Цветы Зла

Ещё не дают плодов,

Но будь готов,

Скоро придёт в движение

Мир, притяжение

С обратной силой,славное очень,

Теперь твоя очередь

Держать,

Ах, отчаянные попытки,

Как я

Ты ведь сможешь молчать под пыткой,

Смеясь,

И ещё не дают плодов

Цветы Зла,

Но будь готов.

Немного нервно «Цветы зла»

Всю тьму подворотни изрезало, разделило на части, на неравные, но идеально выверенные сегменты. Непроглядная чернь стала просто ночной темнотой, даже свет фонарей смог сквозь неё пробиться. Именно в этом свете Мицуя наконец увидел его. Если Ран был удивлён сначала, то, когда Мицуя приблизился, на его лице уже играла непринуждённая улыбка. Будто ничего необычного не происходило. Будто всю подворотню не окутала плотная энергетическая паутина. Будто сам Ран не был связан ей по рукам и ногам так, что едва мог пошевелиться. Будто его не оторвало от земли, заставив зависнуть горизонтально в паре метров над асфальтом.

— Не знал, что ты любитель шибари. Я, честно говоря, не фанат, но ради тебя готов попробовать. Только, — Ран сдул прядь, упавшую на лицо, и улыбка его снова сделалась демонически обольстительной, — разве у нас не должно быть стоп-слова?

Мицуя вздохнул.

Нити энергии — мягкие, как шёлк, прочные, как сталь — охватывали тело Рана беспорядочно. Обвили торс, приковав к нему руки, скользнули белыми лентами от бёдер к лодыжкам, скорее обнимая, чем связывая, и уж совсем без всякой на то причины обвязали волосы, собрав в свободный хвост. Этой магией можно было бы окружить Рана полностью, закутать его словно в хризалиду, защищающую хрупкое тело бабочки. Но так не планировалось.

— Я не этого хотел, — честно сказал Мицуя.

— А чего ты хотел? — Ран заглянул ему в глаза снизу вверх. В темноте радужки полыхали фиолетовым демоническим пламенем. — Может быть, я смогу тебе это дать?

Мицуя смотрел в глаза Рана чуть дольше, чем следовало бы, если не хочешь потерять голову. И всё же во время снятия мерок, примерки, создания дизайна костюма для показа Мицуя настолько часто оказывался с Раном едва ли не нос к носу, видел его почти без одежды и воспроизводил в голове его образ, что у него выработался иммунитет. Это не значило, что флирт Рана не действовал на него вовсе (стоило это признать). Но это значило, что в нужные моменты Мицуя мог заставить себя собраться.

— Ты флиртуешь, потом злишься на меня, потом снова флиртуешь, что вообще происходит?

— Ты связал меня, — сказал Ран так, будто Мицуя мог об этом забыть. — Я просто пытаюсь усыпить твоё внимание, чтобы сбежать.

— Да не хотел я тебя связывать, — Мицуя смущённо отвёл глаза, — только закрыть выход.

Выход из переулка он, кстати, так и не закрыл. Без практики собственные силы подчинялись не слишком хорошо.

— Ладно, отниму у тебя пару баллов по шкале маньяков, — наверно, только Ран Хайтани мог произнести нечто подобное так, чтобы оно прозвучало как комплимент.

— Давай поговорим, — попросил Мицуя, — без флирта, попыток уйти от ответа или наигранной злости.

— С чего ты взял, что она была наигранной?

— Ты ударил меня кирпичом, даже когда не был зол. Страшно представить, что ты сделаешь, когда разозлишься.

— Дался тебе этот кирпич…

— У меня было сотрясение Ран.

— Я же извинился.

— Нет?

— Стой, разве? — на лице Рана отразилось замешательство. — Я точно за что-то извинялся перед тобой.

— За то, что свалил без объяснений и заблокировал меня везде. А за кирпич нет.

— И как ты хочешь, чтобы я перед тобой извинился? — губы Рана вновь растянулись в той улыбке, от которой Мицуя терял самообладание и связь с реальностью.

— Словами, — отрезал он. — Но не сейчас. Сейчас я хочу поговорить о том, что произошло прошлой ночью. Я тебя ни в чём не обвиняю, просто хочу знать.

