены на пороге и следы влажны ступней тянутся от входа до сцены в свечах. 

У куполов над головой — светлый облачный цвет и голубая краска, потрескавшаяся от жаркого пожара. Разруха и запустение мелкой пылью оседают на колоннах и лавках.

У человека, что босым стоит на коленях, на запястье алая, точно кровь, лента, что одним концом тянется к полу, а вторым заканчивается узелком на узкой ручке широко клинка. 

Клинок оставляет на ладонях рваный порез, и постаревшее сломанное лезвие разрывает кожу. Красной становится не только лента. Кровь стекает по ножу и пальцам на грязные, некогда светлые штаны. Дорогая ткань вся мажется, а бордовые бутоны на ней буйно расцветают с каждой пролитой каплей. 

Сонхва откидывает назад голову и удовлетворённо вздыхает. Нож падает перед коленями. Руки сложены вместе, и Сонхва смотрит на свои ладони, через которые сочится кровь. Боль прорезает создание спустя время — пусть капли падают, пусть текут вместе со страданиями и болью, пусть мучения продолжаются, искупая вину. Пусть смоют с ладоней злодеяния... 

Двери храма с грохотом распахиваются, впуская морозный ветер внутрь каменной залы. Люстра с почти потухшими свечами раскачивается и скрипит с резким мучительным звуком, а Сонхва прикрывает глаза, не закрыв уши. 

— Страдания тела, значит, Ваше Высочество? — Уён ловит Сонхва под локоть, как только тот тяжело подскакивает с колен. Он стягивает принца со ступеней, подхватив под колени, чтобы понести на руках. Сонхва хватается за его шею и вымазывает кровью тёмные волосы. Доспехи неприятно металлом касаются лёгких нижних рубашек.  

— Страдания тела, — говорит Сонхва, проглатывая слёзы, — искупят боль и страдания, что причинил ты другим. Когда же ты запомнишь? 

— Никогда.

Уён хочет скинуть его на скамьи в широкой зале, но Сонхва мычит и бьёт раненой рукой по чужой шее — не здесь, не в этой зале. Уён подбрасывает Сонхва на руках, чтобы, удобнее схватив, выбить ногой дверь. “Ты не уважаешь Храм!” — “Я не буду уважать секту”. 

Они сидят у ворот, и Уён недовольно заворачивает руки Сонхва в тряпки, что принёс с собой. Он ворчит, громко, эмоционально и продолжает ощупывать руки, затягивать туже узелки на меховой накидке, что на зимнем морозе чуть не одеревенела в ожидании хозяина. 

Руки Сонхва — клубки из ткани, а Уён бежит за его сапогами и одеждой, что ритуально была сброшена ещё в начале обряда. Вопреки просьбам, он врывается храм в зимней обуви, не стряхнув с неё даже снег. От этого Сонхва  едва не плачет, но ноги не слушаются, ему не удастся остановить злость Уёна, что он обрушивает каждый раз на постаревший храм. 

Вазы, которые некому вытереть от пыли, звонко бьются. Сонхва жмёт ладони к ушами, чтобы не слушать, как деревянные лавки ударяются друг от друга, рыком стучат ножками по камню, выдвигаемые к стене. Люстра звенит, металлический лязг ударов меча о подсвечники затмевает любую колкую боль от зимнего мороза. 

— Ты рушишь всё, что они так трепетно хранили, — воет Сонхва, обессилев от крик и просьб остановиться. Уён выходит вместе с одеждой и бросает её к ногам Сонхва. Стягивает с его ступней массивные ботинки не по размеру. Снимает с своих  рук перчатки, возится вмиг покрасневшими пальцами со шнурочками на  церемониальных сапожках. Сонхва хотел бы ударить Уёна каблуком в живот и откинуть от себя, невежественного, сказать не прикасаться и позволить исполниться обряду. После проведённого, сколько там, часа — двух? трёх?  — на коленях перед свечами сил вовсе нет. 

Так лучше — вот, что думает Сонхва, устало откинувшись на потемневшую стену. Это тоже страдания, это тоже боль тела, что принесёт облегчение сердцу. Потерпи, ударь себя сильнее, избавься от от мыслей, что тревожат. Страдай во имя Первого, страдай во имя собственного сердца. 

— Ты жестокий, — горячие капли слёз так больно обжигают лицо. Сонхва ещё чувствует, как они катятся по щекам. Уён встряхивает его ногу и принимается за шнурки на втором сапоге, молчаливо терпит удары по плечам. Только морщится, хмурит брови, когда Сонхва в очередной раз распахивает накидку, что призвана согреть. 

— Я свяжу тебя верёвкой, — грозится он, вцепившись в колени Сонхва. Приподнимается, чтобы приблизиться к лицу и шепчет, чтобы только двое да и ветер могли услышать: — и закинув на лошадь, увезу отсюда, как мешок с пшеном, так достаточно будет Вам страданий, Ваше Высочество? Иль маловато, мне придумать что-нибудь изящнее, чтобы Вы могли удовлетворить своё стремление к самоуничтожению?

Сонхва кинулся бы с лошади, но Уён привязал бы так, чтобы он себе никак не навредил. 

— Ты невежда, ты… — Сонхва задыхается, а в голове всё слышит лязг разбитых ваз и скрип заржавевших цепей. — Что толку от страданий, что ты причиняешь не сам? Насилие над другими — величайшая вина, и ты… 

— И я избавлю тебя от своей назойливой персоны. Безусловно, однажды я умру, — Уён завязывает накидку всё туже. Широкий вязаный шарф падает на плечи Сонхва. Возможно, в другой ситуации он мог бы стать виселицей, но Уён обвязывает Сонхва им так, чтобы защитить от мороза уши и лицо. — Я не убью себя, как ты бы так хотел. Я оставлю свою смерть на чьей-то совести — только так имею право тебя покинуть. 

— Ты обрекаешь на страдания, ты так жесток, ты… 

Договорить не успевает, потому что Уён хватает его и тянет к запряженной телеге, чтобы сбросить в солому. Садится на колени сверху, не позволив Сонхва отползти и спрыгнуть. 

— Ваше Высочество, позвольте отвезти Вас к Вашей тётушке.

— Я не хочу, — Сонхва стонет и глухо мычит в шарф. Он пахнет пылью от дороги и горьким пеплом. Он пахнет, как Уён, только вернувшийся после военного лагеря, где сидя у костра сжигал одним за другим письма с указаниями от маршалов и генералов. — Я не хочу быть там, мне страшно быть там… 

— Я вас защищу, Ваше Величество. 

— Как можешь ты, если рушишь всё, что я так отчаянно берегу, — Сонхва бьётся под ним, не желая возвращаться. Его преследуют кошмары в замке, он видит, как красные луны кровью затапливают поля, кровь льётся, обтекая замершие в смерти тела, только слышно металл и крики…

Телега трогается, когда Уён отталкивает Сонхва ближе, бьёт ремнями лошадь, чтоб та пошагала прочь от заброшенного храма. Его ворота всё так же распахнуты настежь. Сонхва видит это, когда телега сворачивает на протоптанную дорогу. Последние огоньки свечей догорают, так и не затушенные, жалобно поблескивают, а перед глазами — размытая пелена. 

— Почему так хочешь уничтожить всё, что мне так дорого? — тихо стонет он. Уён подтягивает Сонхва к себе ближе и накидывает на него крепкую тяжелую ткань. 

— И правда, — вдруг горько говорит Уён, подгоняя лошадь, — почему же?

Сани всё так же тяжело идут через снег.