Вещи, о которых не говорят вслух

Когда старенькие настенные часы в Доме Даэны показывают ровно одиннадцать часов вечера, сдержать усталый вздох разочарования совсем не получается. С исчезновением терминала Акаши из жизни рядовых обывателей Академии библиотека постепенно начинала восстанавливать былую популярность, и людей в просторных читальных залах изо дня в день становилось всё больше. Учёные привыкали искать информацию в старинных исследовательских журналах для своих экспериментов, даже начинали видеть особую романтику в том, чтобы до утра рыться в заброшенных архивах и самых отдалённых полках с древними учебниками, чтобы найти необходимые записи по своим темам. Уже вскоре пришлось снять ограничения по времени на посещение Дома Даэны, чтобы особенно увлёкшиеся умы могли продолжать рваться к науке, невзирая на поздний час и штрафы за нарушение ночных запретов.

Для нелюдимого секретаря Академии это значило, что библиотека теперь перестанет быть его личным убежищем от нежелательной суеты и излишних хлопот с повседневными обязанностями. Несмотря на то, что аль-Хайтам подал в отставку и вернулся к своей прежней должности, многие по привычке несли гигантские папки с отчетами прямиком к нему в кабинет, как к бывшему великому мудрецу, с просьбой разобраться с ними и принять необходимые меры. Это удручало. Раздражало. Откровенно выводило из себя и заставляло сбегать со своего рабочего места, как только начинали слышаться очередные шаги за дверью, уверенно направленные в его сторону.

Теперь и Дом Даэны не спасал от чрезмерной многолюдности вокруг себя, и, убирая одну единственную заинтересовавшую его книгу в набедренную сумку, аль-Хайтам поспешил покинуть Академию, пока надоедливый гомон в зале не начал заглушать музыку в наушниках. Звон ключей подозрительно разразился громче, чем ему положено, и что-то подсказывало нескромному гению, что бренчание это могло быть вызвано, только если металл ударился о другой металл. Наверное, случайно захватил запасной ключ, когда собирался утром на работу. Нащупав забавный брелок в виде львёнка в своей сумке, аль-Хайтам второй раз разочарованно выдыхает, предвкушая домашнюю перепалку, которая, бесспорно, случится буквально с порога, и выходит из библиотеки, направляясь в сторону нужного спуска. Несмотря на поздний час, ветер на улице тёплыми вихрями обдувал лицо и тело, расслабляя напряжённые мышцы после изматывающего рабочего дня, и шаг сам собой замедлялся на каменной дорожке, намереваясь растянуть прогулку хотя бы ещё на десять минут. Всё равно, должно быть, Кавех сейчас взбешен до предела, и не имеет значения – поторопится он или немного задержится. Итог предсказуем.

На удивление возле дома не оказалось никакого разъярённого архитектора, машущего своими чертежами в разные стороны и набрасывающегося с претензиями, едва завидев перед собой серебряную макушку. Аль-Хайтам подумал, что, вероятно, тот решил, по обычаю, напиться в таверне Ламбада, успешно сдав проект и празднуя заслуженный выходной, но стоило приблизиться к входной двери и отпереть её, как за декоративной вазой в кустах послышалось глухое шмыганье носом и шуршание. Списав всё на заплутавшую дворнягу, секретарь собирался войти внутрь, но звук повторился, отчетливо донося до слуха нотки чужого сопения. Гадать не приходится: прямо на каменной плитке, опершись спиной на холодную стену дома, в обнимку со скрученными в трубу чертежами сидел Кавех и ронял голову себе на плечо, крепко заснув в неудобной позе. Он хмурился и едва слышно свистел заложенным носом, соскальзывал по стене набок и снова рефлекторно вздрагивал, возвращаясь в исходное положение, и ассоциация с потерявшейся собакой уже переставала казаться аль-Хайтаму ошибочной. Он пару секунд смотрел на воцарившееся под его окнами безобразие, но, к счастью, не уловил от соседа запах алкоголя и громко стукнул ногой по стене, чтобы разбудить его. Парень нехотя разомкнул веки, почти не видя перед собой улицу и потревожившего сон человека, и снова сонно слепил их, откидывая голову назад.

— Если тебе так нравится спать на улице, то мог бы и не жить в моём доме, — язвительно предлагает аль-Хайтам и ловит на себе уставший расфокусированный взгляд.

Кавех смотрит, словно брошенное животное: обиженно, расстроенно, почти раздраженно, но сил в его теле настолько мало, что даже не получается разозлиться.

— Ты забрал мой ключ, — хрипло шелестит осипшим голосом и прокашливается, — я долго ходил по округе, пытался найти тебя в Академии, но мне сказали, что никто тебя не видел. Как всегда.

Он переводит сонный взгляд перед собой и долго пялится в одну точку, снова уплывая в дрёму. Аль-Хайтам оценивающе его оглядывает и разворачивается, уходя в сторону двери.

— Ты идёшь? — встаёт у входа и ждёт ровно 10 секунд, прежде чем уйти, не получив ответа.

Сам дойдёт, если захочет.

В доме невыносимо душно, и приходится раскрывать все окна настежь, пропуская вечернюю прохладу в прогретые дневным солнцем комнаты. Некоторое время от жары становится неприятно и липко, выступившая испарина по всему телу мерзко окутывает секретаря с ног до головы, и желание принять ванну как можно скорее превышает все мыслимые и немыслимые силы. Он набирает не до конца разогретую воду в купальне, подготавливает сменную одежду, успевает даже немного перекусить и слышит неуклюжий грохот в коридоре возле входной двери. Зрелище предстаёт такое же жалкое, как и несколько минут до этого: Кавех неудобно расположился на низком стульчике, предназначенном для обуви, упирается локтем на тумбу, стоящую рядом, и пытается держать рукой голову в окружении разбросанных по полу чертежей. Прошёл всего пару метров, а дышит так загнанно, будто бежал километр с грузом на плечах, сравнимым с теми, что обычно доверяют нести вьючным якам.