— А если я не хочу, чтобы ты знал? — огонь в глазах Рана словно бы потух, они стали совсем обычными, человеческими и тёмными, едва отражающими свет далёкого фонаря.

— Тайна в обмен на тайну, — пожал плечом Мицуя.

Ран был неглуп и отлично понял, с чем связана странная магия Мицуи, но ему явно нужна будет более развёрнутая история. Сам Мицуя тоже был неглуп и кое о чём догадывался, но ему нужно было подтверждение.

Ответа не было, Ран склонил голову, волосы выскользнули из плена нитей и закрыли его лицо. Мицуя подумал, что ситуация вряд ли может стать хуже, потому опустился на колени и отвёл длинные тёмные пряди, заглядывая Рану в глаза.

— Я не хочу снова потерять тебя из-за недоговорённости.

Именно в этот момент Мицуе наконец удалось совладать с магией и заставить нити распуститься. Не ожидавший этого Ран рухнул прямо в его объятья, оказавшись с Мицуей лицом к лицу. Выражение удивления сменилось другим, тем же чувством, что полыхнуло тёмным огнём на дне расширившихся зрачков. Может быть, Мицуя и смог выработать иммунитет против Рана. Но у самого Рана не было никакого иммунитета против Мицуи (и это стоило признать уже ему). Потому что в том, как Ран потянулся к нему, не было ничего от демона-соблазнителя. Но было что-то от мотылька, летящего на огонь.

Мицуя подумал, что Ран сейчас его поцелует. А если не поцелует, то пусть хотя бы что-нибудь скажет. А если не поцелует и не скажет, то Мицуя его убьёт. Или повалит на асфальт. Или…

— Сам меня прогонишь, если я расскажу, — произнёс Ран, чуть отстраняясь и пытаясь вернуть невозмутимость, но в голосе его слишком отчётливо слышалась хрипотца.

— Ты настолько боишься и не хочешь быть брошенным, что решил бросить меня раньше?

— Снова бьёшь мне в сердце без всякой жалости, — Ран вздохнул с привычным драматизмом.

Мицуя потянулся к нему, ещё не зная, что хочет сделать: сжать плечо и хорошенько тряхнуть или убрать нити, налипшие на волосы. Но Ран ловко перехватил его запястье и потянул на себя, поднимая их обоих на ноги. Встав, Мицуя тут же, оказался прижат к Рану, вторая рука которого ненавязчиво легла на спину. Он обжёг Мицую фиолетовым огнём взгляда и заставил их обоих развернутся полукругом, будто в вальсе, лишь после разжал объятья.

— Поговорим подальше от чужих глаз и ушей, — он махнул рукой и Мицуя последовал за ним без лишних вопросов. На чёрной одежде Рана, приставшие к ней обрывки серебристых нитей смотрелись особенно ярко. Он весь был как звёздное небо, исчерченное хвостами комет.

У выхода из подворотни стояла машина. Ран открыл не водительскую, а заднюю пассажирскую дверь, нырнул в салон и достал оттуда картину. Мицуя хотел привычно отчитать его за небрежность: он даже ничем не закрыл полотно. Но Ран поставил натянутый на раму холст прямо на асфальт и сделал приглашающий жест. Эту лестницу под красными ториями Мицуя узнал даже в неярком фонарном свете.

— Верну тебя сюда же, когда захочешь, — пообещал Ран.

Это было верхом глупости — соглашаться следовать в уединённое, полузаброшенное поместье за тем, о ком знаешь, в сущности, так мало. Только то, что он терпеть не может абстракцию, хоть и принимает её существование на концептуальном уровне. Любит арт-нуво, импрессионизм и может три часа рассказывать о романтических пейзажах Тёрнера, которые были импрессионизмом до импрессионизма. И ещё шесть часов о традиционном искусстве, из которого больше всего любит Хаттори Нанкаку и Кацусику Хокусая (хоть он и попса). Знает, что Ран умеет читать и говорить по-французски лучше, чем по-английски, и может цитировать бодлеровские «Цветы зла» в оригинале (а в переводе — нет), хотя это и не любимый его поэт, потому что из поэтов ему больше всего нравится Акико Ёсано. И ещё примерно миллион таких же бесполезных фактов.

Которые в совокупности не оставляют и шанса в него не влюбиться.

