Темно.
Справа и слева тяжелой мрачной стеной возвышается лес, впереди — пустое черное жерло бесконечной дороги. Внутри темнота другая, плоская, окружает причудливой формы тенью. Из источников света — одни только глухие огоньки приборной панели и фары, открывающие обзор на несколько метров вперед. Впереди, впрочем, уже час ничего, кроме снега.
— У меня наклевываются подозрения, — говорит Арсений, и выходит у него тихо и хрипло, — что ты везешь меня в какую-то глушь, чтобы выкинуть из машины и оставить умирать на морозе.
Антон, сидящий за рулем еще одним сгустком чернил, даже не поворачивает к нему головы.
— Рассматриваю такой вариант.
Арсений сползает пониже в надежде, что ближе к земле воздух окажется не настолько насыщен неловкостью.
Цепочка событий, приведших к нынешним обстоятельствам, тянется еще с мая месяца. Город дрожал ожиданием скорого лета, Арсений следил за Антоном как заправский частный детектив, анализируя каждое действие на предмет наличия признаков взаимности своих чувств, и тут в мерный ход его жизни ворвался Владимир-рыч.
— Арсений Сергеевич, — его румяное, пышущее энтузиазмом лицо вероломно заслонило Арсению вид на стену соседнего с офисом здания, — вы на машинке?
Никто никогда не задает этот вопрос с благими намерениями, это Арсений знал. Но для верности уточнил:
— А что такое?
— Ка-ак же! — протянул Владимир-рыч, будто невероятно обрадованный, что Арсений спросил. — Забыли? У нас же на выходных, — он выпрямился и гордо расправил плечи, — выездное мер-р-роприятие. Всем др-р-ружным коллективом пару дней проведем на природе, подышим, растрясем, что наели за зиму, а там и брейншторминг пойдет на свежую голову. У вас же машинка? Маши-инка. Сможете подхватить кого?
— Явка же, — по сантиметру откатываясь на кресле к противоположной стене, задал Арсений очень глупый вопрос, — добровольная?
Владимир-рыч взглянул на него с умилением.
— Какой вы смешной.
Арсений тогда подумал, что совершает идеальное преступление. Маленькая белая ложь, от которой никто не пострадает, которая никогда не вскроется и к которой можно будет прибегнуть повторно при необходимости. И вообще, он не со зла. Свыкнувшись с коллективом, Арсений потеплел к идее проводить в нем чуть больше времени, чем положено по трудовому кодексу; просто там, где «чуть больше» превращается в несколько суток совместного проживания непонятно где в атмосфере детского лагеря, — там у Арсения пролегает грань.
Поэтому он сказал:
— Извините, правда, я бы с удовольствием, но никак, — и, набрав в грудь побольше воздуха, так печально, как только мог, сообщил: — у меня же дача.
Владимир-рыч недоверчиво прищурился.
— Да вы что?
— Да-да, — закивал Арсений, — а в этом году потеплело поздно, а уже столько всего надо высаживать, — он опять вздохнул, панически пытаясь вспомнить хоть один пример «всего», — это точно на все выходные. Никак.
Владимир-рыч потускнел и осунулся, но, очевидно уважая право Арсения на огородничество больше его права на личную жинзь, согласился:
— Никак.
Вплоть до момента, когда поникшая его фигура не скрылась из виду, Арсений держал мину глубокого сожаления; а когда наконец остался один, подумал: это же идеальное преступление.
И на том бы все и закончилось, но лето Владимир-рыч спланировал очень насыщенное. С тем, как упорно он урезал подчиненным время с близкими вне работы, можно было бы подумать, что он планирует организовать культ. И не то чтобы каждый раз Арсению было необходимо придумывать оправдания, лишь бы не приходить, просто… ну, если лазейка найдена, глупо же ей не пользоваться?
Как итог, вымышленная дача становилась все роскошнее. То Арсений высаживал огурцы, то ставил теплицу, то латал крышу, то чинил водопровод, то строил беседку, то собирал смородину. На маленькую белую ложь лепились все более красочные подробности, и она росла на глазах; но, как казалось Арсению, оставалась вполне безобидной. Худшее, что с ним случилось, это что пришлось купить и притащить в офис ведро «своего» крыжовника.
До предыдущей недели.
— Арсений Сергеевич, — на этот раз Владимир-рыч подкрался к нему со спины, — напомните, где у вас дача?
Ничего не подозревающий Арсений прокашлялся, вспоминая, где у него там дача.
— Во Всеволожском.
— Ага! — воскликнул Владимир-рыч. — Я так и думал. Вы же на праздники там?
Арсений кивнул. Конечно же, он поедет на дачу в праздники. Это то, что сделал бы любой человек, любящий свою дачу так страстно, как он. А любой человек, опасающийся излишней инициативности своего начальника, обязательно бы об этом соврал.
— До «Березок» вам далеко?
«Какие, в жопу, березки», — подумал Арсений и неуверенно сказал:
— Не очень? — как всякий лжец, начиная опасаться, не пытаются ли его подловить, и делая себе мысленную пометку посмотреть, что вообще есть во Всеволожском.
— Ну просто сказка, — Владимир-рыч, не замечающий ни его метаний, ни намокшие виски, похлопал его по плечу. — Мои друзья, представляете, купили там домик! Вот, прям в «Березках», вы наверняка проезжаете. Как у вас хотят: сад, огород, беседку… Нас, значит-с, с моей др-ражайшей супругой зовут к себе праздновать новый год, — блять. В голове у Арсения с такой частотой начало повторяться «блять», что уши ему застелил сплошной гул, так что, пока Владимир-рыч в красках описывал приобретенную его друзьями недвижимость, Арсений стоял как вкопанный, пытаясь побороть тошноту. — В общем, ждите гостей, Арсений Сергеевич!
И, очень довольный, что согласовал нарушение чужого личного пространства, Владимир-рыч умаршировал прочь, оставив Арсения наедине с подступающим обмороком.
— Антон?
Молчание.
— Антон.
Ни звука.
— Ну Антон!