Аль-Хайтам слегка наклоняется и замечает, что парень снова заснул. Кажется, он припоминает, что архитектор не спал прошлую ночь и вроде как даже ночь перед ней, дорисовывая свой проект очередному излишне непостоянному клиенту, который в последний момент решил перекроить весь фасад своего особняка и запросил работу как можно скорее, иначе обратится к «более опытному и понимающему человеку», нежели Кавех. Не то чтобы аль-Хайтам интересовался положением его дел, но игнорировать слишком шумные возмущения парня, который умудряется по громкости шёпота превзойти даже музыку в наушниках, переходит за грань возможностей любившего покой и умиротворение секретаря Академии. Видимо, пренебрежение сном вкупе с вновь неудавшейся встречей вымотало Кавеха настолько, что тот даже стоять на ногах не может и сразу засыпает, едва принимая любое возможное положение, помимо вертикального.

Аль-Хайтам складывает руки на груди и вновь осматривает архитектора с ног до головы, оценивая его состояние. Разлохмаченные волосы, помятая одежда, синяки под глазами и чересчур бледная кожа лица.

— Выглядишь ужасно, — тактично оповещает секретарь, подходя ближе к соседу, — сходил бы помыться, что ли.

Кавех через силу открывает глаза и вновь залипает в стену напротив себя, переваривая полученное предложение. Он тяжело вдыхает, пытается моргнуть, не закрывая веки надолго, и спустя короткую паузу отвечает:

— Я не хочу купаться.

— Будешь разносить свою вонь по всему дому?

Архитектор обиженно хмурит бровки, но сил не находится напомнить о том, что, вообще-то, порядок здесь наводит он и имеет полное право мусорить. К слову, от него и не воняет вовсе, поэтому незатейливая провокация не увенчивается успехом. Аль-Хайтам сменяет оценивающий взгляд снисходительным. Кавех такой покорный и молчаливый, когда устаёт, что невольно становится неуютно рядом с ним. Было бы легче, будь он полный воодушевления, трепался бы сейчас без умолку о своих мизерных успехах на работе или, наоборот, злился и кричал по пустякам, нежели сидел и бездушно сверлил пол потускневшими глазами, вновь утопающими в небытие. Если архитектор не вскипает даже на замечания по поводу его внешнего вида, то, должно быть, ситуация и правда критическая.

— Я очень устал, — тихо подаёт голос парень, пытаясь скрыть в нём жалобную дрожь, — я… посижу здесь ещё немного, ладно?

Аль-Хайтам сбавляет обороты, хмурится, невольно поджимая губы, чтобы не бросить по привычке в ответ что-то язвительное и неприятное. И если бы он физически мог чувствовать уколы вины, тотчас бы порезался насмерть.

Может показаться ошибкой или насмешкой, но иногда аль-Хайтаму действительно не всё равно. И дело бывает вовсе не в научном интересе или страстно любимых им книгах. Кавех не рискнёт утверждать, но где-то глубоко внутри этой вечно скучающей и нелюдимой оболочки, аккурат возле сердца, тоже должна находиться эмпатия. Он никогда не видел её, не чувствовал издалека и уж точно не ощущал на себе, но почему-то слепая наивная вера в людей не обходит стороной даже такого человека, как аль-Хайтам.

Архитектор не замечает, когда он снова успел закрыть глаза, но отчетливо ощущает чужое прикосновение к своим ногам. Лёгкое, аккуратное, почти заботливое. Мимолётный прилив остатка бодрости заставляет уставиться непонимающим взглядом на аль-Хайтама, сидящего перед ним на одном колене и снимающего со стопы уличную обувь. Он не смотрит в глаза, лишь нежно, практически неуловимо разминает затёкшие конечности и слишком долго для простого дружеского одолжения держит в ладони тонкую щиколотку, оглаживая острую косточку большим пальцем. Кавеху хочется улыбнуться, но ему даже дышать трудно, и всё, что остаётся – смотреть полусонным взглядом на секретаря и стараться снова не уснуть, наслаждаясь моментом. Это приятно. Такое никогда в жизни не повторится, и так страшно упустить хотя бы секунду этого мгновения. Его нога остаётся лежать на чужом колене, пока аль-Хайтам собирает разбросанные по полу чертежи, учтиво складывая их на тумбе, убирает обувь на коврик возле двери и впервые поднимает свои невозможно чистые бирюзовые глаза на архитектора.

Они такие красивые и честные, что не должны быть у такого скверного человека, как он, — думает Кавех.

Почему-то уставшее сердце в груди бьётся слишком быстро, словно, в отличие от своего хозяина, только проснулось и готово работать за двоих. В случае с аль-Хайтамом даже за троих. И как бы сильно ни хотелось врать самому себе, Кавех, возможно, был бы не против. Самую малость.

— Иногда ты поступаешь со мной слишком подло, — тихо шепчет и едва не прикусывает язык, осознав, что именно только что произнёс.

Лучше быть пьяным, чем до смерти уставшим. Так, по крайней мере, он болтает без умолку безобидную правду всем вокруг, а не аль-Хайтаму. Потому что есть вещи, о которых не принято говорить вслух. Например, о том, что Кавех любит уборку, и приводить чужой дом в порядок для него совсем не сложно. Или о том, что аль-Хайтам на самом деле помнит каждый долг за аренду, который архитектор наивно списывает на прощённый или забытый, злобно насмехаясь над «не таким уж гениальным умом» секретаря. Или о том, что, когда пьяный Кавех засыпает, уткнувшись лицом в свои чертежи, он вовсе не во сне самостоятельно переходит на кровать, аккуратно сложив в стопку исчерченные листы на рабочую полку. И даже о том, что некоторые предметы интерьера, которые аль-Хайтам иногда приносит домой, никакие не уродливые и безвкусные.