— Хорошо, — ответил Мицуя. — Только сёстрам напишу, чтобы не волновались.

Ран понимающе кивнул. Мицуя же быстро написал что-то не слишком внятное про «ложитесь без меня, у меня внезапные неотложные дела».

«Те самые дела, которые под метр девяносто ростом и с шикарным мелированием?» — тут же спросила Мана.

«Те самые дела».

«Ты только отписывайся иногда, а то у меня тоже есть режим тревожной сестры».

Прочитав это, Мицуя только усмехнулся и пообещал держать в курсе.

— Знаешь, это так ошарашивает, когда они начинают заботиться о тебе, хотя всегда было наоборот.

— Знаю, — Ран кивнул, — даже когда разница в возрасте небольшая, это шокирует поначалу.

Мицуя улыбнулся и вложил руку в его протянутую ладонь.

***

Коконой Хаджиме — самая светлая голова во всём Токио (по собственному мнению) и адепт культа токсичной продуктивности (по мнению тех, кто просто не мог за ним угнаться) стоял посреди собственной кухни, смотрел в стену и занимался самым бесполезным делом на свете — пытался вспомнить то, что забыл мгновение назад.

Голова гудела так, будто по ней только что прилетело стальной трубой (у Коко был такой опыт, он знал, о чём говорит), сам же он чувствовал себя вымотанным и опустошённым. Все признаки указывали на то, что он только что сделал пророчество, о котором, как и всегда, мгновенно забыл.

Если покопаться в интернете, можно было найти целые списки бесполезных способностей. Обычно бессмысленные магические навыки получались при смешении в крови магий разных типов. Что-то вроде мутации. Такие способности чаще всего были безобидны и не особенно мешали хозяевам. Кто-то левитировал во сне, кто-то мог магнитить небольшие предметы к телу. А вот Коконой Хаджиме мог предсказывать будущее — случайно, бесконтрольно и тут же забывая о сказанном.

Если подумать, он был кем-то вроде антипода Кассандры Троянской, которая прекрасно помнила каждое своё страшное пророчество, но остальные не обращали на них ни малейшего внимания из-за проклятия Аполлона. Кто из богов проклял его, Коко не знал. Родители, чистокровные кицунэ, говорили, что ни у кого в их родах таких способностей не было.

Коко осел на пол, прижимая пальцы к вискам. Коко ненавидел, когда так происходило. Мало того что пророчество улетело в никуда, так ещё и каждое проклятое предсказание изводило почти весь магический резерв.

Иногда пророчества оказывались полезны. Например, однажды он предсказал, что противники приведут на забив ещё одну банду, которая нападёт с тыла. Иногда пророчества были бесполезными до абсурдности. Инуи уверял, что однажды Коко проснулся среди ночи, замогильным голосом изрёк: «Я упаду с дивана», — а после вздрогнул и, о чуждо, упал с дивана.

К тому же пророчества могли не сбыться или сбыться не точно. Чем дальше было предрекаемое событие, тем больше шансов, что оно изменится. Коко дважды предсказывал ответы к тестам. Первый раз за два часа до текста. Второй — за две недели. В первом случае сошлись все ответы, во втором — чуть больше половины.

Коко предполагал, что его «пророчества» вовсе не заглядывают в будущее, магия захватывает разные факты уже существующие в реальности, сводит их воедино (его же Коконоя мозгом), делает из этого выводы (снова его мозгами) и как результат выдаёт (ртом Коко) самое вероятное следующее из этого всего событие. А потом магия, совершенно собой довольная, очищает все файлы и затихает. И только Коко остаётся абсолютно вымотанным, с мигренью, пустой головой и таким же пустым резервом. Иногда ещё и с тревогой.

Тревога — отголосок плохого пророчества. Где-то на подсознательном уровне он знал, что именно предсказал. Поэтому тревогу нельзя было игнорировать, нужно было вслушиваться в неё изо всех сил. Этому Коко научил блядский день пожара. Если бы тогда из-за тупой ссоры с Сейшу Коко не решил игнорировать навязчивое желание пойти к нему или хотя бы позвонить, всё могло бы быть иначе. Не было бы ожога. Той проклятой сделки, спасшей Акане жизнь, не было бы. Может, и блядского недопонимания между ним и Сейшу сейчас тоже. Но Коко игнорировал тревогу до упора. До тех пор, пока оборотническое чутьё, крепко связывающее тебя с тем, кого любишь, не схватило его за шкирку, не встряхнуло его лисью шкуру и не вытолкнуло его из дома, окатив волной ужаса. Тогда было ещё не слишком, но всё же поздно.