Антон, хотя сидит совсем рядом, все еще не отвечает; только бросает на Арсения взгляд, как Арсению кажется, блеснувший огнем.
— Я просто хотел сказать, — Арсений сдвигается на своем сидении чуть ближе к двери, — что очень тебя ценю.
Антон пару секунд пыхтит, пока не отвечает:
— Я, сука, очень на это надеюсь.
``
Домой Арсений в тот день пришел как на плаху и был уверен, что Антон встретит его вопросом: «Что у тебя случилось?»
— Че ты опять нахуевертил? — открыв Арсению дверь, тут же спросил Антон.
Калитка не поддается. Конечно, калитка не поддается, у нее же по полутораметровому слою снега с обеих сторон. Антон подсказывает:
— Лопаты в багажнике.
Арсений все еще не до конца уверен, что это не для его могилы, но послушно идет за лопатами. Он с того самого дня вообще шелковый. Антон… скажем, непросто воспринял новость о том, что в праздники к ним заявятся гости на дачу, которой нет.
— Ты у меня самый лучший, — серьезно говорит Арсений, протягивая Антону лопату, оставаясь при этом на безопасном расстоянии. Хотя какое расстояние от всесильного демона можно считать безопасным, это большой вопрос.
— Копай, — Антон восхваления игнорирует.
«Снег или яму?» — Арсений решает не уточнять.
Откапывать приходится не только калитку, но и дорогу к крыльцу. Под снегом она оказывается широкой, вымощенной крупным плоским камнем и, сука, вьется, как неугомонная змея. Вполне спортивный Арсений, поднявшись на крыльцо, кренится и едва успевает схватиться за поддерживающую навес деревянную колонну. И тут решается-таки спросить:
— Антон, — переводит дыхание, — а чей это дом?
Антон, будь неладны его нечеловеческие способности, отряхивается и встает как ни в чем не бывало.
— Понятия не имею.
— Чего?
Он пожимает плечами, а потом вытягивает руку и начинает загибать пальцы.
— Это дача во Всеволожском районе, недалеко от КП «Березки», с беседкой, теплицей, кустами белой, красной и черной смородины и, сука, крыжовника. Получите, распишитесь, блять.
Арсений холодеет.
—То есть, это чей-то дом?
Антон смеряет его мрачным взглядом.
— В смысле, спасибо! Огромное! Я просто….
— Тут зимой никого не бывает, соседей, которые бы забили тревогу, нет. Но да, это чей-то дом. И у нас, типа, сутки, чтобы как-то, блять, это скрыть.
Не то чтобы Арсений всерьез ожидал, что Антон материализует для него новый дом из пустоты, но он немножечко ожидал, что Антон материализует новый дом из пустоты. Переоценивает ли он Антоновы способности, или Антон просто в рот ебал, неизвестно.
Но Арсений подозревает, что Антон просто в рот ебал.
В доме почти так же холодно как и на улице. Пока Антон разбирается со светом и отоплением, Арсений осматривается в меру своих возможностей. Покинутый, дом кажется замершим, будто в глубокой спячке, неуютный, едва дышащий залежавшейся пылью; сквозь плотно задернутые шторы в темноту внутри просачивается темнота снаружи, зыбкие силуэты накрытой мебели видятся провалами в пространстве; на стенах отсвечивают застекленные рамки, и, даже не зная, что в них за фотографии, Арсений все равно чувствует кожей десяток недобрых взглядов.
— Да будет свет! — объявляет Антон, возникнув из черной трещины коридора сбоку, и щелкает выключателем.
Недовольно мигнув пару раз, люстра под потолком все-таки зажигается. Жути это не умаляет.
— А тут охранной системы нет? — спрашивает Арсений, медленно опускаясь на корточки, чтобы разуться; в затылке звучит ехидное: поздновато ты проникнулся уважением к чужой жилплощади.
— Нет, — ровно отвечает Антон. Делает паузу. — Вроде.
Арсений замирает в неудобной позе.
— Вроде.
— Ну, ничего не орет же. Пока.
«Пока, — хочет передразнить Арсений. — А когда снаружи сирена завоет, что скажешь? Ну, нас же пока не арестовали?» — но молчит, потому что он шелковый.
Вместо этого решает продолжить осмотр.
На даче его мечты были бы панорамные окна, камин в просторной гостиной, современная кухонька, пушистые ковры на полах с подогревом и обитая кожей мебель из темного дерева. Хорошо, что он не успел растрепать об этих мечтах, потому что здесь дерево самое обыкновенное, среднего размера окошки с пестрыми бабушкиными занавесками, отопление от бойлера, голый досчатый пол, пространство на и без того небольшом первом этаже поделено между кухней и тесной гостиной ровно напополам, вычитая закуток санузла, а прячущиеся под пыльными чехлами диван и кресла, скорее всего, простые икеевские, если судить по столу и стульям. Симпатично, да и не то чтобы Арсений имеет право судить дизайнерские решения людей, у которых одалживает дом без их ведома. Но не контемпорари.
Лестница на второй этаж прячется за тяжелой шторой, с которой на Арсения, когда он дергает ее в сторону, падает труп паука. Ступеньки под его ногами скрипят протяжно и низко; под ногами Антона, который поднимается следом прямо в тяжелых ботинках, возмущенно ухают.
— Не знаю, что хуже, — говорит Арсений, подтыкая простыню под матрас со своей стороны шатающейся двуспальной кровати, — думать о том, что мы будем спать на чужом постельном белье, или о том, что, вот, мы на нем будем спать, — он выпрямляется, — а они никогда не узнают.
Липким чувством не страха, но беспокойства его каждые пару минут омывает заново. Вот он встречается взглядами с портретом какой-то женщины в летах, стоящим в углу комода, и вдоль позвоночника пробегает судорога.
У женщины прическа, белоснежная и объемная как кислородный коктейль, румяные щеки, яркие губы, старомодные серьги и очки в тонкой оправе на курносом носу. Женщина выглядит как советской закалки учительница литературы и русского языка. Женщину хочется назвать Галиной Ивановной или Еленой Константиновной, или Лией Дмитриевной тонким жалобным голоском и подарить ей пышный букет георгин на первое сентября. Перед женщиной хочется извиниться.