Должно быть, Кавех совсем потерялся в своём бессилии и совершенно забыл. В их маленькой несуразной игре «кто кого больнее уколет» не должно быть проигравших, иначе она закончится навсегда. Он растерянно смотрит на аль-Хайтама, всё ещё сидящего в его ногах, и отчаянно молится, чтобы следующими словами он не нанёс ему фатальный удар. Уж он-то точно знает, куда бить: мишень бешено бьётся у него прямо перед носом, под рёбрами с левой стороны.

— Ванна наполнена тёплой водой, — говорит тихо и медленно опускает на пол чужую ногу, — иди.

Кавех провожает его спину жалобным взглядом и сидит неподвижно ещё пару минут, прежде чем собирает оставшиеся силы, чтобы дойти до нужной комнаты.

Вода встречает измотанное тело уютными объятиями, бережно омывая затёкшие мышцы своими волнами и лёгким запахом лепестков падисар. Откинув голову на бортик, Кавех даже не успевает подумать о том, как ему сейчас хорошо, вновь погрузившись сознанием в желанный сон. В прогретой комнате лишь изредка проносится эхом размеренное сопение, и, прислушавшись к тишине за дверью, аль-Хайтам мысленно считает до десяти и заходит, чтобы оставить на маленьком шкафчике полотенце и чужую сменную одежду. Он немного задерживается, рассматривая сонную физиономию соседа, а после сам устало вздыхает.

Кавех резко просыпается от громкого хлопка дверью и чувствует, что вода уже становится прохладной. О принесённых вещах вслух тоже говорить нельзя, даже когда приходится проходить мимо читающего книгу секретаря на стуле возле обеденного стола. Если честно, он бы и не смог. Ноги плетутся еле-еле, и огромных усилий стоит уже просто держаться за стены, чтобы случайно не завалиться на пол из-за неудачного шага. Аль-Хайтам оборачивается только тогда, когда слышит, как закрывается дверь чужой комнаты. Он смотрит на неё слишком долго и впервые не поспевает за мыслями в своей голове. По крайней мере, следующий час можно посвятить себе, и, наверное, о том, что ему совсем не сложно снова набрать воды в ванну, тоже не стоит упоминать вслух.

Время тянется необъяснимо медленно и оставляет неприятный осадок во рту, будто на языке перекатывается горькое семечко мяты. Что-то изнутри гложет и не даёт собрать мельтешащие предложения перед глазами в единый осмысленный текст. Почему-то слова Паймон о том, что аль-Хайтам читает слишком заумные книги, только сейчас приобретают для него вес и заставляют принять их к сведению. Списать бы всё на усталость, но сна нет ни в едином глазу, а сокращённый по его же прихоти рабочий день только содействовал бьющей в висок бодрости. Мысль о том, что всё дело в Кавехе, жгучей плетью оставляет краснеющий след на самолюбии. Даже извечно надёжные механизмы иногда дают сбои. Впервые в жизни недосказанность между ними вдруг образовала гигантскую пропасть, и аль-Хайтам чувствует, что стоит буквально на её грани и не удерживает равновесие. Машет руками, тянется назад, но только ещё больше склоняется книзу.

Стрелка часов противно тикает возле цифры один, и ни в чем не повинная книга обиженно остаётся лежать на столе, не удостоившаяся даже закладки. Аль-Хайтам направляется в свою комнату, но по пути слышит за чужой дверью раздражённое пыхтение и запутанные шаги по скрипучей доске в полу. Едва ли Кавех успел бы выспаться за прошедший час, да и сами звуки мало напоминали удовлетворение отдохнувшего организма. Секретарь собирается пройти мимо, но всё никак не может ступить дальше по коридору. Он не понимает, что за мерзкое чувство заставляет стоять его на месте, но вместо того, чтобы допустить очевидное, царапает логикой щемящее сердце в груди и продолжает вслушиваться в тихий шёпот за дверью.

Когда до слуха доносится совсем уж громкий выдох и непонятный стук, судя по глухости, ударившегося стула о пол, аль-Хайтам поддаётся моменту и бесшумно проходит в комнату.

— Почему ты ещё не спишь? — старается стереть из голоса волнение, но вспоминает, что Кавех, в общем-то, слишком уставший и в достаточной мере глупый, чтобы не додуматься до вполне однозначных выводов.

Архитектор стоит возле своего рабочего стола, обессиленно опирается руками на спинку стула, грузно опустив голову вниз, и еле слышно хнычет, когда пытается пошевелить плечами. Волосы, всё ещё влажные и запутанные, во всю длину обрамляют шею и скрывают лицо, а сгорбленная фигура выглядит до безобразия утонченно и нелепо в одно мгновение. Он мучается, но не понятно, от чего именно.

— Я… — сипит парень, но прерывается, чтобы глубже вдохнуть и продолжить, — пытался. Кажется, слишком долго сидел в неудобных позах, и теперь, как только ложусь и пытаюсь расслабиться… мне становится очень больно.

Он хмурится и слегка поворачивает голову, чтобы кинуть взгляд гранатовых глаз на аль-Хайтама. Пытается предположить, какую колкость ему могут ответить, и вновь смотрит на стол перед собой, ожидая словесную перепалку. Будет неприятно. И несмотря на давно уже выработанную привычку не принимать сарказм аль-Хайтама близко к сердцу, сегодня он точно не готов слышать гадости.

