Wie seltsam trägt es sich zu Tage
Dass du liebst ist hier die Frage
Seltsam trägt es sich zur Nacht
Hab dich gut unter mich gebracht
(Так странно проносится день, вот вопрос: живёшь ты чем? Странно проносится ночь, унося хорошее между нами прочь. «В тихой ночи. Лирика». «Странно» (ч.1) Т. Линдеманн)
От университета Валера устаёт едва ли больше, чем в своё время от школы. Он флегматично осматривает зубчатые ряды скамей, прикрывает глаза и пальцем оттягивает шнурок с оберегом, осторожно прощупывая каждого в аудитории.
Вампирская кровь в нём закипает, плавит вены, рвётся наружу; он чувствует каждого, грани между ним и полноплотными людьми медленно размываются, в нос сначала ударяет разящий запах газа, а потом начинается чувствоворот.
От некоторых ребят разит гнилью, но не как от бывших пиявцев – а как от загнившего красного мяса, которое распадается на волокна, в котором ползают жирно-масляные белые личинки и мушки, а фиброзная нездоровая мякоть тает на языке, и Валера мучительно медленно сглатывает слюну возбуждения; от некоторых тянет приторной сладостью, как от молодой свежей мертвечины, ещё не покрытой медицинской пудрой, которая скроет неприглядность смерти; кто-то пахнет головокружительной смесью специй, влажной могильной земли и мочёных яблок, это похоже на летящие во все стороны молочные зубы или фейерверки; кто-то пахнет сахаром и жжёной бумагой.
Валера отворачивается, утыкаясь в тетрадь. Прячется за стёклами очков, которые иногда носит – кривое стекло скрывает перекаты красного. Трясёт головой, чтобы сбить наваждение и вытолкнуть из зрачков алую пульсацию, похожую на языки пламени. Пускай за несколько лет он и приучил себя не чувствовать, не обращать внимания, не вестись как послушный щенок – получалось плохо, и всё равно иногда его тёмная сердцевина наливалась приторным желанием в попытках прорваться наружу.
Хочется домой.
Зрачки-гвозди. Значки-грозди. Знание-горе. Кровоток в его заплывшем сердце до сладостного замедляется. Оберег нагревается, как жертвенный камень, и Валера, будто погружённый в транс многоголосым хором, слепо распахивает глаза.
Душные запахи лезут в нос, от них хочется отодвинуться, отскрести от себя, выскоблить начисто – но полностью абстрагироваться от них не получается, Валеру постоянно преследует их тонкая нить. Он молчит, лишь бы не колебать воздух – запахи не будут разлетаться в стороны как стая ворон, в которую бросили камень. Он молчит – ему нечего сказать людям.
Университет выплёвывает его на улицу. Валера яростно дышит колким осенним воздухом, шагая до автобусной остановки. Скоро начнётся зима. Чего-то не хватает.
Дома как всегда тихо, в воздухе по обрюзгше-голубым стенам на манер заблудших кораблей плавает пыль, в комнате горит свет, и его плоский раздавленный луч выплёскивается из-под закрытой двери. Валера на ходу стаскивает куртку; на кровати сидит Лёва и смотрит на него тёмными глазами.
Надо забрать у него ключ – Валера знает, что он этого не сделает, – а то Лёва слишком многое себе позволяет. Ещё надо попросить его перестать смотреть так – Лёва всегда смотрит именно так, и Валера не понимает, что это значит. Он отнюдь не глупый, но до сих пор не может понять, что скрывает в себе этот странный взгляд. Лёва почти всегда смотрел на него так своими непонятыми глазами: сначала, в детстве, в ту роковую смену, открыто; потом, через три года, когда они стали постарше, он смотрел исподтишка, долго, пряча глаза каждый раз, когда Валера ловил его за наблюдением; сейчас, когда они почти закончили университет и случайно встретились после почти шести лет разлуки, Лёва смотрит как-то по-простому. И жарко. Это озадачивает.
Валера молча садится рядом с Лёвой, грубо притягивает его к себе и утыкается носом в соединение шеи и плеча. Чувственное место, эликсир из электрических цветов, плацебо и панацея. Очки неприятно давят на переносицу и чуточку в висок, Валера стаскивает их и на ощупь откладывает. «Оттолкни меня, ну же! Почему ты не отталкиваешь? Что с тобой такое?..»