— Если тебе станет спокойнее, можем прислать им фотку, — отвечает из-под кровати Антон, пытающийся понять, что надо подкрутить, чтобы она перестала ходить ходуном.
— Мне не станет спокойнее, — буркает Арсений, подойдя к комоду и положив Галину-Екатерину-Лию Ивановну-Константиновну-Дмитриевну ее архетипичным лицом вниз. — Что там не так с кроватью?
— Все, — Антон выползает, отплевываясь от пыли. — С кроватью не так все. Если проснешься в коридоре, сорян.
Арсений думает, что положить лицом вниз Антона будет куда сложнее; к тому же, невелика вероятность, что это поможет: вряд ли его способность (или желание) излучать недовольство пропадет от изменения положения в пространстве. Хотя, если тряпочкой сверху накрыть…
— Мерзнешь? — Антон замечает, что Арсения потряхивает — Арсений и сам этого не замечал. — Щас тут прогреется. Лучше обуйся пока.
Арсений привык к тому, что Антон необычно ворчлив и обидчив для сверхъестественной сущности — не то чтобы есть, с кем сравнить, — но на этот раз все как-то иначе. Обычно — да, Антон легко обижается, но так же легко отходит; а с тех пор, как их отношения официально приняли романтическую форму, вернуть его расположение удается в рекордные сроки. Но прошла уже неделя, и, хотя дверьми никто не хлопает и посуду не бьет, в воздухе не растворяется и не топчет в три ночи над головой, даже, не считая сегодня, не избегает, не объявляет бойкот и, в общем-то, почти не меняет своего поведения, все равно — Арсений же не дурак. Что-то не так и не так сильнее, чем когда он подумал, что будет смешно попросить Антона почитать ему на ночь библию.
Антон отстранен не показушно, а неуловимо, и от этого — беспокойно.
— Сейчас начнем убираться или как рассветет?
— Вообще, как бы, ночь, — хмыкает Антон. — Но если хочешь шарахаться в темноте, дело твое. Меня в любом случае до утра не будет.
Когда он выходит, Арсений думает: может быть, если накрыть его, скажем, не тряпочкой, а пуховым одеялом и сунуть ему туда грелку, и поставить рядом гудящий обогреватель, он наконец оттает. Потому что Арсений не знает, как долго сможет это терпеть.
``
Просыпается Арсений без одеяла, но это его не спасает.
«Прогрелось» — это слабо сказано: стоит такая духота, что сугробы снаружи кажутся Арсению невероятно привлекательными. Он стаскивает с себя свитер, еще даже не разлепив глаза, и только потом осоловело осматривает спальню при дневном свете.
Все такая же жуткая, покинутая и чужая. В довесок — ужасно пыльная. На стене прямо напротив кровати еще и, оказывается, висит незамеченная вчера фотография галиноподобной женщины и ее старичка. Старичок худой, загорелый, почти не улыбается, зато смотрит прямиком на Арсения такими бездонными голубыми глазищами, что по коже бегут мурашки.
Арсений снимает портрет со стены, зачем-то извинившись перед ним вслух.
Внизу Антона не обнаруживается — ожидаемо, но все равно неприятно. Зато обнаруживается холодильник, уже заполненный привезенными продуктами, на скорую руку прибранная кухня и даже кофеварка, совсем как Арсова, сдуру оставленная им в квартире. В кухне со стены смотрит только тяжелая потускневшая икона Богоматери, но Арсений, пока варит себе кофе, все равно оборачивается раз пять. Наконец, чертыхнувшись, снимает и ее — и тут взгляд падает на окно.
И Арсений встает как вкопанный.
Вчера снега было по грудь. Вчера снега было с коренастого замдиректора, с которым Арсений изредка сталкивается в коридорах и чаще — у стойки ресепшена, когда на смене красавица Злата. Вчера снега было, выражаясь проще, до ебаной пизды.
Сегодня — вымощенную дорожку к дому и голую землю будто убрали только что и их едва успело припорошить. Арсений, как уронил челюсть, так ее и не поднимая, выходит на крыльцо.
Не заметенный, дворик оказывается невероятно хорошеньким. Виднеются огороженные гладкими булыжниками клумбы, стоят рядком тяжелые горшки, угадываются холмы грядок, рядом — большая теплица, у забора кусты в снежных пелеринах, а в глубине двора в тени веток раскидистой дикой вишни — облупившаяся беседка. Но что поражает Арсения даже больше, все это украшено.
По забору волнами идет пушистая зеленая мишура с маленькими красными шариками. Она же висит на теплице. Вишня, высотой не менее десяти метров, увешана игрушками и оплетена золотистой гирляндой до самой макушки. В горшках стоят еловые ветки с шариками и ленточками, а тут и там, заботливо укутанные в шарфики, ртами из пуговиц улыбаются маленькие снеговички. И на самом крыльце: мишура вьется вверх по колоннам, с карниза свисают игрушки, и огоньки гирлянды брызжут золотым светом Арсению на лицо.
Арсений шагает вперед, делает глубокий вдох. Ему кажется, он, как в детстве, чувствует в груди трепет, чувствует, что приближается что-то волшебное.
— Куда ты в футболке выскочил?!
К крыльцу приближается Антон.
Арсений поворачивает голову на его грозный демонический голос, улыбаясь до ушей.
— Это ты все! — не спрашивает. Кто же еще, если не Антон. — Всю ночь!
Антон выпускает пар из ноздрей, дергает ухом и трясет головой, как собака, стряхивая снег с завитых рогов. И поправляет подмышкой живую ель.
— Уже подумываю начать этим зарабатывать, — грозный демонический голос звучит смущенно. — В дом, говорю, иди!
— Елку принес, — не переставая улыбаться, мечтательно вздыхает Арсений и все-таки юркает внутрь, пока этой самой елкой не получил.
