С тех пор, как существует Предприятие 3826, или, если угодно — с тех пор, как мир стоит на своих китах, слонах и черепахах, Дима работает с Харитоном на вершине «Челомея» и с присущим ему дипломатическим мастерством избегает лишних разговоров. В кабинете почти всегда царит неловкая тишина.

А потом Волшебник спускается к Плутонию и его жене, где царство громких-громких бесед, огромных-огромных улыбок и большой-большой любви.

Все очень просто. Харитон — въедливый, внимательный до чертиков, когда-то кое-что упустил. Вернее, приметил, но слишком уж поздно.

Все начинается с маленьких ошибок, незначительных деталей в их важной работе, забавных безопасных оплошностей — они делают ежедневно повторяющиеся действия более раздражительными и слегка прибавляют работы, но, к счастью, пока не усложняют им жизнь. Харитон относится к этому с присущим ему пониманием и терпением, тщательно рассматривает и исправляет каждую деталь: Сеченов пусть и гений, но ведь и они тоже могут ошибаться. В конце концов, куда ему понять Дмитрия Сергеевича! Захаров был рядом с ним, когда все это началось — будет сейчас: подставит плечо, поддержит, поможет там, где это возможно — сделает все во благо их общего дела.

Харитон не уделяет этому особого внимания, убирая из своей головы, как ненужный файл из компьютера, момент, когда самый пунктуальный на Предприятии и требовательный к своим работникам до нервозной тошноты Сеченов начинает все время опаздывать.

Захаров старается не

вмешиваться: ничего, Дима умен и всегда справлялся со всем сам. Ему, Харитону, повезло, что он пробился к нему, что оказался рядом, что уж там. Хотя чему тут радоваться: начинали-то они вместе, да еще и с самого низу.

В любом случае, почивать на лаврах, пожиная осознание собственной тщеславной успешности мешает тысяча мелочей, в числе которых и пресловутые опоздания, становящиеся с каждой неделей все более раздражающими. Если раньше Дима позволял себе являться минут на пять-десять позже, то спустя несколько месяцев нарастающей халатности хваленая рабочая обязательность испаряется без следа. Сеченов может заявиться в лабораторию с задержкой на час-полтора, а на все вопросы разве что отшутиться, отмахнуться или даже огрызнуться.

Харитон дорожит своей должностью, командной атмосферой и прочей ерундой, которую восхваляет советское коллективное мышление, потому вопросов особо не задает, но терпение его стремительно заканчивается. В один из дней, когда они вместе с Димой особенно долго и мучительно корпят над новым полимерным составом, имитирующим человеческую кожу, Сеченов прокуривает весь кабинет своими вонючими сигаретами, и это становится толчком для непростого разговора:

— Дима, что происходит? — Захаров растирает переносицу, сняв очки, от которых на коже остается неприятный зудящий след, — ты сегодня пришел к двенадцати. Рабочий день начинается в девять.

— Гений властвует над хаосом, — Сеченов, зажав в зубах дотлевающий окурок, подносит к глазам полную полимера колбу, — какая разница, когда я пришел? Счастливые часов не наблюдают, а мы на пороге прорыва!

— Это нужно обсудить. С тобой происходит что-то, и я не понима…

— За мной обещали зайти Сергей с Катей, — Дима возвращает колбу на место и откидывается в кресле, — давай поговорим завтра.

Завтра они конечно же не поговорят — Сеченов будет приходить вовремя последующие несколько дней, работая больше обычного, словно в насмешку проверяя себя на прочность.

Захаров пытается разобраться самостоятельно, систематизировать, подогнать происходящее под определённый шаблон. Любую ошибку можно исправить, пока она не переросла во что-то глобальное. Это работало, когда их работа заходила в тупик, когда сам Харитон сталкивался с особо сложными проблемами, когда что-то важное, ценное между ним и Димой давало трещину.

Рационализировать можно все, даже если это неуместные сантименты или объяснимый, но мешающий работе деструктив, верно?

И некоторое время картинка складывается удивительно легко: Дима, вероятно, в какой-то момент просто перестал справляться со всем происходящим вокруг него. Захаров как никто другой знал, сколько обязанностей и ответственности берет на себя Сеченов. Чувства страха и вины за все ошибки и оплошности, которые они оба совершили за свою карьеру, сдавливают стальным обручем и в особо тревожную ночь не дает вздохнуть. Всего этого оказывается слишком много для одного и даже нескольких сотрудников.

Харитон повторяет это себе каждый раз, словно мантру, когда вновь подмечает не самые лучшие изменения в состоянии Сеченова. Он берет на себя больше ответственности, справляется с удвоенной нагрузкой, надеясь, что этим сможет как-то помочь — выражать свои чувства он никогда не умел.

Работа приносит удовольствие: чем больше он загружает себя, тем меньше приходится контактировать с ненавистными людьми. Однако мысли о Диме приносят сплошное беспокойство — Захаров возвращается к ним снова и снова, до тошноты мелочно и методично прогоняя в голове известные ему факты.

Но даже при таком раскладе карт работа не стопорится. Дима является как снежный вихрь, легкомысленно принося с собой запахи вина, табака, коньяка и много чего еще. Работает час или два, что-то мурлыкая себе под нос, и эти жалкие крохи в общем процессе оказываются гораздо ценнее, чем монотонная возня Харитона в течение целой недели. Диме все дается безупречно легко, он играючи обнуляет чужой труд, принося что-то свое, о чем человеку, казалось бы, додуматься просто невозможно. Захарову страшно признаваться, но их общее дело без Димы завязнет и перестанет существовать.