Теперь Коко не позволял себе подобной беспечности. Он вцепился в тревогу, раскрывая её словно рану, из которой хочешь вытащить осколок. Голова болела всё сильнее. Все мысли крутились около Сейшу. Так сложно было понять: это из-за того, что пророчество было о нём, или потому что Коко в первую очередь тревожился именно о нём.

Но Коко мог в любом случае хотя бы ему позвонить. Если, конечно, Сейшу не заблокировал его. А если заблокировал, Коко хватит наглости явиться к нему домой. И плевать, что они не общались два года и четыре месяца (кому он врёт, конечно, ему не плевать). После того дня, когда Поднебесье так круто схлестнулось в другой бандой, что Коко думал, они все умрут. После того дня, когда он снова испугался за Сейшу так сильно, что сердце едва не остановилось. После того дня, когда от приступа эйфории из-за того, что они выжили, Коко едва не поцеловал Сейшу (снова). После того дня, когда Сейшу остановил его и сказал, что им стоит перестать. Трепать друг другу нервы, обманываться, обманывать, видеться.

После того дня, когда Коко пожалел, что не держал свои блядские чувства под замком.

Позволив себе ещё полминуты посидеть, массируя виски и медленно считая от тридцати до нуля, Коко поднялся, хотя голова всё ещё кружилась. Нашарил смартфон на столе, но замер, так и не разблокировав экран. Всё тело словно сковало льдом, а по позвоночнику побежали мурашки. Если бы он был в обличье лисы, припал бы к полу и заскулил. Он без всякого пророчества знал, что произойдёт дальше.

Голос раздался так близко, словно человек, которого он ненавидел, стоял прямо за его спиной. Голос произнёс его имя. То самое имя, которое нельзя было никому называть. То самое имя, на которое Коко выменял чужую свободу.

***

Тишина поместья казалась глубокой и осязаемой. Сама атмосфера напоминала скорее не ужастики про заброшенные школы или больницы, где эта самая тишина готова вот-вот прорваться криком загнанной в угол жертвы. Здесь было что-то от готических замков, призраки которых подойдут к тебе тихо, положат руки на плечи и поглотят тебя раньше, чем ты успеешь закричать.

Ран положил руки Мицуе на плечи, подталкивая вперёд. Комната, в которой висела картина, всё ещё была абсолютно пустой и не располагала к долгому общению, а что-то подсказывало Мицуе, что домой он попадёт разве что утром.

В этот раз фонари на открытой анфиладе не зажглись, но Мицуя видел достаточно хорошо, чтобы отделять чёрную фигуру Рана от окружающей темноты.

Они прошли в центральную часть поместья, которая была самой современной и обжитой. Поднялись на второй этаж, где Ран открыл дверь, пропуская Мицую в комнату, которая, судя по художественному беспорядку, принадлежала ему.

— Не подскользнись, — бросил Ран.

Мицуя только хотел спросить «на чём?» как под ногу ему попался тюбик с краской, из-за которого он едва не упал. Ран будто намеренно оправдывал все стереотипы о художниках, поэтому по углам валялись смятые и чистые (вперемешку) листы и несколько натянутых на рамы холстов, второй раз Мицуя чуть не упал из-за катающегося по полу баллончика с краской и, кажется, наступил в засохшую палитру. Оставалось лишь тяжело вздыхать. Ещё одна вещь, которую Мицуя понял о Ране: состояние окружающего его пространства обычно довольно чётко отражает то, что твориться у него внутри.

Свет он так и не зажёг, но раскрыл зашторенное окно, наполняя комнату светом полной луны. Лёгкое пальто Ран сбросил прямо на ближайшее кресло (там уже что-то валялось, но Рана это мало волновало), так же на ходу он принялся стягивать и водолазку.

— И что ты делаешь? — спросил Мицуя, осторожно ступая за ним.