Лёва откидывает голову, хватаясь за его плечо, и Валера вжимается в его шею всем лицом, кладёт ладонь на горло. Притирается носом, чувствует жар кожи, как заполошно пульсирует сонная артерия, как сознание прошибает запахом металла, гниющей лаковой кожи и молока. Рот наполняется густой слюной, в голове начинает гудеть, звук похож на колокольный звон и комариный писк одновременно.
Начинаются жуткие метаморфозы – сознание расплывается, под глазами расходятся ломаные чёрные лучи, зрачок лопается, забрызгивая помутневшее глазное яблоко. Шея у Лёвы полупрозрачная, горячая, температурно-манящая. Валера может сломать её двумя пальцами. Колокольный звон превращается в подземный гул.
Валера знает, чтó это – чужая кровь просится к его собственной. Ему самому этой крови хочется. Он чуть-чуть отстраняется и слегка сжимает Лёвину шею, шумно дышит. Признаться, он не старается перебить Лёвой окружающие его запахи, пускай тот и кружит голову. Валере – как банально! – нравится прижаться к нему, почувствовать, надышаться, насытиться, выпить, вылизать, вылюбить. Хоть они ни разу не говорили об этом, Лёва это знает и без зазрения совести этим пользуется.
– Валер, – он подаёт голос. Больно сжимает пальцами плечо и шипит.
Валера качает головой, не отрываясь от шеи. Пусть с лица сначала сойдёт краска и клеймо Стратилата. Он чувствует, как по горлу поднимается жажда, ложится на корень языка и дрожит. Лёва снова его зовёт. Горло вибрирует на звуках – Валеру передёргивает, – и он, почти выпустив вожжи, прижимается к нему губами, поцелуйными касаниями отпечатывает своё горящее клеймо.
Иногда эту шею хочется целовать, иногда разорвать на шматы плоти, а иногда – сломать. Валера давит в себе эти животные порывы.
– Укусишь? – горло снова вибрирует, и это так сладко, что Валера с новой силой вжимается в него губами.
– Еще чего, – бормочет Валера в горячую кожу. Он шумно дышит, не совсем осознавая, что переступил ранее нетронутую черту. Ведомый неясным тёмным чувством, он мягко целует под челюстью, подтягивая Лёву поближе.
– А ес…
– Даже не проси.
– А если я попрошу твое…
Валера мгновенно зажимает Лёве рот и чувствует, как наглые губы кривятся в улыбке. Паршивец. Паршивцу паршивая кровь. Паршивцу – паршивые мысли, слова, плоть.
– Как хочешь.
Лёва скидывает с себя его руки и встаёт, отходя в сторону. Валера не понимает, почему позволяет ему такие вольности: они оба знают, что Лёва, путь он хоть трижды Охотник, намного слабее и немощнее, он ничего не сможет сделать, если Валера – ну вдруг – захочет его надкусить.
Из окна бьют лучи чёрного света и тают, не доходя даже до середины комнаты. Лёва оборачивается и сверлит взглядом. Ну прямо-таки волчонок. Валера слегка улыбается, наклонив голову. Чёрные ломаные лучи постепенно тают.
За те шесть лет, что они не виделись, Лёва не сильно изменился. Лицо стало жёстче, острее, сам он немного вытянулся, но этого хватило, чтобы он оказался выше. Валера с удивлением обнаружил, что Лёва кажется ниже, чем есть на самом деле – он не расправляет плечи и всегда чуть опускает подбородок. Так он кажется проще. Обычнее. Не-опаснее. Не-приметнее. И смотрит он исподлобья, по-волчьи, потому что поднимает взгляд, а не голову. Валере нравится такой контраст.
Он уходит на кухню, не оборачиваясь. Краем уха слышит рваный выдох и ухмыляется. Маленький волчонок попался. Не сбежит.