Но вопреки собственным ожиданиям, дверь за спиной захлопнулась слишком быстро и громко. Ну и плевать. Хотя бы на этом спасибо. Кавех уже готов был мысленно начинать отсчет до того, как снова оторвется от стула и ляжет на кровать, но та самая треклятая скрипучая доска в полу снова подаёт жалобный писк, и глубокий, пронизывающий каждую косточку в теле голос почти у самого уха в повелительном тоне шепчет:

— Встань прямо.

Даже если бы хотелось, отказать не получится. Чужое тело за спиной стоит бессовестно близко, но недостаточно для того, чтобы ощутить его физически. Кавех буквально чувствует лопатками вздымающуюся от дыхания грудь, но тот ничтожный сантиметр между ними не даёт в этом убедиться. Он громко сглатывает, сжимает зубы, терпя пронизывающую мышцы тугую боль, и встаёт ровно, всё ещё не отпуская спинку стула для страховки. Проносящиеся секунды паузы перед глазами разбиваются яркими искрами на ресницах, когда на плечи ложатся тёплые ладони и невыносимо правильно давят на нужные точки под кожей, в которых кровь, по ощущениям, снова находит пути для движения. Большие пальцы с нажимом оглаживают основание шеи, мнут и растирают седьмой позвонок, передвигаются на лопатки и снова тянутся вверх, разогревая затёкшие суставы. Кавех не удерживает громкого блаженного выдоха, сорвавшегося прямиком из горла. Он выпустил из лёгких так много кислорода, что почти задыхается, и поднимает голову чуть вверх, чтобы вновь набрать как можно больше. Настойчивые руки на спине туго щипают и вновь расслабленно водят, задевая особенно чувствительные места. В голове воцаряется каша, мысли бегут из одного угла в другой, уступая место неприкрытому чистому восторгу и удовольствию. Тело благодарно расслабляется, по жилам растекается легкое желанное тепло и невесомость, словно и не было тех двух выматывающих дней беспрерывной работы над чертежами, которые довели его до обессиленного состояния. На какой-то момент даже забывается, кто именно стоит сейчас за спиной и доставляет ему такие прекрасные ощущения.

Это ведь не аль-Хайтам. Этого просто не может быть. Кавех отчаянно пытается вспомнить, когда успел напиться до белой горячки и настолько реалистичных галлюцинаций, лишь бы не принимать тот факт, что так бережно его касается тот самый чёрствый кусок бесчувственного и безэмоционального железа, являющийся его соседом.

Ведь это невозможно.

Размышления тонут в протяжном болезненном стоне, когда чужой палец давит на особенно воспалённое место рядом с надплечьем. Кавех выгибается в спине, стараясь уйти от ноющего чувства, спрятаться от ладони, причинившей дискомфорт, но только опрометчиво пятится назад, вплотную прижавшись своим телом к телу позади себя. Он всё ещё держится за спинку стула, как за единственное спасение в своей жизни, жмурит глаза, но аль-Хайтам продолжает молчать и возобновляет движения пальцев на расслабленных мышцах.

К этому легко привыкнуть. И от этого становится не легче. Кавех размякает в его руках, как печенье в горячем чае, перестаёт стесняться голоса и отдает себя полностью, почти без остатка. Почти, потому что все ещё страшно. Уж об этом ему точно никогда не стоит говорить вслух. И, кажется, придётся даже бросить пить, ведь упаси его Малая Властительница Кусанали хоть раз по пьяни заикнуться о произошедшем. Не то чтобы он вообще был до конца уверен, что это не сон, но, по крайней мере, ощущения вполне явные и реалистичные.

Несмотря на то, что тело уже полностью расслабленно, аль-Хайтам не отпускает его. Кавех успел даже немного задремать под его ладонями, но глаза сами собой раскрываются, когда тепла вокруг становится слишком много. Чужие руки обнимают его поперёк груди, а на шее чувствуется размеренное дыхание, шелестящее в блондинистых мокрых прядках у затылка. Почти щекочет, но больше – согревает. В этом плену, стоя вплотную друг к другу, впервые не хочется убежать. Нет, пусть время хоть раз сыграет по правилам. Не летит, словно бешеное, неся за горизонт все лучшие мгновения и воспоминания, без возможности насладиться ими подольше. Не уводит сквозь пальцы всё то, что должно было оставаться в руках навсегда. Не приближает миг расставания и неудачи. Хоть один единственный раз.

Кавех сонно опускает взгляд на жилистое запястье возле груди и тянется, чтобы невесомо провести по нему пальцем. Невольно обхватить и держать, чтобы никуда не пропало. Чтобы покоилось здесь, ведь, кажется, это теперь его законное место. Возле той самой мишени, что заходится в новом яростном стуке, стоит сильнее прижаться спиной к груди. Аль-Хайтаму хочется сказать очень много, но он и так уже нарушил много правил сегодня. Стоит сейчас же уйти к себе в комнату и хорошенько обдумать всё как следует, потому что действовать в порыве эмоций – удел глупцов и безумцев, но отчего-то ноги снова не подчиняются, отказываясь сделать хотя бы шаг назад.

Наверное, всё дело в Кавехе. Конечно, он ведь его держит. И не важно, что первым начал аль-Хайтам. Он потом придумает себе оправдание и логическую причину. Может быть.

Уязвимая шея перед глазами такая тёплая и манящая, что не получается не засмотреться. Не получается не прижать тело в руках ближе к себе, ощущая каждый его вдох и выдох. И не поцеловать тоже не получается. Бережно, мимолётно, почти неощутимо, и, если бы не уткнувшийся нос в затылок, Кавех бы даже не почувствовал. Но Кавех почувствовал. И почему-то вместо пощёчины даёт полный карт-бланш, наклоняя голову вбок и освобождая больше места для поцелуев. Слишком много, чтобы не воспользоваться.