— Переодеваюсь. У меня вся одежда в паутине, — ответил Ран, бросив короткий взгляд через плечо, а потом слишком изящным для непреднамеренного жестом скинул на пол водолазку.

— Ты рисуешься, — возразил Мицуя. Скользя взглядом по татуировкам на спине, сливающимся с окружающим мраком, словно темнота втекала в тело Рана, изрезала его, как бумагу.

— А ты ведёшься, — хмыкнул Ран.

Мицуя лишь обессиленно опустился на край кровати (как на единственное чистое место) и ничего не ответил, потому что возразить оказалось нечего. С мысли Мицую таким было не сбить, но это не значило, что он не будет чувствовать напряжение, электрическими разрядами пробегающее вдоль позвоночника.

— Да ладно тебе, будто ты не видел меня почти без одежды.

Видел. Но даже сотню раз увидев прекрасную скульптуру, ты всё равно замрёшь перед постаментом, рассматривая и отмечая изящество линий, обманчивую мягкость холодного камня. К тому же, влиял контекст. Одно — видеть Рана почти без одежды, когда снимаешь с него мерки в светлой аудитории университета, когда думаешь о цифрах, фасонах и выкройках больше, чем о том, как твоя кожа касается чужой. И другое — видеть Рана почти без одежды, когда сидишь на его кровати в уединении пустого дома и невольно думаешь о том, как хотел бы коснуться чужой кожи губами.

Поэтому, когда Ран принялся расстёгивать запачкавшиеся из-за падения на асфальт джинсы, Мицуя всё же отвернулся. Ран на это лишь хмыкнул, то ли насмешливо, то ли одобрительно.

— Тайна в обмен на тайну, — повторил Ран, падая на кровать со своей стороны так, что голова его оказалась где-то около бедра Мицуи, а волосы разметались, свесившись через край. Глаза, которыми Ран смотрел на него снизу вверх лёжа на спине, слабо светились фиолетовым. — Ты расскажешь мне, что ты такое, а я отвечу на часть твоих вопросов.

— Но не на все?

Ран неопределённо передёрнул плечами.

— На какие смогу.

Мицуя помолчал немного, собираясь с мыслями и силами, и сказал:

— Это путина дзёрогумо, о чём ты, наверно, и так догадался.

— Всегда знал, что в тебе есть что-то нечеловеческое, ну, кроме твоей красоты, — улыбнулся Ран, — но про дзёрогумо бы не подумал, не самый очевидный вариант.

Вероятно, стоило радоваться тому, что при взгляде на него не возникают ассоциации с огромным пауком-оборотнем, жрущим людей.

— Дальнее родство?

— Паучихой была моя то ли пра-, то ли прапрабабушка по линии матери. Точнее ни я, ни мать не знаем. Как ты понимаешь, мы этим не гордимся.

Даже современное общество полнилось условностями. Все вечно смотрят на то, как ты выглядишь, во что одет, и, конечно, на то, кто твои родители. Ёкаев и полукровок было не принято принижать открыто, но для травли иногда было достаточно и менее веского повода. Родство, пусть и дальнее, с человекоядной паучихой, оборотнем-обольстительницей было прекрасным поводом для травли. За себя Мицуя не боялся, а вот за мать и сестёр — да.

— Не гордится и стыдиться — разные вещи, — слова Рана точно нашли самую болезненную точку, — а ты стыдишься, боишься даже. Почему?

Самые близкие друзья вроде Доракена или Хаккая были в курсе, но за пределы тесного кружка эта информация не выходила. Мицуя никогда не пользовался своей силой в драках, и без неё прекрасно справлялся, того же Рана он без всякой магии однажды уложил на лопатки (на мыслях о лежащем под ним Ране Мицуя постарался не сосредотачиваться). Дело было в том, что где-то глубоко внутри действительно засела мысль, что родство с дзёрогумо — мерзость.

— Из-за отца, — ответил Мицуя, глядя на собственную тень, обрисованную на стене серебряным лунным светом. — Мама от него скрывала, но однажды случайно использовала паутину, чтобы подхватить Луну, которая вылезла из кроватки и чуть не упала. Был скандал. Отец сказал, что мама — мерзкая паучиха, которая зачаровала его и нарожала таких же пауков.