Im Abendrot wäscht sich das Heute
Bring dich Morgen unter tote Leute
Damit der Pöbel nicht vergisst
Wer von uns Zweien gestorben ist
(В вечерней заре умывается сегодняшний день. Убей себя утром среди мёртвых людей для того, чтобы никогда не забыл сброд, кто из нас двоих уже не живёт. «В тихой ночи. Лирика». «Странно» (ч.2) Т. Линдеманн)
Лёва ловит его после пар и зажимает в углу под лестницей. У Валеры голова начинает гудеть ещё сильнее: сложная лекция, много материала, так ещё и этот паршивец воняет кровью – хочется отодвинуться, чтобы не сделать ничего лишнего. Двигаться некуда, поэтому Валера отворачивается, раздувая ноздри.
– Ну чего тебе? Выпусти.
– Нет.
– Тогда сделай уже что-нибудь. Что ты там хотел?.. – Валера исподтишка заглядывает Лёве за спину. Никого. – Чего медлишь? Дальше-то что?
– Да как-то не подумал.
Лёва смущён, но взгляд не отводит. «Какая невидаль», – думает Валера.
Над ними на лестницу льётся уранический пыльный свет, где-то слышен топот сотни ног и дрожащий калейдоскоп голосов. Валера, кажется, знает, что хочет сделать Лёва, и голодно облизывает взглядом его лицо, кривит губы, подначивая.
Этот первый шаг должен быть не его.
– Ещё бы ты подумал.
Лёва сверкает глазами, сжимает его плечи и подаётся вперёд. Валера в трепетном предвкушении злого болючего – их первого – поцелуя закрывает глаза и вдруг вздрагивает, когда Лёва фыркает ему в ухо.
– Да пошёл ты, Лер.
Валеру передёргивает от этого осколочно-кипучего «Лер». Три простых буквы непростительно задевают что-то внутри. Он открывает глаза, но Лёвы рядом уже нет. Валера сглатывает всё невысказанное, трясёт головой и идёт к выходу.
И всё ещё чувствует в воздухе жар, тонкую нить водянистого запаха соли и лунки сердечных ударов.
In stillen Nächten weint ein Mann
Weil er sich erinnern kann В безмолвии ночи плачет человек, потому что у него есть память. «В тихой ночи. Лирика». «Любовь» Т. Линдеманн
В прохладном сумраке ночи в комнате невозможно разглядеть почти ничего. Валера смотрит в потолок, подложив руку под голову. Кусочек неба, который видно из окна, чёрный и блёклый, насквозь прогнивший осенней хандрой и душной пеленой дождя. Лёва снова остался на ночь, он лежит на раздвижном кресле и, кажется, не спит.
Лёва никогда не спрашивал, можно ли ему остаться, а Валера никогда его не гнал.
– Лёв, – шепчет Валера в выбеленную обнажённость потолка. – Ты спишь?
Сердце у Лёвы колотится чересчур заполошно, Валера приподнимается на локте и щурится. В зрачке закипает тьма, и мир в секунду преображается. Во всей этой прозрачности Валера замечает, как в чужой груди ширится, шевеля краями, пустота. Спит. «Кошмар», – понимает Валера и тихо встаёт.
Он бесшумно подходит и наклоняется, чтобы получше разглядеть. Лицо у Лёвы расслабленное и мягкое, под глазами и на щеках лежат тени, по лбу пробегает тяжесть. В голове вспышкой проносится мысль, как же они оба выросли. Валера медленно сглатывает и склоняется ниже, ниже, пока не… С него будто спадает пелена, он отшатывается, слепо вращая глазами. Но потом наклоняется обратно и кладёт одну ладонь Лёве на лоб, другую – на сердце. Оно отстукивает мимо-ранен-убит на манер ча-ча-ча.
Валера ласково трогает чужую тьму пальцами, игриво оглаживая самые краешки. Краешки волнуются и идут рябью, постепенно смыкаясь. Хочется окунуть пальцы в эту пустоту, разворошить там всё, разнести и раззадорить. Валера боится так далеко закапываться в собственную пустоту, поэтому и с чужой осторожен – лишь надавливает и гладит. Она под руками – сырое яйцо без скорлупы. Что-то гладкое, холодное, шевелится и трепещет жизнью. Под ладонью Валера чувствует неконтролируемую бурю, которая долбится к нему через множество складок плоти, и в голове возникают образы из прошлого.
Когда пустота окончательно стягивается, Валера отнимает руки. Лицо у Лёвы неуловимо разглаживается.