Руки на груди оживают и начинают гладить рёбра, спускаются к животу и переходят на бока, несильно сжимая их пальцами и чувствуя, что в этих местах тоже неплохо бы было размять. Пробежаться короткими ногтями по талии, спуститься ещё ниже, щекотно задев тазовые косточки, и без разрешения забраться под край рубашки, касаясь бархатистой кожи. Горячие губы на шее становятся настойчивее, поцелуи дольше, а томные вздохи Кавеха – громче. О здравом смысле не задумывается теперь никто, не говоря уже о приличии. Да и кого волнует, как оно должно быть по-хорошему, если сейчас и без этого хорошо? Ладони приятно водят по впалому животу, ласково поднимаются к груди, поддаются напору рёбер, когда Кавех делает глубокий вдох, и чувствуют между пальцев твёрдый сосок, зажимая его фалангами. Короткий откровенный стон, звонко пронесшийся по комнате, заставляет замереть обоих.

Как ни странно, пьянящее, подступающее к мозгу возбуждение отрезвляет стремительно уплывающий за рамки дозволенного разум. В голове запутанно разбегаются мысли, не давая сконцентрироваться хотя бы на одной из них, а ещё где-то в горле застревает холодная скользкая паника. Кавех стоит неподвижно, не смеет даже вдохнуть, кажется, зажмурившись и ожидая, что всё вот-вот прекратится. Что аль-Хайтам сейчас отпустит его, развернётся и хлопнет дверью под унылый скрип доски под ногами, оставляя запутавшегося в себе парня наедине с леденящими голову вопросами. Что открой он глаза хотя бы на секунду, и мир полностью разобьётся вдребезги и разнесёт свои рваные кусочки по дальним углам, чтоб никогда и ни за что не дать собрать воедино снова.

Ему так не хочется начинать игру сначала.

Тепло вокруг всё не исчезает, и на смену гадкому колющему страху приходит уродливая надежда. Она расплывается медленно и греет каждый атом в дрожащем теле, но посмотреть на чужие руки никак не выходит. И то ли дело в смущении, то ли в неверии в происходящее, Кавех просто не может открыть глаза и уж точно не стал бы разворачиваться, встречаясь с пугающим ещё больше, пронизывающим словно насквозь взглядом. Он продолжает разглядывать глянцевую тьму перед собой и снова вздрагивает, почувствовав горячий язык, широко лизнувший шею от основания до самого уха. Аль-Хайтаму, похоже, ни капельки не тревожно, а противоречие в чувствах и вовсе чуждо. Он только смелее сжимает ладони на бледной груди, ласково оглаживает торс под рубашкой и снова ведёт руки вниз, встречаясь пальцами с кромкой домашних штанов архитектора. Останавливается, словно всё, что дальше, находится за особой границей, и на её пересечение требуется разрешение. Кавеху даже на секунду думается, что аль-Хайтам его молчаливо спрашивает, но все предположения летят к чертям, стоит уловить слухом сдавленный выдох позади себя и почувствовать, как к ягодицам прижимается плотное доказательство того, что не один он здесь получает удовольствие.

Пальцы с живота скользят дальше, юрко забираются под резинку и гладят мягкое чувствительное место возле начинающейся дорожки светлых волос под бельём. Движение больше дразнящее, но даже его становится настолько много, что Кавех теряется и не знает, куда деть свои руки. Он то цепкой хваткой удерживает спинку стула перед собой, боясь потерять и без того шаткое равновесие, то пытается обхватить чужие ладони и самостоятельно вести их по своему телу, доверительно направляя в самые постыдные эрогенные точки, но в конце останавливается на мысли, что неплохо было бы расстегнуть мешающую свободным действиям рубашку. Путается в пуговицах, довольно выдыхает от приятных поцелуев под ухом и наконец чувствует, как прохладный воздух в комнате касается его разгорячённой кожи, распаляя разум ярким контрастом. Аль-Хайтам последний раз проводит рукой от лобка до самой груди, вновь задевая покрасневший от недавней ласки сосок, и кладёт ладонь Кавеху прямо на туго натянутое тканью штанов возбуждение, несильно сжимая его и незаметно улыбаясь, улавливая жалобные постанывания, которые парень опрометчиво пытается сдержать закусанной губой.

Кавех сгибается над столом и думает, что сейчас сойдёт с ума. Он сжимает спинку стула настолько сильно, что запястье сводит судорогой и отдаётся дрожью до самого плеча. Давление там, внизу, такое ошеломительное, приятное, непозволительно грубое, но в этой паутине вожделения сейчас слишком трудно распознать, что правильно, а что нет. Кавех кладёт свою ладонь поверх чужой и пытается притереться, сжать ещё сильнее, толкнуться навстречу, и пока ему позволяют это делать, заглушать собственный скулёж не представляется возможным. Да и сил в его теле настолько мало, что выполнять два действия одновременно вряд ли выйдет.