Эти слова до сих пор звучали в ушах, мешаясь с плачем перепуганной сестры, а потерянное, несчастное лицо матери, прижимающей Луну к груди, так и стояло перед глазами.

— А потом он сказал, что все его беды от нас и ушёл.

— Вот уёбок, — в голосе Рана было столько презрения, сколько не будет во взгляде императора, брошенном на нищего, умирающего в грязи от сифилиса.

— Тот ещё, — кивнул Мицуя. — Не спросишь, умею ли я зачаровывать?

— Нет, — выражение лица Рана вновь стало расслабленным, — потому что умеешь, но не магией. И я в этих сетях вполне добровольно и осознанно. С паучьими чарами, как и с чутьём у тебя не сложилось.

— Вот от паучьего чутья я бы и правда не отказался, — улыбка тронула губы.

— С ним бы ты заметил тот кирпич.

Мицуя усмехнулся.

— А магию паутины я бы на твоём месте развивал, — продолжил Ран, — может очень пригодиться. В смысле, не только для того, чтобы связывать меня в фетишных позах, хотя…

— Я же сказал, что это вышло случайно! — Мицую окатило волной жаркого стыда.

— Но тебе ведь понравилось.

Ран, всё ещё лежащий к нему возмутительно близко, посмотрел так, что пришлось отвернуться. Иначе сердце грозило не выдержать таких перепадов.

— Не пытайся снова съехать с темы, — сказал Мицуя, возвращая самообладание. — Свою тайну я раскрыл. Твоя очередь.

Когда Мицуя снова посмотрел на него, лицо Рана было серьёзным. Мягкий лунный свет делал его кожу совсем белой, его самого — совсем не человеком. Нечто потустороннее, едва уловимое, присущее в равной мере и чудесам, и чудовищам, проявлялось в нём, проступало, словно старый рисунок под перекрывшей его свежей краской.

— Для таких, как я, сложно подобрать ёмкое определение. Помесь, наверное, будет достаточно точно, но неинформативно. Во мне не очень много от людей, но достаточно от тех, кто умеет хорошо ими притворяться. Так что проще сказать, кто мои родители и их предки. С кого начнём?

— С отца, — благодаря расследованию Чифую, Мицуя уже что-то о нём знал. — Древний самурайский род?

— Такой древний, что подумать страшно, — Ран скривился, словно тяжесть веков давила ему на грудь. — А ещё в какой-то момент породнившийся с кланом защитников древней запретной горы. С карасу-тэнгу(1), если быть точнее.

Что ж, это многое объясняло. Вороны в своём высокомерии превосходили даже кицунэ.

— А мать?

— Полукровка. Наполовину человек, наполовину бааван-ши, — ответил Ран, прикрывая глаза.

Бааван-ши. Мицуе пришлось порыться в памяти, чтобы вспомнить, кто это и чем это ему грозит. Ран помогать не спешил. Спасибо сёстрам, которые увлекались изучением иностранных нелюдей, всё же удалось вспомнить, что бааван-ши — кельтские духи. Кажется, они тоже способны были обращаться в воронов, но людям обычно являлись в образе прекрасных девушек, прячущих под длинными подолами платьев оленьи копыта. К людям же они являлись лишь затем, чтобы обольстить, заманить в лес и там выпить их кровь.

— Я думал, что твоя мать француженка, — Мицуя не придумал ничего умнее.

— Бретонка, — ответил Ран, — кельтская область на севере Франции. Она из Ренна. После Токио он кажется крохотным, там очень приятно затеряться, — странная мягкая улыбка коснулась губ Рана, — Не спросишь, умею ли я зачаровывать?

Мицуя усмехнулся, они обменялись репликами.

— Нет, — ответил он, — потому что умеешь. И пользуешься. Иногда. На мне тоже.

— Поверишь, если скажу, что плохо это контролирую, а на тебя эта магия почти не действует?

Глаз Ран так и не открыл, продолжал лежать, делая вид, что спокоен и расслаблен. Но Мицуя чувствовал его тревожное напряжение, чувствовал его… страх. Ран боялся. Так же, как боялась мама Мицуи, что тот, кого она любит, решит, что все чувства ненастоящие, навеянные магией. Долгое воздействие ментальных чар действительно сложно отличить от настоящих эмоций, так плотно они в тебя врастают. У Мицуи было множество поводов усомниться в искренности Рана, и всё же…

— Поверю, — сказал он, наклоняясь чуть ближе к Рану, чтобы в момент, когда он распахнул глаза, тут же перехватить его горящий фиолетовым огнём взгляд. — Если бы ты собирался задурить мне голову магией, ты бы от меня не бегал.

