И если она всё-таки бросит тебя в крепость Меропид за непокорность, как обещает сделать каждый раз, срываясь на дребезжащий, истошный вопль, то герцог наверняка захочет тебя найти. Наверняка ему первым рапортом с утра доложат, что любимая игрушка архонту разонравилась, разлюбилась, разошлась по швам; наверняка он захочет лично узнать почему, ведь слава твоя давно тебя опережает, каждый не прочь оттяпать этот сочный кусок дворцовых сплетен. Поглядеть на диковинную певчую птичку, угодившую в терновник.
Наверняка он будет учтив и мил, но совсем не из-за оставленного в ревностное назидание гидро-клейма за твоим воротником — ты пригодишься ему позже, разменной монетой. Чудная птичка, исполняющая желания: не аудиенция с архонтом, так повод к скорой встрече с мсье Навилеттом, который рано или поздно отправит короткое письмо, получит деловито-многозначительный ответ и будет вынужден спуститься сюда, тяжёлыми шагами меряя паровые коридоры, просто чтобы проведать тебя в капкане. Он обязательно придёт. Фурина изъест его кислотой, изморит истерикой; она не способна быть одна, хотя старательно доказывает обратное, но трюк этот откровенно дилетантского порядка — близнецы-фокусники без труда разгадали: зачем бы тогда нужна была птичка? Ловкость рук и никакого обмана. Поймала, в клетку усадила, только крылышки не обрезала, чтобы бедняжка раньше времени не подохла. Глупая птица, отчего бьёшься о золотые прутья?! Утоплю тебя, кормить не буду, любить не буду; слушайся меня!!!
И пока она храбрится, задирает по-ребячески нос, будто не упрятала тебя принцессой в башню вместо того, чтобы просто выкинуть, как поступают обыкновенно с безвольными игрушками, придётся петь для герцога. Развлекать его честное, сытое любопытство за чашечкой чая.
И ты скажешь ему: нет, Ваша светлость, она не то чтобы заставляет — Вам ли не знать, что в выражениях к собственному архонту нужно быть избирательнее, — но глазами обгладывает, если садишься куда-нибудь поодаль или, упаси Селестия, ближе к мсье Навилетту. Куда угодно, только не на своё место; в тень от её софитов.
У вас уже был этот разговор за закрытыми дверьми: ни один грешный подданный не смеет деяния архонта ставить под сомнения. Всем на земле Фонтейна закон равен, все вольны самолично решать, что выбрать «своим», так как же можно, как смеешь ты противиться выбору божества? Неужто фатуйские сиротки голову заморочили? Меньше их слушай, слушай меня. Место твоё — на подлокотнике троноподобного кресла в Опере; слова твои — нежная лесть, шёпот ласкающий, только её ушам принадлежащий, удивительно кроткий и без похабных распинаний. Никак не чёрно-белыми фильмами вдохновлённый — наверное, чтобы звучал правдоподобно, насколько вообще может звучать речь, заученная с листа сценарного. От и до ей самой расписанного.
Герцог взглянет поверх вьющегося пара от чашечки и невзначай переспросит: фатуйские сиротки? Ну да, куда уж ему до светских интрижек; чем бы божество не тешилось, лишь бы белокаменный город не ушёл под воду.
Она заявляет, что во всём виноваты твои глаза. Кривые зеркала, до одури честные, где ей не углядеть тени желанной симпатии; в худшие дни, особенно трезвые и полные невыплаканных слёз, она не притрагивается к десертам. Часто держится за голову и причитает: не нужна ты мне, не хочу так играть. Ступай, погуляй по дворцу где-нибудь, пока езжу юдексу по ушам; только на окраину не ходи, слышишь?! Не пущу, много чести будет!
Вдруг-у-ворот-Слуга-похитит-вдруг-разбойники-ночью-ранят-вдруг-сбежишь-на-границу-с-корабля, так что погуляй по залам, скованная ленточками и намертво затянутыми лапками мелюзин корсетами.
На пятом круге вдоль оранжереи к подошве по обыкновению липнет карта, будто бы случайно выпавшая из колоды: близнецы-фокусники настаивают, что было бы очень даже хорошо, решись ты сбежать из страны. Они к тебе добры — по-другому, без обязаловки, — предлагают покровительство своё и Отца своего с подлинным сочувствием; говорят: мы не звери, не заставим сдаться в добровольный плен, но подумай хорошо, ты можешь быть дипломатическим козырем, стимулом; можешь быть во благо, вот увидишь, совсем не больно.
Они тебя тоже, инстинктивно, слегка ненавидят. За то, что на землях справедливости ты почти коронованная преступница. За то, что виновная в краже и до сих пор не на эшафоте: сердце архонта должно принадлежать их без малого едва живой родине, а не человеку. Уж простите, от разбитого сердца — какой толк?
И если она всё-таки бросит тебя в крепость Меропид за непокорность… все шестерёнки Фонтейна позаботятся, чтобы в ней тебя удержать.
В тот день она захлебнётся жалостью к себе и даже не заметит, как легко подчинится юдекс, как скоро пройдёт через бдительные инстанции фальсифицированный приговор. В тот вечер она скажет особенно мало, заставит себя каждым словом, затрепещет воспалёнными веками: посиди-ка в башне, принцесса, подумай над своим поведением, — и не вздумай для герцога петь! Пожалуйста, даже не думай!
Потом мсье Навилетт вежливо тронет тебя за локоть, и ты доверчиво к нему прижмёшься: он сделает всё, чтобы продлить наказание. Вернее, всё сделает Ризли по убедительной личной просьбе на переговорах, а остальное и даже больше покроют две стороны: Северный банк и палата Кардиналис. Договорятся о свиданиях — не чаще двух раз в месяц, — о камере поближе к кабинету и на виду у патрульных, о заботливо скорректированных вероятностях получения хороших обедов и досуге вместо грязной цеховой работы.
Они разделят вас осторожно и ювелирно, как сплетённые корешки радужных роз. Они найдут чем занять: ленивой беседой, чаем под журчание затёртой пластинки, главной ролью в новой постановке, интервью для колонки, — в таком духе мелочи, покуда не сведут контакты к минимуму, хотя и не отрежут их совсем, чтобы не вызвать абстинентный синдром у чувствительной натуры с хрупкой душевной организацией.
Они тоже не обрежут тебе крылышки — просто не рискнут, — но сделают всё, чтобы ты этого пожелала. В конце концов, сострадательному герцогу-волкодаву наверняка приглянется канарейка, которую не нужно выпускать в свет.