Аль-Хайтам свободной рукой опирается на стол и практически наваливается на парня сверху, продолжая исцеловывать единственное доступное при такой позе место. Вид на чужой затылок уже немного наскучил, но так, по крайней мере, не приходится смотреть в глаза друг другу и находить ответы на вопросы, которые не хочется задавать вслух. Кавех неконтролируемо трётся об него задницей, и ситуацию это никоим образом не улучшает, потому что возбуждает неимоверно, но идти на поводу у собственного члена будет самым непозволительным поступком, который он только может допустить в своей жизни. Аль-Хайтам проводит носом по влажному от его же поцелуев надплечью, роняет с него рубашку, оголяя ещё больше места, и несильно кусает фарфоровую кожу, бережно зализывая покрасневшие следы от зубов. Кавех дёргается и протяжно мычит. Так же честен в своих чувствах, как и всегда. Всё у него напоказ. Читаемый, словно открытая книга, без капли загадки или скрытности – не запутанный детектив с кучей поворотных сюжетов, лишь банальный слезливый роман. Его слишком легко вывести из себя, натолкнуть на эмоции, заставить выпалить всё, что накипело внутри. И довести до точки невозврата тоже оказалось легко. Он так красиво изгибается, доверчиво жмётся ближе и тихо хнычет в немой просьбе продолжить, что даже отказывать не хочется.

Аль-Хайтам сильнее сжимает его член через ткань штанов и снова мягко поглаживает, ловя пальцами дрожь чужого тела. Кавех такой пластичный, мягкий и податливый, словно глина. Из него можно было бы слепить воистину прекрасные шедевры и величайшие детища вдохновения, коих прежде не видел белый свет. Как жаль, что руки Аль-Хайтама не созданы для искусства.

Под напором настойчивых ласк ноги теряют свою главную на данный момент функцию – держать тело в вертикальном положении. Кавех почти валится на стол перед собой, и нависающая на нём сверху туша, к слову, совсем уж немалых размеров, только усугубляет положение. Всё-таки он безбожно уставший и крайне бессильный. Он хочет сказать об этом, но его понимают раньше и без слов: разворачивают на месте и всё же ловят туманный взгляд в бирюзовые сети. На удивление в них не чувствуется ни страха, ни замкнутости. Кажется, только немое убеждение, что всё в порядке. Настолько явное и честное, что в который раз за вечер не верится в то, что человек перед ним – аль-Хайтам. Нежный, учтивый и… не хочется даже думать об этом, но не признать невозможно – заботливый. Кавеха ведёт от этой ласковости. Он словно пьяный без вина, с пометкой лишь на то, что всё время молчит, даже когда его за руку ведут к кровати и по-хозяйски толкают лечь на неё спиной.

Аль-Хайтама больше нет в поле зрения, но в мозг запоздало бьёт осознание, что он где-то там, внизу, между расслабленных, разведённых в стороны ног у края постели. Стоит на коленях, упираясь ими в мягкий ворс ковра на полу, гладит бёдра, касается впалого живота губами и выжидающе смотрит, как Кавех борется с желанием опустить к нему взгляд. Он лижет распалённую кожу под пупком и разом снимает с чужих ног всю одежду, спуская её к щиколоткам, не утруждаясь стягивать полностью. Обнажённый перед ним парень немного зажимается под пристальным взглядом: щёки стремительно розовеют, губа нервно закушена, руки стараются прикрыть хотя бы уязвимо открытый живот и грудь, дыхание сбитое, а глаза всё ещё закрыты в попытках не встречаться с другими. Вставший покрасневший член перед лицом дёргается от нетерпеливого ёрзания на кровати, а сам Кавех не знает, то ли просить продолжать, то ли вскочить и убежать из комнаты куда-нибудь, лишь бы не быть таким распятым и беззащитным.

Аль-Хайтам опережает его решение: уверенно прижимает к простыням обнажённое тело, оставляет пару поцелуев на бёдрах, снова прикусывает и зализывает обиженные места, оглаживает большими пальцами у самого основания члена, а затем обхватывает его в плотное кольцо и пару раз проезжается вверх-вниз, выбивая из задыхающегося парня сиплый стон, не прикрытый даже рукой. Природная смазка с головки размазывается по всему стволу, отблескивая в тусклом тёплом свете настольной лампы, и будь аль-Хайтам хоть на ничтожное количество ценителем прекрасного, подумал бы, что это красиво. Сам Кавех красивый. От своей прекрасной творчески одарённой головы до утонченных нежных пят, с недавних пор огрубевших в излишней суете и беготне по работе. Его голос набирает громкости, стоит ускорить движения руки на плоти, и аль-Хайтам на секунду засматривается, как исчезает и вновь выскальзывает из кольца его пальцев яркая влажная головка. А затем, склонившись ещё ниже и оставив последний поцелуй на внутренней стороне бедра, открывает рот и широко лижет её, чувствуя незнакомый вязкий вкус на языке.

Теперь очередь Кавеха, не моргая, пялиться во все глаза на соседа, пока тот, прикрыв веки, вбирает его член до середины, придерживая ствол у основания и продолжая надрачивать до того места, где останавливаются его губы. Зрелище настолько завораживающее, что впору скулить и неконтролируемо толкаться бёдрами навстречу жаркому нутру, чувствуя мягкий язык, приятно ласкающий уретру, но Кавех всё-таки джентльмен, а потому лишь невесомо опускает ладонь на седую голову и заводит за ухо мешающие пряди с лица. Аль-Хайтам моргает, выпускает член изо рта, чтобы набрать побольше воздуха в лёгкие, и вновь насаживается почти до самого конца, упираясь носом в лобок и чуть не давясь этой заполненностью. Пытается привыкнуть, втягивает щёки, кое-как сглатывает, поднимается наверх и по новой. Свободной рукой сжимает напряженные яйца, давит их к паху и ослабляет хватку, поглаживая самыми кончиками пальцев. Кавеха буквально выгибает на кровати, трясёт, и воздуха на стоны уже не остаётся, позволяя только загнанно дышать и хныкать на особо глубоких движениях чужого рта. Перед глазами то ли потолок исчезает, то ли действительно простилается звездное небо, и понять, где он находится, становится очень сложно. К реальности возвращают только непристойные хлюпающие звуки между своих же ног, а ещё двигающаяся вверх-вниз голова, старательно вбирающая в себя его член.