«Наоборот когда-то было», – думает Валера и пятится к своему дивану. Вдруг видит себя двенадцатилетнего, в неясном порыве подступает ближе, присаживается на корточки. «Почти как тогда». Лёве тоже двенадцать. Только теперь под белым пологом простыни от него не спрятаться: он всё видит, всё знает. Всё чувствует. Возможно, даже больше, чем Валера.
– Лёв, – едва слышно шепчет Валера в пустоту.
Призрачно-ненастоящий двенадцатилетний Лёва оборачивается к нему, и его глаза вспыхивают влажным кровяным бешенством. Картинка идёт зыбью и расплывается в зелёное поле и водную гладь. Валера вспоминает, что первое время был там даже счастлив. Воспоминания десятилетней давности встают и трепещут над ним как знамя, несутся многоликим хороводом, звеня детскими голосами прошлого.
Валера медленно садится на пол у Лёвиного кресла, опирается на него спиной и откидывает голову – почти попадает на подлокотник. Сидит так некоторое время, переводя дух и год за годом погружаясь в их общие воспоминания. На языке шелковистой горечью брыкаются Лёвины кошмары, и Валера грызёт их, чтобы они распались на кости, ветки и рыхлый безвременный студень.
– Лёва, – шепчет Валера, обводя пальцем тень от собственного колена. – Лёва… Ты спишь? Спишь. Ну, спи.
Он же Охотник, почему он спит так, что его не будят ни шаги, ни шёпот, ни прикосновения? После того, как Валера стал стратилатом, он не мог нормально спать – вечно что-то мешалось и кололось о грудь изнутри как колется старый вязаный свитер или крошки от печенья на простыне. Он боялся спать, потому что боялся себя – что он может сделать? Вдруг он проснётся не собой?.. Он был маленьким дурачком. Лёва должен спать чутко, чтобы ни одна тварь – и Валера в том числе – не смогла подобраться к нему так близко.
Не боится. Почему? Доверяет?
В груди лопается неприятное чувство, которому Валера не может подобрать имени. Это неясное чешется где-то за рёбрами, оно выворачивается наизнанку и выворачивает наизнанку Валеру. Ему не нравится. Ему не нравится чувствовать то, чего он не понимает.
Валера не умеет делиться мыслями, образами и воспоминаниями, и на секунду ему становится жаль, что он не сможет показать Лёве те призрачно-кукольные картины их детства. Он правда хотел бы, но не может.
В итоге он не спит до раннего утра. Думает, вспоминает, возвращается в нежные лагерные дни; мысли рябят и дрожат, им хочется тепла и жизни. Вскоре эфемерные картинки прошлого начинают наливаться желчью и глазурно-чёрным – чужая усмирённая пустота даёт о себе знать.
Просыпается Валера под мерный звон тишины. Лёва лежит к нему спиной, натянув простыню на плечи и сбив её в ногах. Валера прислушивается к его сердцебиению – чистое, спокойное, живое. Он хочет что-то сделать, но сам не понимает, что именно.
В злом бессилии Валера заставляет себя встать, с трудом отворачивается и тихо идёт на кухню. Он тихо пьёт воду из-под крана, тихо клацает кружкой, ставя её на хлипенький стол, и так же тихо жалеет, что воспоминаниями всё-таки нельзя делиться.
Dass ich froh bin darf nicht sein
Wer mich liebt geht dabei ein
(Быть радостным мне не позволено судьбой: кто меня любит, тот уходит прочь, долой. «В тихой ночи. Лирика». «Что я люблю» (отрывок) Т. Линдеманн)
– Лёв, тебе это вот всё зачем? – устало спрашивает Валера одним вечером.
На улице моросит снегом, похожим на кусочки молочных зубов, он расплывается под ногами как фиброзная гематомическая плоть. Дома холодно и пусто; они только что вернулись из университета после неторопливой прогулки. Яркий крупчатый запах снега перебивает тошнотворный людской смрад, который забивает ноздри как ватные турундочки, достающие до мозга. Валера кривится всю дорогу, сдерживаясь, чтобы не прильнуть к Лёве носом.