А Ран от него бегал. И это не игра в ближе-дальше, это когда тебе очень хочется, и ты тянешься, а потом одёргиваешь себя, вспоминая, что нельзя, что опасно. Вот в это они с Раном оба играли, проигрывая себе и друг другу.

— Так ты умеешь обращаться вороном? — спросил Мицуя, осторожно отодвигая волосы Рана, чтобы упереться рукой сбоку от его головы, нависая.

— Умею. Но тебе не понравится.

— Что мне ещё не понравится?

— Одну важную деталь о бааван-ши ты упустил.

Мицуя едва не спросил какую, но быстро сообразил.

— Не думал, что твой отец подпустит к себе вампира.

— Моя мать и не вампир, с полукровками никогда не угадаешь, что передастся, а что нет. Ей не передалось.

— А тебе — да, — закончил за него Мицуя.

Ран лишь кивнул.

— И много тебе нужно крови?

— Мне нужна не сама кровь, а энергия, которая в ней содержится. Иногда удаётся вытянуть энергию напрямую, но это сложнее, в крови, хм, как бы сказать… легкопотребимый концентрат. Его надолго хватает, особенно если не тратить.

— Поэтому ты всегда в режиме жёсткой экономии?

Ран снова кивнул. Обычно он действительно не использует магию, кроме той, которой оживляет картины. Но в ту ночь, спасая их обоих от тьмы, Ран истратил на создание переходов довольно много, а ведь он и до того выглядел усталым, обессиленным даже. А потому, видимо, вытянул из Мицуи энергию, но без крови и укусов. Причём сделал это не очень умело, так что сказалось на обоих.

Мицуя вспомнил ту ночь точнее. Красные тории, оживающие тени, глаза, мелькающие в темноте, слова сутры, выписанные на столбах.

«Клан защитников древней запретной горы» — так он сказал про тот род тэнгу, с которым был в родстве?

— Тогда, когда ты в первый раз вёл меня сюда через картину, — начал Мицуя, — что-то как будто хотело, не знаю, вырваться. Какую ещё тайну хранит ваша семья?

— Воспринимай это как семейное проклятие, у каждого уважающего себя древнего рода должно такое быть. Большего сказать не могу.

— Но ты тратишь силы, чтобы это «проклятие» сдерживать, — сказал Мицуя и, дождавшись кивка от Рана, продолжил: — и что случается, когда энергия заканчивается?

— Хочешь узнать, бросаюсь ли я на людей в слепой жажде крови?

— Вроде того.

— А тебе бы этого хотелось? — Ран улыбнулся. Той самой улыбкой, от которой сердце Мицуи болезненно замирало, особенно сейчас, когда Ран лежал между его рук.

— Я могу тебя связать.

— Для таких игр правда нужно стоп-слово.

— Я серьёзно, Ран.

Он закатил глаза.

— Ни на кого я не бросаюсь. Отсутствие энергии выглядит как отсутствие энергии. Я лежу и сплю. Сутками.

— И ждёшь, когда жертва приползёт к тебе сама?

— Пока Риндо приползёт с пакетом крови. Хотя от неё толку тоже немного. Чем дольше кровь отделена от тела, тем меньше в ней энергии. Рассеивается.

Мицуя подумал, оценил все риски, все за и против, соизмерил уровень своего здравомыслия со своей же склонностью к риску, а после спросил:

— Хочешь меня укусить?

Этот вопрос стоило задать хотя бы ради того, чтобы полюбоваться на ошарашенное лицо Рана. На то, как чёрные зрачки, окружённые фиолетовым сиянием радужки, чуть расширились.

— Хочу, — выдохнул Ран, — но не укусить.

