Круглая комната

То ли из-за того, что Кэйа был тем, кто обратил его, а потому имел над ним определенную власть, то ли из-за его собственного характера, но Дилюк почти не бунтовал против своего статуса бессмертного приспешника, случайно обращенного и лишившегося права умереть. Это была глупая ситуация, хотя тогда, когда он умирал, она казалась ему единственно правильной. Он хотел умереть, вот и всё. Теперь он предпочитал об этом вовсе не вспоминать, но и благодарности своему спасителю, вытащившему его из разбитого автомобиля, особо не испытывал.

Он был красивым. Таким красивым, что, когда Дилюк смотрел на него долго, а Кэйа разрешал это делать, он чувствовал, как из-под гнета бессмертия, тонкого и едва отличимого от пустоты космоса, к его сердцу поднимался трепет, благоговение и живой, дикий восторг. Он был чужой, с прямым, вытянутым профилем и острым носом с кончиком, изогнутым вниз. Он был высокий сам по себе, c тонкой шеей, с острыми плечами, талией, с тонкими, длинными руками, он был линией, которая изгибалась и одновременно оставалась прямой; он был острым, от разреза глаз и носа до голоса, до акцента и до языков, давно умерших, но живых для одного-единственного существа на этой земле. Он был древним; он видел падение Вавилона — это Дилюк понял, когда Кэйа упомянул какого-то царя, как если бы знал его лично. Дилюк был готов поверить, что он видел его падение, даже если бы ему было всего двадцать семь лет.

Кэйа любезно позволил ему выбрать комнату на своей вилле, спавшей до их появления где-то в доминиканской глуши. Он приобрел ее, как и ожидалось, давно, чтобы Дилюк мог спрашивать и получать в ответ что-то кроме «не помню», хотя он понимал, что Кэйа всё помнит.  Дилюк привык, как бы ни было это парадоксально, жить скромно. Не задумываясь, он выбрал себе небольшую каморку под крышей, блеклую по сравнению с остальным убранством, и почти сразу пожалел об этом. В ней, скромной комнате с кроватью, тумбочкой и парой шкафов, он чувствовал соответствие своего статуса с бывшими ее жильцами, хотя сам Кэйа никогда не называл его своим «слугой».

Не слуга и не приспешник, он всё же был вынужден таскать необъятные чемоданы, отпаривать нескончаемые блузки, шали, шарфы и пальто, поливать цветы, вытирать пыль и чистить ковры — Кэйа давно не посещал это место, и вилла требовала капитальной уборки. Это резонировало с его прошлой жизнью, в которой у Дилюка был свой кабинет с окнами в пол в одной из манхэттенских башен и личный водитель, но особого выбора ему не давали. Он мог, по словам Кэйи, отправиться в свободное плаванье хоть сейчас, в тот же момент, но, когда Кэйа говорил об этом, его улыбка и взгляд выдавали, что он знает: Дилюк не уйдет.

Дилюк не уходил. Он боялся остаться один, потеряться, пропасть в чертовых джунглях, боялся напороться на какое-нибудь суеверие местных, потому что не рассчитывал, что отношение к кровопийцам в этом уголке мира будет хоть сколько-нибудь отличаться от европейских легенд и сказок. Он не знал, как поведет себя, окажись один на один с голодом и тысячами людей в одном из прибрежных курортных городков.

Ещё он боялся потерять то, что оправдывал своим статусом личного служки и на что притворно ворчал, когда Кэйа в очередной раз, потрепав его по щеке своей длинной ладонью, отправлял его вытереть пыль в старом крыле. Потерять Кэйю, его имя и образ, омываемый лунным светом, его руки у себя на плечах, щелкающие его по носу или похлопывающие по щеке. Его голос и один из десятков языков, на которые тот мог перейти. Его движения и плечи, всегда чем-то прикрытые. Его медлительность, которая — он знал это наверняка — в любой момент сменится одним острым выпадом, способным пробить грудную клетку и разорвать плоть. Он боялся перестать принадлежать и одновременно ненавидел этот страх сильнее всех остальных, ведь владелец кабинета в одной из манхэттенских башен привык владеть всем сам.