Многочисленные фотографии незнакомых людей, тоскливая покинутость комнат и даже слой пыли, достаточный, чтоб одним своим видом отправить в нокаут астматика, уже Арсения не гнетут. Как по щелчку включается новогоднее настроение, и теперь Арсений видит не голые стены — Арсений видит потенциал.
— А ну, переэто! — командует он.
Антон входит следом, скрючившись, закрывает за собой дверь и громко стучит копытами.
— Уроню.
— Ну поставь, — Арсений делает к нему шаг, — и переэтовайся.
Хотя в доме Антону-барану приходится горбиться, слушается он неохотно. Арсений до этого момента не знал, как это выглядит, когда отводят одновременно шесть глаз.
— Давай донесу сначала? — он даже спрашивает, все еще придерживая елку одной рукой — больше похоже, что держится за нее, как утопающий за последний прутик.
А елка хорошая. Гордо растопыривает свои пахучие зеленые лапы, невысокая, скрести потолок не будет, зато такая пушистая, будто из мишуры. Двум взрослым здоровым лбам перенести такую из коридора в гостиную проблем не составит.
— Антон, — Арсений преграждает собой дорогу. Хотя вид крупных снежинок на жесткой бараньей шерсти и длинных ресницах очарователен, сдаваться он не намерен. — Мы в таком виде отряхивать тебя будем час.
Арсений говорит наугад, но Антон вздыхает и, поплотнее закутавшись в мантию, наконец перекидывается.
— А в таком виде мне холодно, — тут же начинает ворчать, но Арсений уже не слушает, решительно приближаясь.
Он действительно весь покрывается мурашками и даже ойкает, когда Арсений кладет ему на шею свою ладонь. И тающий снег бежит капельками по его лицу, и его пальцы сильнее вцепляются в мантию. И не то чтобы Арсению все равно, нет, конечно, но он упрямо оплетает Антона двумя руками, прижимается грудью и, весело улыбнувшись, приподнимается, чтобы коснуться губ. Что-то там, что-то там…
— Ну, есть один способ согреться…
— Арсений, фу, — Антон хмурится, но не отстраняется. — Чужой дом, чужая кровать…
— Вы посмотрите, кто меня отговаривает.
— К тому же, работы еще дохуя.
Арсений вздыхает, когда в чужом тоне опять появляется отчужденная строгость.
— Я же шучу, — говорит, опустив подбородок. — Просто хотел отблагодарить. Красиво. Очень.
— Не за что, — звучит сухо.
Только поднявшееся в груди вдохновленное праздничное настроение снимает как рукой.
``
По правде говоря, особой страсти к дизайну интерьеров Арсений никогда не питал. Не до такой степени, чтобы спать на голом матрасе и сидеть за столом на деревянном ящике, но предпочтение минимализму Арсений отдает именно потому, что там не надо стараться. Очень вероятно, что это в нем говорит ПТСР от родительской квартиры, где, как и в любой советской, полки и ящики ломились от хлама, который было некуда применить, а выбросить — жалко. Памятуя громоздкий сервант с румяными фарфоровыми детьми и ни разу на его памяти не использованным китайским сервизом, Арсений всю взрослую жизнь, проходя в магазинах мимо элементов декора, ускоряет шаг.
Короче, не его это. В том году, как и во все предыдущие, он повесил одну гирлянду, поставил маленькую искусственную елочку на подоконник и, игнорируя Антонов тоскливый взгляд, объявил, что квартира украшена. А вот Антону и правда стоит задуматься о карьере.
Принеся из машины две гигантские коробки с игрушками, гирляндами и мишурой, он заметно оживляется. Когда они ставят елку, Арсений поначалу пытается украшать ее одновременно с Антоном, работая с двух разных сторон, но, сравнив результаты, даже из вредности не протестует, когда Антон перекидывается, чтобы повернуть ее Арсовой стороной к стене.
После этого Арсений только смиренно подает, о чем Антон просит, и заметает в доме следы чужого присутствия.
А их оказывается полно.
Чтобы сбить градус стрема, Арсений притворяется, что не просто так роется в чужих вещах, а ведет расследование. Идентифицированные им объекты: галиноподобная женщина, светлоокий старичок, их, видимо, внучка, запечатленная в возрастах от нуля до восьми, с каждым годом теряющая кудрявость, женщина помоложе и посуше галинопободной, скорее смахивающая на Зою или Татьяну, и бородатый мужчина, на всех фотографиях выглядящий так, будто понятия не имеет, как он здесь оказался. Внучка, похоже, Надя, если верить многочисленным грамотам: за успешное окончание первого класса, за участие в конкурсе поделок «Осенняя фантазия», за второе место в «Медвежонке». А Зоя-Татьяна, если это ей предназначается грамота «за активное участие в жизни класса» на самом деле Варвара, но с этим Арсений решительно не согласен.
Градус стрема падать отказывается. Фотографии с именными грамотами, а также поделки, игрушки и румяные фарфоровые дети отправляются поглубже в громоздкий сервант, и с каждым предметом вес стыда на плечах Арсения только растет. Он снимает со стены в кухне нерабочие часы с кукушкой, уносит кипы старых журналов и фотоальбомы и все продолжает повторять про себя, что ничего плохого они, по сути, не делают. Не собираются ничего ломать или красть, только украсят, посидят за столом и уедут, вернув все на свои места.
Не помогает.
— Антон, — зовет Арсений. Антон, стоящий на подоконнике и закрепляющий на карнизе гирлянду, оборачивается и смотрит на него сверху вниз. — Когда мы будем уезжать… не знаю, может оставим им что-нибудь?
— Типа… деньги? Веточки мне подай.
— Ну, можно и деньги. Можно еще, там, часы, например, починить. С колокольчиками?
— Нет, с лентой. Это ты круто придумал, — кивает Антон, и Арсений улыбается. — Мало того, что ворваться в их дом, еще и обеспечить им сердечный приступ.
Улыбка тут же тускнеет.