Даже жаль, что об этом нельзя будет говорить вслух, ведь, кажется, впервые Кавеху было бы не обидно признавать, что в чем-то аль-Хайтам лучше него. Он невольно гладит его затылок, перебирает послушные волосы и не удерживается от того, чтобы погладить пальцем втянутую щёку, чувствуя за ней собственное возбуждение.

Аль-Хайтам снова выпускает член изо рта и прижимается лбом к бедру, измученно заламывая брови. Он хрипло, почти неслышно стонет, заглушая звук оставленным поцелуем на коже, и сильно-сильно сжимает ногу Кавеха под коленом, отчего тот дёргает её, пытаясь уйти от боли. Ловит на себе обеспокоенный туманно-рубиновый взгляд и вертит головой, возвращаясь к своему делу после недолгой передышки. Кавех пару раз моргает, приподнимается на локтях и опускает свободную от цепкой хватки ногу вниз, ступнёй ведя по полу, пока не натыкается на бедро аль-Хайтама. Гладит его, надавливает, ощущая напряжённые мышцы, а затем поднимается выше и не удерживает удивлённого вздоха, чувствуя, как в паху у того крепко натянута влажная тугая ткань штанов. Похоже, ситуация заводит его не меньше, чем самого Кавеха, но мысль о том, что аль-Хайтам может настолько возбудиться, отсасывая кому-то, болезненно бьёт в низ живота, скручивая органы в запутанный жаркий узел. По члену проходится приятная вибрация от чужого стона, и сдержать свой собственный тоже не получается. Кавех давит ступнёй сильнее, гладит и чувствует, как сверху на неё ложится ладонь, заставляя продолжать. Аль-Хайтам сам толкается в неё, ускоряет движения головой, и всё это настолько тяжело выдерживать, что Кавех теряется в ощущениях. Он позволяет себе сжать седые пряди в ладони и направлять, просить ещё и в самый последний момент потянуть наверх, чтобы ни в коем случае не излиться внутрь горячего рта, иначе никогда не простит самому себе такой грязный поступок.

Кавех почти не дышит, пока пачкает свой живот, и беззвучно стонет, ловя перед глазами взрывающийся фейерверк из смешанных чувств и неповторимых эмоций. Он приоткрывает глаза и сквозь мутную пелену в них видит всё ещё сидящего между его ног аль-Хайтама. Тот облизывает и без того влажные от слюны губы, загнанно дышит и продолжает тереться об его ногу, словно бесстыжий пёс в мучительный сезон спаривания. Кавеху даже льстит его положение, но он не из тех людей, кто будет упиваться чужими страданиями, а потому, собрав все свои оставшиеся силы на то, чтобы приподняться, тянет соседа за руку и снова падает на кровать, заставляя над собой нависнуть. В таком положении не смотреть друг другу в глаза не выйдет при всём своём желании, но почему-то идея просто закрыть их кажется слишком абсурдной. Размякший после оргазма, полусонный Кавех едва ли может ему чем-то помочь, но, пока он ещё не до конца ослаб, тянется к застёжке домашних штанов аль-Хайтама и неуклюже высвобождает его возбуждение из тканевого плена белья. Ощущает благодарный, удовлетворённый выдох своим лицом – настолько они близко сейчас друг к другу. Пару раз проводит по члену рукой, но сам понимает, что сжимает недостаточно сильно, чтобы принести удовольствие. Аль-Хайтам опускается ещё ниже, опирается на кровать уже локтем рядом с головой Кавеха, почти ложится на него и сам обхватывает его ладонь, ведя по стволу в нужном темпе. И так ничтожно мало расстояния между их губами, что почти доводит до головокружения.

Первая секунда – они всё ещё смотрят друг на друга. Вторая – аль-Хайтам хрипло стонет, не стараясь хоть немного скрыть или приглушить свой голос. Третья – Кавех сдаётся. Он сам тянется вперёд и целует с таким рвением, такой страстью и нескрываемым желанием, будто не лежал только что, теряя сознание от бессилия. Ловит губами каждый блаженный выдох, чувствует настойчивый язык в своём рту и еле держит глаза открытыми. Аль-Хайтам над ним опускает бёдра ниже и трётся головкой об испачканный спермой живот, продолжая надрачивать себе его рукой, тихо стонет, на секунду отрываясь от поцелуя, и с новой силой впивается в Кавеха, словно тот мог быть в состоянии от него удрать.

Да и будь он в состоянии, всё равно бы не удрал.

В голове у архитектора пристыженно бьется мысль о том, что он безнадёжно влюблён, но сказать это вслух равносильно самоубийству. Ножом прямо в сердце, если быть точнее. И как бы страстно они сейчас ни терзали рты друг друга, ни прижимались телами и ни доставляли невыносимое удовольствие, признаваться в столь искреннем чувстве всё равно нельзя. Даже если оно взаимно.

Аль-Хайтам кончает почти сразу, стоит Кавеху обнять его за шею и самому толкнуться животом навстречу быстрым толчкам чужих бёдер. Добиться от него громких звуков сегодня так и не получилось, но томные выдохи в самое ухо, наверное, в пору компенсировали весь недостаток его голоса. По крайней мере, Кавех был не против стонать за двоих. Он наконец-то восстанавливает почти что безвозвратно убитое дыхание и трёт чистой рукой глаза, стараясь удерживать себя в сознании. Вот он моргает один раз, и тепла над ним словно никогда и не было. Моргает второй, и аль-Хайтам уже стоит перед ним. Одетый, собранный, но без привычного холода во взгляде.