Поэтому он оставался в доминиканской вилле, в своей небольшой, унизительной каморке прислуги, и ему оставалось думать о прошлых достижениях и мечтать о статусе равного, ведь только равный, а он знал это наверняка, имел бы право самому коснуться его ледяной кожи или запустить руку в иссиня-черные жёсткие волосы. 

***

Из всей необъятной виллы больше всего Кэйа любил круглую комнату. Она находилась на втором этаже левого крыла, единственной прямой стеной в ней была внутренняя, с витражными стеклами, и когда на них падал свет, на полу вне комнаты расцветали мокрые следы разбитого калейдоскопа. В ней было много тяжёлой, старой мебели, и просто роскошный паркет. Ковра в комнате не было, но был диван, тяжёлые шторы и цветы.

В эту комнату он пригласил Дилюка. Дилюк догадывался, зачем.

Он одел простой черный костюм и белую рубашку, без галстука и часов. Это была обычная его одежда, потому что Кэйа не любил футболки или спортивные штаны и сам никогда не носил ничего подобного. Дилюку пришлось научиться стирать, чтобы не замарать одежду, которую, к слову, покупал Кэйа. И сейчас он сидел, полный антипод вычурной комнате с пальмовыми листьями в разукрашенных горшках, закинув руку на спинку дивана, и ждал.

Сверхчуткий слух донес до него шаги раньше, чем где-то внизу открылась дверь и полился внутрь звенящий ледяной смех и испанский язык. Услышав его, Дилюк замер, нахмурился: он слышал не только Кэйю, он слышал жар и сердцебиение, а на лестнице почувствовал запах пота, мёда и живого тела.

— Vamos, cariño*, — донёсся сквозь витражи голос Кэйи, и ему ответил, пропел, чистый, весёлый и юный. Щёлкнула дверная ручка, без единого звука открылась дверь (Дилюк только вчера закончил смазывать каждый дверной крепеж в этом доме), и в круглой комнате оказался Кэйа и незнакомый юноша, и от взгляда на него Дилюк почти почувствовал, как его сердце, не способное более биться, пропустило один удар.

Живой и в жизни своей несуразный, юноша с веснушками продолжал болтать и смеяться и не замечал, как с каждым шагом приближал свою смерть. Неместный, студент или турист, но на испанском говорит превосходно. Смерть вела его за руку и ворковала на его языке, Дилюк это понял, когда Кэйа, не обращая на него доселе внимания, внезапно развернулся и улыбкой поприветствовал его. После он, приказав смотреть, щёлкнул пальцами, и веселой поток испанской речи мягко смолк, как только его носитель остановился в самом центре круглой комнаты.

В тишине Кэйа заулыбался, обнажая острые змеиные клыки. Его длинные пальцы легко, нежно прошлись по щеке юноши, пока он обходил его, чтобы оказаться позади и приобнять за плечи. Показывал его Дилюку, а тот не мог оторвать взгляда. 

Юноша стоял, слегка пошатываясь, и темный взгляд сквозь прикрытые веки рассеивался по круглой комнате, словно ещё чуть-чуть и он заснёт, упадет, разобьётся, как дорогая красивая ваза. 

— Вот так, — продолжал мурлыкать Кэйа. Он нагнулся к нему, беря под руки, чтобы не допустить падения, и слегка коснулся губами блестящей от пота шеи, — Красивый мальчик, да? Я узнал, что тебе нравятся мальчики, поэтому долго искал такого, который понравится и мне.

Дилюк и сам, казалось, вспотел, вцепившись в ручку дивана и разрывая его бархатную обивку. Он чувствовал, как к глотке подступает голод, и прекрасно знал, чем это чревато — перед глазами намертво выжжен окровавленный номер отеля, тело неудачно зашедшей уборщицы и понимание, что всё это натворил один только он. Теперь вместо уборщицы он видел этого юношу, такого красивого, но сломанного, в отвратительной луже крови и с закатившимися глазами, но Кэйа держал его крепко, и потому Дилюку оставалось разве что скрипеть зубами и давиться слюной. 