— Можно же так положить, чтобы они подумали, что сами забыли…
— Арсений, — кряхтя, Антон слезает, но погоды это не делает — смотрит он все еще свысока, — лучшее, что мы можем для них сделать, это оставить все точь-в-точь как оно было, когда мы приехали, чтобы у них не возникло никаких подозрений.
— Но я так… не знаю. Мне так не нравится.
— Ну, — голос Антона звучит непривычно ядовито, — не всегда твои чувства в приоритете.
Арсений замирает с поднятыми бровями.
— Ага, — с трудом обрабатывает услышанное. Антон поджимает губы, отводит взгляд, но молчит. — Ага. Окей. Я тебя услышал.
Он разворачивается на сто восемьдесят и уходит в кухню. Теперь в том, что на него за что-то ужасно обижены, сомнений нет.
``
Как и нет времени выяснять, за что именно.
— Ар-рсений Сер-ргеич, ну вы даете!
Оказывается, даже с демонической помощью за полдня убрать и украсить половину дома, а также приготовить праздничный ужин на четверых — задачка, может, не невыполнимая, но не оставляющая ни одной свободной секунды, чтобы выяснить с вышеупомянутым демоном отношения. Арсению кажется, он за последние восемь часов не присел: носился с первого этажа на второй и обратно, таскал, протирал, подметал, развешивал, расставлял и мыл, — и еще кажется, моргнуть не успел, как за окном стремительно потемнело, и Владимир-рыч позвонил, чтобы сказать, что будет минут через двадцать. Откуда у него адрес, спрашивать Арсений не стал. В голове и так многовато вертится.
— Во дворе у вас красота-а, — Владимир-рыч, ухнув, стягивает ботинки. — Не тем занимаетесь, Арсений Сергеевич…
— Это не я, — улыбнувшись, он забирает у Владимир-рны тяжелую длинную шубу. Они с супругом делят не только отчество, но и… чуть ли не все остальное. Если бы Арсению показали ее фотографию, он бы решил, что Владимир-рна — это просто Владимир-рыч с фильтром. — Все лавры Антону.
— Антон! — водрузив на свободную руку Арсения свою дубленку, Владимир-рыч спешит пожать Антону руку. — Ах, как жаль, что вы без костюма, я столько о вас рассказывал…
— Знал бы, привез, — Антон светится дружелюбием, но Арсений замечает его дернувшийся глаз.
— Ну как красиво у вас! — даже голос у Владимир-рны похожий. — Антоша, тоже вы?
— Совместными усилиями, — наглая ложь, и Антону за нее большое спасибо.
— А пахнет-то как…
Пахнет действительно потрясающе. И дома действительно красота. Гирлянда под потолком, мишура на шкафах, маленькие деревянные статуэтки снеговиков и елочек на полках и подоконниках, игрушки, болтающиеся на дверных ручках и уголках зеркал, пахучие веточки, примотанные лентами, стол, накрытый белоснежной скатертью, салат в блюде, расписанном под гжель, запеченная утка, будто вылитая из меди, закуски, аккуратно выложенные на деревянной доске, позаимствованный у хозяев китайский сервиз, — от всего этого у Арсения едва не слезятся глаза. Он думал, ему для праздника не нужны декорации, — как же он ошибался. Весь этот блеск и краски, насыщенный запах хвои, вид классических новогодних блюд, — можно сказать, что силой вытаскивают у Арсения откуда-то с самого дна его почерствевшей души почти детский трепет.
Насладиться им было бы проще, если бы не напряжение, повисшее между ними с Антоном.
Как странно, понимает Арсений, убирая чужую верхнюю одежду, никогда раньше они не ссорились. Были мелкие разногласия, но решались всегда легко; а такого, чтоб между ними воздух стал тяжелый, наэлектризованный, чтоб лишний раз не встречаться взглядами, чтобы общаться обрывками предложений, — такого не было. Пока Владимир-рна нахваливает накрытый стол, Арсений думает, что даже не пытался помочь Антону готовить, не потому что, как с декорациями, предложить ему было нечего, а потому что находиться рядом с Антоном дольше пары минут было невыносимо.
И что уж там — он теперь тоже обижен.
— Нет-нет, ни в коем случае… — слышится голос Владимир-рыча.
— Да я немного, — спорит Антон. — Крылышко?
— Ни за что!
— Ну мы не съедим это все. И как это, вы в гостях, а мы вас не накормим?
— Нас дома накормят.
— Так, Толик! — вступает Владимир-рна командирским тоном. — А ну садись! Мальчик правильно говорит, нехорошо это.
Владимир-рыч, когда Арсений заходит, смотрит на жену большими жалобными глазами.
— Ну Свет…
«Свет» стреляет в «Толик» суровым взглядом, отчего он покорно садится за стол.
Арсений обещает себе забыть, что у этих людей есть имена, как только закроет за ними дверь.
— Только правда немного, — Владимир-рыч взмаливается. — Нас правда накормят. Да и мы на часик всего…
— Клади-клади. Не верьте, мальчики, этому троглодиту, съест он все, он и целую утку съест.
На гору еды на своей тарелке Владимир-рыч смотрит так, будто знал эту утку лично и глубочайше по ней скорбит.
— Как душно у вас, — охает Владимир-рна.
— А, — едва присев рядом с Арсением, тут же снова подскакивает Антон. — Да, мы вчера замерзли, и я отопление выкрутил. Сейчас убавлю.
Арсений, провожает его печальным взглядом. Не хочется во всем искать подтекст и думать о том, что Антону тоже неприятно находиться с ним рядом, но не выходит.
Владимир-рна оказывается совершенно права: поухав и побухтев, что такими темпами в новый год он не войдет, а вкатится, Владимир-рыч расправляется со своей порцией в считанные минуты и тут же просит добавки. Владимир-рна в свою очередь, хитренько ухмыльнувшись маленьким ртом, откуда-то достает пакет грейпфрутового сока и бутылку вермута.