Теперь настала очередь Мицуи слегка зависнуть, потеряв на пару мгновений связь с собственным сознанием. Сердце забилось быстрее, и в груди сделалось горячее. Мицуя снова начал оценивать риски, думать о том, что отписал сестре, чтобы не беспокоилась, о том, что его вроде как не должны потерять, о том, что пары завтра не с утра, о том, что у него на удивление свободное расписание, о том, как же он устал и извёлся, заставляя себя выдерживать дистанцию, о том, что уже попался в эту ловушку без всякой магии, потому что бесконечных вечеров, проведённых в работе над проектами, и одного поцелуя, сорванного с губ в раздевалке, достаточно, чтобы любовь пустила корни, расцвела. И если он всё же ошибся, если эта любовь — цветок зла, то он уже одурманен, отравлен, почти мёртв.

А потому какая теперь разница?

— Я всё ещё не против поцелуев, — Ран подался вперёд, приподнимаясь на локтях, почти касаясь губами губ, — особенно прямых и французских.

Мицуя глубоко вдохнул, чувствуя запах ноябрьской ночи, масляных красок и сладковатый, цветочный, исходивший от самого Рана. Он подался вперёд, наконец касаясь его губ своими. Ран обнял его, заставляя опуститься, прижимаясь так близко, чтобы чувствовать, как часто бьётся чужое сердце. Ран не терял контроль ни в одной из драк. Даже проиграв тогда Мицуе, он продолжил самодовольно улыбаться разбитыми губами. Мицуя от этого едва не сошёл с ума оттого, как захотелось эти губы зацеловать.

Теперь же, оторвавшись от долгого глубокого поцелуя, он касался губами его шеи, чувствуя, как у Рана сбивается дыхание. Мицуя замер, лишь когда руки сами собой скользнули под чужую футболку.

— Я… — все слова и мысли в голове сбились, когда Ран снова его поцеловал.

— Делай, что хочешь, — сказал он, опуская руку Мицуи на своё бедро, — только не останавливайся.

Фиолетовые глаза Рана вспыхнули ярче, чем огромный костёр в ночи, ярче, чем солнце. На пару мгновений этот свет ослепил Мицую, оставив его в тягучем фиолетовом мареве, пахнущем цветущей глицинией. А потом он вздрогнул от едва ощутимой боли.

— Прости, — голос Рана звучал нежно и огорчённо, — боль заглушают чары, но на тебя они правда почти не действуют.

Во рту ощущался привкус собственной крови, но боль от едва прокушенной губы была незначительной. Мицуе разбивали их столько раз, что это — мелочь.

Ран облизнул его губы, и Мицуя окончательно забыл, за что он извинялся.

— А сказал, что не хочешь меня кусать, — Мицуя улыбнулся. Ран снова провёл языком по его губам. Мицуя подумал, что ещё немного, и у него правда появятся нездоровые кинки.

— Не хочу, просто нужно было подтвердить догадку.

Жертва вампира не вырывается, потому что из-за чар не чувствует ни боли, ни того, как жизнь покидает её вместе с кровью. Это можно было бы назвать гуманным, если бы в убийстве было хоть что-то гуманное. Чары снимают боль, но лишают и свободы воли. Жертва под чарами никогда не попросит вампира остановиться, никогда не попробует сопротивляться. Но на Мицую чары не действовали, возможно, потому что его прародительница, обладая схожими, имела к ним иммунитет. Так что, если Ран всё же укусит его, он почувствует весь непередаваемый спектр ощущений оттого, что в тебя вгрызаются чужие зубы.

— Но сегодня я больше не буду тебя кусать, — пообещал Ран, вопреки словам легко прикусывая мочку уха Мицуи, — разве что чуть-чуть. Сегодня хочу, чтобы было хорошо. Нам обоим.

А потом он чуть отстранился, стягивая с себя футболку, отбрасывая её куда-то к другому творческому беспорядку.

Мицуя смотрел на него. На белую кожу, посеребрённую лунным светом, на чёрные узоры, змеящиеся по ней. Ночная тьма словно втекала в него, врастала корнями ядовитых цветов. И Мицуя склонялся, целуя белые и чёрные участки кожи по очереди, касался руками так жадно, будто никогда не притрагивался к нему раньше и никогда не сможет прикоснуться после. Ран отзывался на каждое его действие, то перехватывая инициативу, то полностью отдаваясь Мицуе. А он, как Ран и просил, делал то, что давно хотел. И не останавливался.