Кэйа действительно держал его в руках; его руки гуляли по светлой рубашке, расстегнутой до середины груди, а сам он продолжал целовать его шею, и тот, пускай и находясь в трансе, подставлял шею его губам. Дилюк слышал, как шумят его выдохи, слышал звук поцелуев и шуршание ткани, под которую забирались пальцы Кэйи. Чужое сердцебиение давило его к полу. Юноша таял в его руках, готовясь никогда не осознать, что за приговор он себе подписал.

— Раздевайся.

Как заворожённый, Дилюк наблюдал исполнение приказа и не был уверен, что, обрати Кэйа сейчас свой взгляд на него и скажи то же самое, он смог бы ему сопротивляться. На изящный дорогой паркет круглой комнаты с пальмами в цветных горшках аккуратно слетела рубашка, звякнули ремнем брюки. Юноша оказался босым, как и Кэйа; Дилюк заметил это только сейчас. Он услышал, как Кэйа хвалит его и как вновь опускает руки на обнаженную кожу. 

— Ты не против, если к нам присоединится мой друг?

Юноша кивнул, вяло и слабо, и после его кивка Кэйа перевел взгляд к сидящему на диване Дилюку, и тогда тот понял, и поднялся. Он старался идти медленно, когда хотел наброситься, а потому казалось, будто бы от центра круглой комнаты его разделяла вечность. Когда же Дилюк подошёл к нему, безымянный юноша перевел на него расплавленный взгляд, слабо, глуповато улыбнулся и лишь сильнее наклонил голову, ожидая от него таких же ласк. Дилюк закусил губу, поднял руку и осторожно провел по груди тыльной стороной пальцев. Он опустился ему на талию чуть ниже рук Кэйи, и неловко, ломано гладил горячее тело. Ему пришлось вытянуться, чтобы поцеловать губы, и сквозь прикрытые веки Дилюк заметил, как улыбается Кэйа, и готов был умереть от отчаяния прямо здесь и сейчас. Он хотел целовать не неизвестного мальчишку, и касаться он хотел тоже не его, пускай это было чревато ещё более сильным голодом и ещё более сильным кошмаром впоследствии, чем кровавое месиво вместо номера отеля. Но Кэйа, такой близкий, все ещё находился за тысячи лет от него. 

Он гулял руками по телу и по спине, чувствуя вялые ответы на свои поцелуи, оглаживал ягодицы и сжимал их, тут же отпуская, прижимал к себе и слышал в ответ тихие стоны, а когда открывал глаза, то непременно сталкивался с Кэйей, с его дьявольским лукавством, улыбкой, руками, губами. Они окружили его, ласкали его, осыпали его любовью, так, чтобы хватило до конца его недолгих дней или часов или даже минут, и всё это напоминало Дилюку сокровенный ритуал передачи жизни от одного другому, потому что вскоре он уже не мог точно сказать, а не забилось ли его сердце и не завелись ли обратно лёгкие, и не дышал ли он сам так же громко, как тихо стонал этот красивый юноша.

Он успел осознать, когда руки Кэйи остановились на его талии, вцепились в него, и успел понять, что будет дальше, хоть и не видел, как в искусственном свете сверкнули его змеиные клыки. Юноша попытался вскрикнуть, задохнулся, вздрогнул — Дилюк не позволил ему вырваться, крепко держал его руки, отчего на локтях наверняка останутся синяки. Он перестал ласкать его, замер, каменный и бездушный, и смотрел, как ритуал круглой комнаты подходит к своему очевидному финалу. Это не было похоже на то, как он сам убивал ту несчастную уборщицу; Кэйа не давал вырваться и не позволял крови брызнуть на паркет. Дилюк ждал и не трогал, в нем вновь заиграло то самое чувство, которое он ненавидел в своем благоговении перед Кэйей. Лишь когда юношу перестали держать ноги и он в судороге покосился назад, Кэйа вновь взглянул на него, и Дилюк вновь всё понял.