Если Владимир-рыч, непривычно притихший, в основном ухает и бухтит, то жена его ахает и охает в полный голос, восхищаясь шикарной елкой, дорогой посудой, безупречными манерами Антона и коллекцией пластинок в шкафу. И пулеметной очередью заряжает в Арсения вопрос за вопросом на темы, в которых Арсений не понимает ни хуя.
— Ой, а как часто теплицу проветриваете?
— Смородину подрезали?
— А что у вас за цветы? Календула?
— Нет, — рыцарем в сияющих доспехах врывается Антон, — гвоздика.
— Рано еще, кустам второй год пошел.
— Когда ветра нет.
— Хорошо-о, ну как хорошо-о, — Владимир-рна улыбается и подливает Антону вермута. Смотрит на него глазами, полными чуть ли не материнской любви.
Арсений натянув свое самое любезное выражение, с энтузиазмом имитирует участие в диалоге, то фальшиво смеясь, то поддакивая. Все это начинает напоминать ужин с родителями.
— Арсений, — Владимир-рна прищуривается, — а если не секрет, вы домик построили? — и предупредительно зыркает на было открывшего рот Антона.
Арсений прокашливается.
— Нет, купили. У одной… пожилой пары.
— Как чудно, — будто демонстрируя свою милость, она наполняет и его стакан. — Но какой же вы скромник, все-таки, слова из вас не вытянешь! Совсем как мой.
Арсений с Владимир-рычем обмениваются понимающими взглядами. А Владимир-рна, с голосом, звенящим все ярче и рокочущим все глубже, пускается в рассуждения о рынке загородной недвижимости.
На спину Арсения вдруг ложится рука. Арсений с трудом удерживается от того, чтобы не вздрогнуть, и незаметно скашивает взгляд на Антона, который выслушивает Владимир-рну с улыбкой от уха до уха. Приглядевшись, нетрудно заметить, что он держит ее из последних сил; и Арсений виновато прикусывает губу. В конце концов, вся эта ситуация произошла по его вине, и Антон не обязан за него отдуваться.
— А давайте поставлю что-нибудь? — он резко встает и выскальзывает из-за стола. — Предпочтения?
— О-о-о! — даже Владимир-рыч оживляется. — Есть у вас Коэн?
Отличный вопрос.
— Точно был, — говорит Антон. — Дай поищу.
— Был? — шепчет Арсений, когда он подходит.
Антон отвечает таким же шепотом:
— Щас будет, — и снова кладет ладонь Арсению на спину.
Пластинка с хитами Леонарда Коэна действительно находится. Тревога чуть-чуть спадает.
— Арсений Сергеич, — окликает Владимир-рыч, — а это Швейцария или японцы?
Прежде чем повернуться к нему лицом, Арсений на секунду зажмуривается и делает глубокий вдох. Антон прыскает.
— Что, простите?
— Проигрыватель. А то мы присматриваем себе. Хорошо звучит…
Арсений смотрит на лакированную поверхность проигрывателя в поиске подсказок. «TEAC», — гласит выгравированная надпись. Пользы от нее ноль.
— Швейцария? — Арсений говорит наугад.
Владимир-рыч важно кивает.
— Ну слышно, конечно, слышно. Такое качество…
Арсений косится на Антона — тот едва заметно мотает головой, сигнализируя, что Арсений не угадал; но не похоже, что Владимир-рыча это волнует.
— Ой, а бокалы? — вмешивается Владимир-рна.
— Подарок.
— Мальчики, знаете, кажется, у моей мамы были точно такие же, прямо точь-в-точь! Кстати, и скатерка…
— Светлана Владимировна, — прерывает Антон, — а можно вас пригласить?
Звонко хохотнув, она с готовностью протягивает Антону ручку.
— А я, пожалуй, Арсения Сергеевича украду, — звучит рядом веселый голос Владимир-рыча, и в следующую секунду Арсения уже хватают под руку и волочат к двери.
``
— Я не курю, — вежливо говорит Арсений, кутаясь в куртку.
Владимир-рыч убирает пачку в карман.
— Хорошо тут у вас, — ухает, привалившись к перилам крыльца.
Арсений смотрит на двор, сияющий в темноте. На то, как преломляется свет от гирлянд в теплице, на окаймленный им навес, на искрящееся полотно снега. Вдыхает свежий морозный воздух и думает: хорошо. Только вот не у них.
— Вы не сердитесь на стариков, — Владимир-рыч вдруг звучит приглушенно и мягко и — Арсений прищуривается — будто бы даже становится меньше и как-то… жальче. — Мы со Светой… ну, как-то у нас не вышло своих детей. Ну, бывает. Что теперь, разводиться?
Не уверенный, ждут ли от него ответа, Арсений на всякий случай мотает головой.
— Я знаю, да, — на секунду подкосившаяся нога выдает, что вермут — не первое, что Владимир-рыч выпил за этот день, — бывает, перегибаем. Света иногда как заведет, — он усмехается, — будто проводит допрос, а?
Он поворачивает голову в ожидании.
— Есть немного, — Арсений слабо улыбается.
— Вот. Я же знаю. Я старый, но не слепой. Но она не со зла, — Владимир-рыч глубоко затягивается. — Просто трудно ей. Все кругом внуков нянчат, а нам… Ну, бывает. Не повезло.
Арсения простреливает ощущением, что этого разговора быть не должно. Что он не заслужил от Владимир-рыча такой откровенности после того, как весь год всеми силами его избегал и, к тому же, наврал с три короба. Что вся Владимир-рыча к нему приязнь — с самого начала Арсением не заслуженная; и стыдно должно быть: он, получается, сначала приворожил, а теперь воротит нос.
И еще от того, как Владимир-рыч, неожиданно маленький и немолодой, курит, привалившись к перилам, и откровенничает, большими грустными глазами расфокусированно уставившись вдаль, он из карикатуры внезапно становится живым человеком. И за сам факт, что для Арсения это становится неожиданностью, находиться здесь ему должно быть запрещено.
— Ничего страшного, — Арсений сглатывает ком. — Мы только рады.
— Та! — Владимир-рыч отмахивается. — Мне-то не ври… те, Арсений Сергеевич. Разрешите матернуться?