— Можешь засыпать, если хочешь. Я вытру тебя и уйду.

Монотонный голос звучит сквозь непробиваемую стену, и разобрать смысл слов получается не с первого раза.

— Останься здесь, — Кавех пытается подняться, но чувствует, что уже не может даже глаза открыть.

— Нет необходимости.

— Не оставляй меня здесь спать в одиночестве после этого.

Он через силу открывает глаза и смотрит в уходящую за дверь спину, слышит гулкий хлопок, проносящийся эхом по комнате. Кавех никогда не признается вслух, но становится ему так невыносимо обидно, что приходится быстро моргать и поднимать глаза наверх, чтобы не показывать, насколько сильно. Он отчаянно борется с уже осточертевшей сонливостью, хочет хотя бы подождать, когда аль-Хайтам придёт снова и поможет ему вытереться, но сознание предательски покидает его, утопив в желанной, окутывающей каждый сантиметр тела тьме.

И сквозь неё слышит тихие аккуратные шаги по полу с забавной руганью шёпотом, когда один из них приходится на скрипучую доску.

***

Кавех открывает глаза и не видит перед собой привычно тикающий будильник на прикроватной тумбе, услужливо подсказывающий ему каждое утро, сколько сейчас времени. Зато видит нечто большое и, кажется, живое. Приходится зажмуриться и вновь раскрыть веки, чтобы убедиться, что он утыкается носом в чужую, размеренно поднимающуюся в такт дыхания грудь. Очень мягкую, упругую и… что происходит?

Второй вопрос мигом всплывает в голове, когда приходит осознание, что грудь эта освещается ярким солнцем из окна. Сколько сейчас времени? Сегодня должна была пройти последняя встреча с заказчиком, и если Кавех её пропустит, то впредь можно будет смело называть себя самым некомпетентным архитектором в мире.

Он резко пытается подорваться с кровати, ловя звёзды в глазах от внезапной смены положения, но его за голову так же быстро укладывают обратно, больно ударив затылком о лежащую руку на подушке. Кавех ошеломлённо смотрит на аль-Хайтама, всё еще не открывающего глаза, и замирает, пока не слышит хриплый после сна голос:

— К твоим чертежам была прикреплена записка. Встреча на два часа дня в кафе «Пуспа». Ещё только десять утра.

Вздох облегчения тонет где-то в чужой ямочке между ключицами, но после архитектор снова напрягается, оценивая своё положение в этой реальности. Голый, лежит на кровати с аль-Хайтамом в обнимку. Тоже голым.

Либо он всё ещё спит, либо всё же умер вчера и теперь находится в ра… в аду. Кавех поднимает взгляд на сонное лицо соседа, пытаясь найти в нём ответ, и язвительно хмыкает, припоминая вчерашнюю ночь.

— Кто-то говорил, что нет необходимости оставаться в моей комнате.

— Кто-то чуть не разревелся, когда я собирался уйти.

Кавех давится своими возмущениями, не найдясь, с какого следует начать, и вновь пытается подняться на кровати.

— Ничего подобного! Ты настолько потерялся в своём чувстве важности, что надумал себе лишнего! Ты просто..!

Аль-Хайтам затыкает ему рот ладонью, хмурясь от излишнего шума, и вновь утягивает парня к себе, на этот раз грузно обнимая за плечи, чтобы тот вновь не подорвался и не сбил одеяло. Кавех утыкается ему в шею, смущенно дует губы, кивает в немой просьбе убрать от них руку и глубоко дышит, собираясь с мыслями, чтобы сказать:

— Это… кхм… в общем, спасибо за вчерашнее. Ну, за спину там, и… ну, ты понял.

Аль-Хайтам открывает один глаз, наблюдая за чужими потугами выдавить из себя слова.

— Разве ты не считаешь, что это всё моя вина?

— Считаю. Но, думаю, ты заслужил прощение.

Над ухом проносится насмешливая ухмылка, и жар вокруг исчезает, как и обнимающая рука с плеча.

— Вот как. Тогда вставай и собирайся, иначе опять опоздаешь и будешь ныть, что ничего не успел.

Аль-Хайтам поднимается с кровати, коротко разминает шею и собирает аккуратно сложенные на стуле вещи, натягивая их по пути из комнаты. Ведёт себя так, словно и не провёл здесь целую ночь. Опешивший Кавех на постели долго смотрит в коридор через незакрытую дверь, и секретарь, дошедший уже до кухни, мысленно отсчитывает секунды до неминуемого взрыва.

— Чт… — не моргая, шепчет архитектор, переваривая мельтешащие в голове мысли.

Три. Два. Один…

— Эй, аль-Хайтам! Ты что, серьёзно?! Вот так берёшь и просто уходишь! Чёрт, какой же ты всё-таки..!

Почему-то даже оскорбления не приходят на ум, хотя, казалось бы, должны уже быть выучены на зубок с подобным соседством. Кавех не может понять, отчего сидит весь красный, остужает прохладными ладонями пылающие щёки и, вопреки собственному крику, совсем не злится.

Быть может, всё дело в тех самых вещах, о которых нельзя говорить вслух. Ведь рабочий день секретаря Академии начинается ровно в восемь утра, но, кажется, об этом совершенно точно нельзя вспоминать. Как и о том, что Кавех абсолютно уверен, что не раздевал аль-Хайтама вчерашней ночью. Даже если очень хочется.

В этом доме никогда не прозвучат слова о высоких чувствах, искреннем волнении друг за друга и любви, но, если честно, никому из его обитателей они и не нужны. Потому что для аль-Хайтама действия всегда были важнее пустого трёпа и несдержанных обещаний. А Кавех… он… обязательно попробует бросить пить.

Но об этом он тоже никому не признается вслух.