Хаджимэ практически дёргается, когда мимо их распахнутого настежь кабинета проходит юноша без отличительного пиджака. Идёт ровно, смотрит в пол, лишнего шума не издаёт — образец культурного поведения в Академии. Сдерживается Хината только затем, чтобы не дать поводов для подозрений и сплетен одногруппникам — длинные языки уже обеспечили нескольким студентам путёвки по домам и клеймо позора. Он тревожится, однако не на пустом месте. Сам называет это превентивной мерой. Прохожий, только что даже не мазнувший взглядом по классной комнате, — паранойей и поводом обратиться к кому-то в белом халате.
До конца занятий, по идее, остаётся в районе двух-трёх минут — это если повезёт, и преподаватель не решит поразглагольствовать дольше необходимого. Хаджимэ на удачу надеяться не хочет — копит её, как ценный ресурс, для дел посерьёзнее. Слегка ёрзает в нетерпении на стуле от ударившей во всё тело жары, покручивает подрагивающими пальцами тонкий стержень с синей пастой. Суть записываемого ускользает настолько же быстро, насколько баритон разбрасывается терминами и сухими нагромождёнными формулировками. Вечно трезвая часть разума стучит резервнику по голове изнутри, каким-то родительским голосом яро требует, чтобы он немедленно прекратил это недоразумение, сел прямо и дописал всё до последнего слова; внезапно опьянённая же умоляет о пощаде и отсчитывает секунды до живительного звонка. «Можете быть свободны», сливающееся с трелью и скрипом ножек стульев о холодный пол, заставляет Хинату почти что взлететь с места. Позволить себе такой внезапной резкости он, опять-таки, не может, поэтому неспеша утрамбовывает всё, что пару минут назад лежало на парте, в рюкзак. Держать лицо, дожидаясь, пока опустеет коридор, — невыносимый труд. Хуже всех кип эссе, дожидающихся его дома, противнее появляющихся из ниоткуда долгов. Вопреки опасениям, не дожидается, пока уйдут последние пару человек, и быстрым шагом уходит в сторону старых кабинетов и лестниц — сторону, где никого в конце дня не водится.
И так каждую пятницу.
Кладовка с заедающей дверью отлично вписывается в ряд помещений, полы которых уже покрываются плотным слоем пыли. Играть в тишину здесь нет смысла, и потому Хината борется с ручкой, почти не оглядываясь по сторонам и не стесняясь трясти её как попало. Пятнадцать секунд, и вуаля: маленькое пространство с высокими металлическими стеллажами, захламлёнными коробками с, кажется, всеми видами чистящих средств, предстаёт перед ним во всей своей полумрачной красе. С закрытой дверью свет и вовсе пробивается лишь из маленького окошка под потолком — видимо, подсобка здесь планировалась изначально.
Этого вполне достаточно, чтобы долговязая фигура на стремянке не осталась без внимания.
— А если бы увидел кто? — вместо приветствия резонно, как самому кажется, уточняет Хаджимэ, моментально отбрасывая рюкзак в угол, поближе к вёдрам. Там хотя бы есть тонкий намёк на чистоту.
— У вас там никто дальше своего носа не видит — всё в парты пялитесь. Чего бояться? — Нагито понимает суть сказанного моментально — возможно потому, что рискнул так именно ради подобного вопроса.
— Того, что сдам нас я — своей же реакцией. — Шаг, чтобы оказаться вплотную. Теплом чужим обдаёт всё тело. Почти у цели, да терпенья всё меньше, а волнения — больше.
— А надо бы? — лицом клонится вперёд. Улыбается елейно, тягуче, практически скалясь, совсем не обижаясь и не оставаясь в долгу — за то и полюбился. Липко протягивает: — Я ведь знаю, что ты всё сделаешь ради нас. Сдержишься, потерпишь, утихомиришься. Ты весь из себя такой.
Усмехается, а у Хаджимэ в голове это отзывается безобразным хохотом. Улыбку на чужих губах смазывает своими в пару касаний, да отстраняется быстро. Когда слышит недовольный вновь образовавшимся расстоянием выдох, улыбается уже он.