— Материтесь.
— Ебали вы все это в рот, правда же?
Арсений поджимает губы.
— Не бойтесь, — Владимир-рыч вздыхает. — Я понимаю. Я старый, но не слепой. Вам и вдвоем хорошо. Это самое лучшее время, когда вам вдвоем так хорошо, — уперевшись руками в перила, он с заметным усилием выпрямляется. — Было бы хорошо, если б оно не кончалось.
С ответом Арсений не находится: Владимир-рыч уже нетвердым шагом идет к двери в дом.
— Светик! — рокочет с порога. — Отпусти мальчика, нам пора!
«Светик» вприпрыжку выходит в коридор, румяная, растрепанная и неровно дышащая; «мальчика» при этом, из последних сил улыбающегося, но едва стоящего на ногах, упорно не отпускает.
— Тусенька, не ревнуй, — хохочет Владимир-рна, — так, как ты, никто меня не спляшет.
— Напилась и буянит, дура старая, — со всей возможной любовью в голосе вздыхает Владимир-рыч. — Одевайся, тебе говорят. Новый год через час уже.
Владимир-рна отвешивает ему подзатыльник.
— От дурня слышу.
— Ар-лсений Сер-лгеич, — от количество выпитого привычное рычание Владимир-рыча превращается во что-то навроде курлыканья, — будьте добры наши кур-лточки.
Когда Арсений надевает Вламир-рне шубку, она вдруг переходит на заговорщический шепот:
— Антон, а вы знали? Где-то тут, где-то прямо рядом, нам рассказали, один в чистом поле стоит черный-черный дом, — она выпучивает глаза.
— Да что вы говорите, — а Антон почему-то отводит взгляд.
— Да-да! Туда, говорят, звери не ходят и даже птицы там не гнездятся.
— Слухи…
— А почему? — влезает Арсений.
— А как же! — Владимир-рна, воодушевленная появлением благодарного слушателя, резко разворачивается к нему. — Говорят, что жила в доме ведьма и что на доме порча…
— Хорош страху на детей нагонять, — Владимир-рыч не с первого раза справляется с рукавами дубленки и хмыкает. — Нету никакой порчи. Ну какая ж ты выдумщица у меня, — Владимир-рна на это хихикает, как девчонка. А Владимир-рыч говорит уже Арсению: — Но дом правда есть.
Арсений замирает, краем уха расслышав, как Антон нервно закашливается. Допытывается:
— И что с ним?
Владимир-рыч разводит руками.
— Да ничего. Жила там обычная пожилая пара, никакая не ведьма, — он снова сурово зыркает на жену, — вели хозяйство, все как у людей. Сад, огород, беседка. Нелюдимые были, ну, то не грех. В общем, в том году оба погибли, — он крестится. — Понятно, трагедия. А наследнички у них, — и только освободившейся рукой стучит кулаком себе по голове, — все никак этот дом между собой не поделят, вот он и стоит пустой. Нам сказали, мол, туда дети лазают и пугаются, потому что, да, жуть, потому что он даже не убранный: мебель, посуда, белье, даже фотки висят. Но самое страшное в этой истории не какое-нибудь проклятье, — Владимир-рыч поднимает в потолок указательный палец, — а человек.
И сразу же разбивает весь пафос, оглушительно чихнув.
— Все, — теперь объявляет Владимир-рна, — ты напился и ворчишь как старый дед. Брысь!
Распахнув дверь и стукнув Владимир-рыча по спине, она оборачивается, чтобы по очереди притянуть Арсения с Антоном поближе и оставить каждому на щеке яркий след от своей помады.
— Спасибо за гостеприимство, Арсений Сергеевич, — кивает Владимир-рыч, по очереди пожимая им руки. — Антон.
— А вы… на чем добирались? — спохватывается Арсений.
— Да пешком. Не переживайте за нас, — Владимир-рыч тепло улыбается. — С наступающим.
Коридор наконец погружается в тишину.
``
— Ты чего на полу?
Поправив тяжелый фотоальбом на коленях, Арсений молча кивает головой в сторону, подзывая Антона к себе.
— Я думал, это муж и жена, а они, получается, брат с сестрой, — когда тот устраивается, Арсений указывает на верхнее фото на правой стороне оборота. — Вот ее свадьба. Какая она, оказывается, кудрявая.
— Не завивка?
— Ну, судя по Наде, нет.
С родными кудрями, думает Арсений, Зоя-Татьяна очень даже Варвара. И зачем начала выпрямлять.
— А у сына нет никого. По крайней мере, кого-то, кого он бы представил семье. Или кого захотели бы сфотографировать. Сидит такой постоянно, — Арсений листает немного вперед и находит кадр с бородатым мужчиной, устремившим свой неизменно пустой и потерянный взгляд фотографу за плечо, — как рыба. И имени нигде нет. Ни открыток, там, ничего.
— Мало ли.
— Мало ли, — соглашается Арсений, всматриваясь повнимательнее, и решает: Саша. Простой и незапоминающийся.
Три следующих разворота посвящены галиноподобной женщине с ее глазастым старичком и кульку из пеленок, с которым они то стоят, то сидят, то с нежностью на него смотрят, лежащего в люльке. Кулек на них подозрительно щурится и морщит крошечный нос.
— Мне иногда кажется, — бормочет Арсений, — что все эти бабушки и дедушки, которые до смерти любят своих внуков, так компенсируют, что не любили толком родных детей.
— Мне кажется, — осторожно отвечает Антон, — ты придумываешь совершенно незнакомым людям какую-то лютую драму.
Арсений пожимает плечами. Листает дальше.
— О, — поднимает взгляд на елку, — сюда же ставили.
— Больше некуда.
— А игрушек от них почему не осталось?
На следующей странице рядом с подросшей Надей сидит огромный серый кот. Или кот нормального размера, просто Надя не так уж и подросла.
— Возможно, поэтому, — усмехается Антон.