Он осознаёт, что это – странно. Возможно – ненормально. Делать он с этим ничего не собирается. Ведь если сделать вид, что чего-то нет – то оно пройдёт. Верно же?
На кухне бьётся в истеричном припадке чайник на плите, Лёва в коридоре стаскивает берцы и витиевато ругается, уронив на себя напольную вешалку с их верхней одеждой. Валера хмыкает. У Валентин Сергеича поди нахватался.
– Что «это вот всё»?
– Ну… всё. Ходишь, смотришь, разрешаешь.
– Ты вроде умный, Валер, а дурак дураком.
Лёва фыркает и стягивает свитер. Сердце у него перепрыгивает через две ступеньки, и Валера в непонимании хмурится.
– Валер, мы уже взрослые люди. М-м-м, относительно взрослые, ладно. И мы можем всё нормально обсудить, если ты вдруг захочешь выйти из ступора. Но это так, к слову.
«Как это глупо», – думает Валера и сам не понимает, почему. Почему глупо-то?
Наверное, взрослый здесь только Лёва. Он вырос, он изменился. У него другие мысли: более точёные, строгие, веские. А Валера всё ещё комнатное существо, домашнее, пусть и побитое жизнью, он застрял там, в том мире, где ему шестнадцать и он почти ничего не понимает, но отчаянно хочет разобраться. К двадцати с хвостиком годам должны были появиться какие-то зачатки ума и критического мышления, но сейчас ему кажется, что это всё неправда. Ничего у него не появилось.
Он пронёс себя через годы, чтобы – что? Чтобы так и не научиться понимать своего самого близкого друга?
– Принеси уже наконец ко мне свою одежду, – говорит Валера, когда Лёва залезает в единственный шкаф. – А то ходишь как этот…
– Как кто? – спрашивает Лёва не своим голосом и оборачивается.
– Не знаю.
– Ещё бы ты знал.
Валера щурится и вдруг улыбается. Лёва улыбается тоже. Паршивец зеркалит фразы, и в этом чувствуется тонкая нить намёка. Валера дёргает за неё, но не понимает, куда и откуда она тянется. Вдруг он только сильнее затянет узел из непонятностей и непонятости?
Лёва проходит мимо и бросает: «У нас чайник сейчас улетит. Пойдём».
Валера идёт за ним, ведомый гулом его сердца и голоса. Под глазами снова расходятся ломаные чёрные лучи, зрачок разливается и, кажется, капает куда-то на щёки.
Они неловко толкутся у стола, наконец расходятся – один за чайником, другой за чашками. У Валеры есть только два стакана, походная выщербленная кружка и ужасный цветочный сервиз, в котором не хватает одной чашки.
– Лер.
Валера оборачивается. Лёва отклоняет голову чуть набок, и это движение настолько незаметное, что Валере сначала кажется, что он сам себе это сейчас придумал. Он медленно подходит, пристально всматриваясь. Лёва дёргает уголком губ и опирается на стол.
«Я так устал», – думает Валера, утыкаясь лбом Лёве в плечо. Он едва-едва поворачивает голову, Лёва осторожно кладёт ладони ему на лопатки.
– Я тоже устал, Лер. Даже больше, чем ты.
– Да неужели?
– Ты такой топорный, от тебя любой устанет. Тяжело быть мной, но я справляюсь.
– Вы посмотрите на него, – бормочет Валера и смешливо фыркает Лёве в шею. Вдыхает чуть поглубже, касаясь её кончиком носа. – Что ж ты ко мне почти перебрался, раз устал от меня?
– Сам ведь знаешь, почему, – просто отвечает Лёва и пожимает плечами.
– Не знаю, Лёв. Понятия не имею.
Валера отвечает честно. Он не понимает, что чувствует сам, так какой ему понять, что чувствует Лёва. Он хоть и не глупый, но не может поймать за хвост мысль, которая вечно ускользает, так ни разу и не давшись в руки.
– Я до сих пор не могу тебя понять. Почему, Лёв? Ты можешь нормально мне объяснить?
Вместо ответа Лёва прижимается губами к его виску.
– Чай остынет, – он отодвигает Валеру за плечи и садится за стол.
Чай они пьют молча. Чай несладкий – с потолка в кружки капает чья-то тоска.