Взяв его левую руку, он осторожно, но резко вонзил в запястье клыки, слизал выступившую кровь, и глотку почти сразу обожгло душащее, горячее. Он задохнулся и не услышал, что сжал его пальцы до хруста костей, а кисть вывернул, ища опору. Тяжёлая темная кровь потянулась вниз неожиданно бодро, въедалась в его белоснежную рубашку и разбивалась о паркет, но Дилюк не осознавал этого. Он был голоден, и, хоть и не был настоящей смертью в их сказочном замке, в данный момент ощущал себя именно так, вгрызаясь в кожу, как последний паразит. Он не замечал, как уже никто не держит юношу ни за шею, ни за талию, и сам чуть не свалился, когда тело, лишившись опоры со спины, рухнуло вниз. От внезапного движения оставшаяся кровь потекла по губам вниз, и только тогда он поднял глаза на Кэйю. 

Кэйа смотрел на него пристально, сверху вниз, выворачивая его внутренности ледяным взглядом, и это ощущалось настолько реально, что Дилюк в какой-то момент почувствовал приступ тошноты. Он закашлялся, думая, что его сейчас вырвет и боясь этого, но его не вырвало, хотя Кэйа продолжал смотреть на него. Прикажи он встать перед ним на колени, и Дилюк, пьяный, одурманенный, сделал бы это. И за это в нем, ожившим от отсутствия голода, заново вскипела ненависть. От Кэйи это не скрылось. 

— Ты на меня не набросишься. — произнес он, смотря на Дилюка строго и холодно. Дилюк и так это знал, и ему не нужен был ни запрет, ни констатация факта. Вместе с ненавистью он продолжал чувствовать страсть. — Хотя очень хочется, да? Быть может, когда-нибудь, — внезапно он улыбнулся, потянулся и схватил рукой окровавленный подбородок, — Через много-много веков, ты сделаешь со мной то же, что я когда-то сделал со своим хозяином. Но до этого тебе, дорогуша, следует научиться есть так, чтобы потом можно было выйти в люди и не менять по несколько раз одежду. — отпустив его, Кэйа сделал пару шагов к дивану, на который опустился с тяжёлым выдохом и прикрыл глаза. — Убери за собой. И сделай что-нибудь с диваном, который ты порвал. 

Вопреки обычным привычкам, Кэйа не ушел по своим делам. Он сидел, закинув ногу на ногу, и наблюдал с полуулыбкой за работой Дилюка, и только после, когда тот закончил с телом и вернулся, растрёпанный и хмурый, потрепал его по щеке и удалился. Дилюк остался один в круглой комнате.

Когда Дилюк закончил замачивать рубашку и отстирывать ее от крови, в окнах уже дребезжал рассвет, и он плотно закрыл тяжёлые шторы. Воспоминания о губительном солнце у него тоже уже были, как и о том, что даже бессмертным, после того, как они вылижут пол, смажут двери, вытрут пыль и придумают, что делать с порванной обивкой дивана, желательно отдохнуть. Поэтому, когда он лег в простую одноместную постель, то сразу же провалился в сон. 

Во сне он снова оказался в круглой комнате с пальмами в цветных горшках, только теперь чувствовал те самые тонкие руки на своей груди, бедрах, талии. Он был пьяным, задурманенным, он кивнул на приказ раздеться, он тихо стонал от поцелуев шеи и ласкающих его рук, и он же умер от потери крови, неуклюже упав на пол. Во сне не было ненависти или абсурдного благоговения, не было хозяев, вампиров, приспешников. Была круглая комната и он, обнаженный, принадлежащий только Кэйе, отдавший ему свою жизнь без сомнений и страхов и умерший, утонув в любви достаточной, чтобы наполнить ею его короткую жизнь.