— Сплошные застолья, — Арсений переворачивает страницу за страницей. — И как сюда умещалось столько народу? Кто они все? Надя у дяди какого-то на коленях. Кот старый уже. Надя с фарфоровой балериной играет, она сейчас без ноги. Это кто? Галина с ней постоянно сидит. Подружка? Сестра?
— Арсений, — Антон останавливает его, накрыв его руку своей, — какая Галина? — посомневавшись, продолжает: — Таисия она.
Арсений не сразу поднимает на него взгляд.
— Похожа, — говорит хрипло и делает рваный вдох.
— Я не говорил, потому что не хотел тебя нервировать, — Арсений скептически хмыкает, и Антон исправляется: — Еще сильнее нервировать не хотел.
А Арсения на самом деле нервирует не то, что Антон не сказал, а то, что он бы и не заметил.
— Стремно это. Была целая жизнь, а остался дом-призрак, — он снова вздыхает и опускает взгляд.
Семейные драмы совершенно ему не знакомых людей и недобровольный экскурс в камерную трагедию собственного начальника Арсения взволновали, с опозданием окуная его в предновогоднее «что я делаю со своей жизнью». Желание срочно снять с себя тесную старую кожу и переродиться кем-нибудь поприятнее прямо зудит. Арсений знает, что значит немного и может немного; но для начала можно хотя бы быть чуть смелее и спросить, что не так, напрямую, а не пытаться пересидеть.
Они прямо у елки, так что, когда Арсений поворачивается к Антону и кладет ему голову на плечо, у него перед глазами оказывается сплошная хвойная зелень, цветные бока шаров и мерцающий свет гирлянды. Поверх запаха хвои стелется Антонов запах пепла, но от него Арсению только теплей.
— Я прощен? — лучше, чем ничего.
— Я на тебя и не злился.
Арсений фыркает.
— Ну, ладно. Окей. Но, типа, нет, дело было не в этом, — слышится тяжелый вздох. — Ваш смертный народец оказывает на меня дурное влияние.
— Ты теряешь способность к связной речи? — не удерживается Арсений, за что сразу же получает щипок в бок.
— Я начинаю обижаться на какую-то хуйню, — Антон выдыхает с таким звуком, к какому Арсений привык у барана. Его рука оплетается вокруг Арсения, прижимая покрепче. — Забей.
Вместо ответа Арсений стучит ему кулаком по груди — несильно, но ощутимо.
— Ай, — ровным голосом отвечает Антон. — Ну, блин. Да просто я как-то подумал: вот, классно вместе отпразднуем. В общем, наверно, настроился. И вот так.
Арсений понимающе хмыкает, ощущая очередной за сегодня укол под ребрами. Настроился. Отпраздновать вместе хотел. Не расскажет, но, может быть, что-то уже спланировал. Арсений об этом даже не думал — ну и мудак.
— И еще, — звучит куда тише, — не знаю, мне показалось, мы как-то… тьфу ты. Прошли, что ли, ту стадию, где, э-э-э… где я чисто палочка-выручалочка. Не знаю, инструмент для решения проблем. Как бы, формально, контракт это оно и есть, но, ну. И вот оно как-то все вместе… Да говорю же, бред.
Кто-кто, а демоны еще не обвиняли Арсения в потребительском отношении. Вздохнув, он выпрямляется.
— Да не бред. Извини, — морщится. — Я наврал хорошим, вообще-то, людям, а тебе разбираться пришлось. Еще и праздник коту под хвост. И Таисия со своим, — Арсений делает кольца пальцами и прикладывает к глазам, — наверно, в могилах вертятся.
— Им там забот хватает, — отмахивается Антон. — Они не в курсе.
— Хоть что-то, — Арсений убирает фотоальбом в открытую полку серванта и резко серьезнеет. — Мы прошли ту стадию. Мне правда стыдно. Я больше не буду наглеть.
Антон отводит взгляд.
— Да мне же не в тягость. Вообще-то, я рад помочь. Вот, говорю, и сам не понимаю, в чем тогда дело.
— В отношении?
Антон молчит.
— Я не отношусь к тебе как к прислуге. Честное слово.
Молчит еще; и только когда пауза совсем уж затягивается, кивает.
— Верю.
Арсений облегченно улыбается.
Не говорит — пока что, — что как к прислуге относиться к Антону сложно: он, смотря что-нибудь, разваливается во весь рост на диване и отказывается двигаться; подчистую сметает в доме все сладкое; гаркает, сгоняя Арсения с кровати, чтобы ее застелить; выкидывает его вещи без спросу, чтобы купить на замену новые; и вообще для существа подневольного ведет себя нагловато. Не говорит, что, тот факт, что с недавнего времени Антона можно как угодно трогать, что угодно ему говорить и когда угодно требовать у него ласки, приводит Арсения в куда больший восторг, чем любые сотворенные им чудеса. Арсений, да, конечно, привык, что у него есть «палочка-выручалочка» на случай любых неприятностей, но, честно признаться, между любым другим демоном и Антоновой неволшебной версией, Арсений бы выбрал Антона.
Арсений этого не говорит, потому что пока стесняется, но очень надеется, что в новом году придумает, как это показать.
— Мы, между прочим, все еще можем отпраздновать, — прокашлявшись, говорит Антон. — Нас отсюда никто не выгонит.
— А сколько до нового года?
Антон на секунду задумывается.
— Минуты три.
Не теряя времени, Арсений заползает к нему на колени. Елка пахнет, гирлянда мерцает, осталась еще половина утки, ведро салата и непочатая бутылка шампанского; и, что важнее, когда Арсений встречается с потеплевшим взглядом Антона, в нем воспревает праздничный дух.
— Я знаю, чем можно занять три минуты.
— Во-первых, — Антон выгибает бровь, — Арсений, фу. Во-вторых, не знаю, кого из нас ты настолько недооценивае…
— Я не об этом, — Арсений закатывает глаза. Наклоняется и игриво шепчет Антону в губы: — Это потом, — прежде чем поцеловать.
Уезжая следующим вечером, они случайно оставляют в заново посеревшем доме Арсову кофеварку, которую Антон прихватил из квартиры в последний момент.