— И что же, сейчас сдержался, стерпел, утихомирился? — дразнит, надоедает, ведь знает, что всё ему простительно. Подогревать интерес — излишние хлопоты, но почему-то самому внутри так приятнее. Ближе к ночи всё сказанное здесь будет погребено в памяти глубоко настолько, что вытянуть не сможет и самый опытный мозгоправ. Эти мысли — зелёный свет, внезапный свист.
— Как и многое другое, это скорее исключение, чем правило. — Усмешка возвращается, будто бы назло, и подначивает повторить совершённое только что. — Сам подумай, как поэтично: вопреки запретам, правилам, собственным моральным устоям. И так каждый раз.
— Долго будешь разглагольствовать? — он предупреждающе обхватывает лицо с острыми чертами обеими ладонями. Мягкие плавные движения пальцев ни разу не вяжутся с малость раздражённой интонацией.
— А ты прекрати давать мне повод. — Везунчик знает, что всё сказанное — фальшь, и до определённого момента ею будет. Верит лишь действиям.
Хината же слушается требования сразу — замолкает сам и заставляет умолкнуть другого. Обтирать все местные поверхности своей или чужой рубашкой стало своеобразным хобби.
Комаэда, хвала его комплекции, со стремянки не выпадает, не соскальзывает — ему предельно удобно держаться исключительно за чужие плечи, ходящие под пиджаком, накинутым на них. Ткань, полагает он, слишком плотная, чтобы прочувствовать всё желанное. Тонкими пальцами невесомо ведёт сначала вверх, по расслабленной шее, на секунду задерживаясь у самых кончиков ушей, затем — вниз, проскальзывая по белому воротнику и прижимая ладони куда-то к ключицам — через хлопок понять проще. Хината одобрение высказывает по-своему — ласково и тихо проходится губами по скуле, мелкой россыпью поцелуев награждая за смелость. Всё внутри изнывает от желания почувствовать то же самое пониже.
Исполняется оно в тот же миг — дорожка тянется вдоль шеи, которую Комаэда вытягивает нарочно, чтобы появилось больше места для удовольствия. На изгибе у выпирающих косточек практически захлёбывается: то ли от того, что место до одури удачное, то ли от того, что происходит небольшая пауза — не то чтобы Хаджимэ удобно впритык возиться с чужим галстуком.
Во время этих махинаций злосчастный чёрный пиджак спадает на пол, и следом за ним, кажется, слетают все хлопоты и тревоги. Резервнику кажется, что поймал лучшую возможность отдаться Удаче и полагаться только на счастливый случай.
— И что же подумают твои однокурсники и учителя, если узнают, как ты относишься к форме Академии?
Слишком долгое молчание Комаэду, похоже, отравляет, и мириться с ним он не стремится. Хината пытается проигнорировать, вновь повторить тот же трюк, что и в начале, но Нагито изворотлив во всех смыслах — уклоняется от касаний и взглядов так, будто не жаждет их сейчас больше всего на свете. Насмехается молча, и своей насмешкой мучает обоих.
— То же, что и твои, если узнают, как ты относишься к её правилам.
Туше. Комаэде подобного аргумента предостаточно: полученным ответом он доволен настолько, что рвётся вперёд первым, едва ли не отрывая слишком тугие пуговицы от такой чтимой им формы не его курса, не его уровня.
Свод правил, который они в своё время зубрили и поклялись соблюдать, рассыпается в памяти. Поверх детально расписанных пунктов, напечатанных на гладкой белоснежной бумаге, накладывается воспоминание о светлых, путающихся между пальцев волосах, нежной распалённой коже. Заученные установки словно сминаются, как выглаженные утром рубашки, выцветают, как кончики чужих прядей.
Запретное манит, гипнотизирует своими серыми глазами, испытывает терпение напоминаниями о правилах, колко бросаемыми в перерывах между прикосновениями губ, не даёт забыть, что оно запретно. Хлёстко царапает по спине и рукам, вгрызается непозволительно глубоко не только в губы, но и в самое сердце, голову. Даёт пищу для размышлений и мечт, ведь такие вылазки — непозволительная роскошь для, по сути, разных слоёв обучающихся. К Основному никак не подступишься, а сброд Резервного надо обходить за километр. И только раз в неделю можно всё и сразу, в этой пыльной, сырой комнатушке, умеющей сохранить тайну каждого касания, каждого поцелуя вовсе не в губы, каждого толчка.
Хочется верить, что пятницы не перестанут удивлять.