Однако он продолжает терпеливо тратить долгие дни, недели и месяцы на подбор материалов, их анализ, систематизацию и выводы, чтобы Дима легким росчерком пера отправлял все это в мусорную корзину всего за полчаса:

— Ты все делаешь неправильно, — ворчит Харитон, сравнивая свои результаты с Сеченовскими, — полное нарушение всех мер и правил безопасности, между прочим.

— Неважно, как ты решаешь задачу, если ответ сходится, — отвечает из кресла Дима, закидывая ноги на край стола и с наслаждением потягиваясь, — пойдем выпить после работы, хочешь?

— Не хочу, — отрезает Захаров, — алкоголь затуманивает разум. Мое сознание всегда должно быть ясным.

И Сеченов убегает к Сергею и Кате снова и снова. Как — Захаров помнит — раньше, после учебы, убегал в библиотеки, наполняя свою и без этого замечательную во всех смыслах голову информацией — что угодно, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. Тогда они прекрасно понимали друг друга без слов, а чужое состояние всегда казалось простым и понятным: делить друг с другом работу, жилье и эмоции было просто и как-то естественно. Словно кроме Димы и Тоши тогда никого не существовало.

А сейчас, чтобы продолжить свои наблюдения и разобраться в происходящем, Захарову приходится вылезать из привычного кокона бесконечной работы — в один день он не возвращается домой, а остаётся в комплексе, спускаясь ниже лишь на несколько этажей, чтобы найти Диму и в нерабочее время.

…Диму, беседующего с Нечаевыми.

Захаров не хочет этого признавать, но смотреть на них действительно приятно, хоть это чувство и вызывает у него иррациональную тревогу — они такие громкие, смешные, простые (это слово отдаёт болью), что хочется сбежать, задав себе единственный вопрос, который не вызывает ничего, кроме непонимания и растерянности.

Почему Сеченов, который стал жутко худым за последний год, Сеченов, который не всегда справляется со своими эмоциями, Сеченов-я-в-норме, который грызёт ногти и постоянно оглядывается назад, вдруг ведёт себя так честно и просто?

— Я нашел прекрасное место, это совсем рядом, семейный коммерческий ресторан. Знали бы вы, как там очаровательно, — болтает Дима, а жилет, который месяц назад был ему по фигуре, теперь висит мешком, и Захарову странно видеть эти складки ткани.

— Катя будет рада, — блещет своими зубищами Нечаев. Как же он раздражает, трепло настоящее, а уж от его солдафонских шуточек Харитона бросает в дрожь. И как вот с такими идиотом можно разговаривать, о чем? Пустое место, а не агент!

Но Диме он почему-то нравится.

— Возьмем Михаэля? — предлагает Сеченов, по привычке вытаскивая пачку сигарет из кармана. Он курит на работе — и не только в кабинете, но и в коридорах, и никто не смеет ему и слова сказать, — Харитоша, а ты хочешь с нами?

— Хочу, — внезапно для себя соглашается Захаров. Нужно раздобыть сведения любой ценой, а это невозможно на работе — необходимо внешнее сближение.

Этот день Харитон полностью проводит с Сеченовым, оказывается рядом под любым предлогом: слушает его внимательно, запоминает, записывает чуть ли не каждое слово. Даже кофе пытается принести, но Сеченов отмахивается от него, как от назойливого насекомого.

Они идут в этот несчастный ресторан впятером, занимая один из лучших столиков. Катя весело хихикает, строя мужу глазки, Нечаев сыплет шуточками, Михаэль тоже не отстаёт. Каждый из них раздражает Харитона по-своему, и все — нестерпимо. Они едят и пьют, и Захаров чувствует себя отвратительно чужим: ему хочется домой, почитать, погладить любимую кошку, послушать музыку через старенький патефон, чтобы только не быть здесь, в шумной компании, на которую уже начинают оглядываться со всех сторон.

Сеченов ест что-то, оживлённо размахивая вилкой в перерывах между порциями или отпивая вино из высокого бокала, а потом внезапно его лицо перекашивает странная гримаса.

— Дмитрий Сергеич, всё хорошо? — обеспокоенно уточняет Нечаев, наклоняясь через стол, — да на вас же лица нет!

— Всё нормально, — Сеченов откладывает приборы и салфетку, — позвольте отлучиться.

Его нет пять минут. Десять. Нечаев с Катей воркуют, Штокхаузен сонно смотрит в тарелку — ему хватило всего нескольких бокалов, чтобы наклюкаться. Проклиная себя и своё решение отправиться в ресторан, Захаров идёт в поисках уборной

и сразу жалеет об этом.

Сквозь дверную щель — Дима не удосужился даже закрыть за собой — видно, что происходит внутри. Сеченов стоит перед зеркалом, наклонившись и тяжело дыша. Его рукава закатаны по локоть, по лицу и волосам стекают капли воды, в раковине змеится струйка крови.

— Что ты здесь делаешь? — в ужасе спрашивает Харитон, толкая дверь, — Дима, что это?

От взгляда Захарова не ускользают неестественно худые и бледные руки Димы. В этот раз подтекст поддается осознанию. Здесь его наблюдательность не замыливают работа, разговоры с Нечаевым, усталость.

В отражении видно, какая досада гнездится в его злых утомленных глазах. От тонкой фигуры веет угрозой и силой, которые он не может контролировать. Уголки губ опущены, ладонь ерошит волосы, которые топорщатся и забавно завиваются на концах.

Свидетель и преступник превращаются в заложников молчания — Захаров не понимает, что ему сделать, как поступить. Это же неестественно, губительно, неправильно, глупо: как вообще Сеченов мог до такого себя довести?

В этом столько неловкости и боли, что хочется провалиться сквозь землю.

Преодолевая обрушившееся на него холодное оцепенение, Захаров настигает Диму за несколько шагов и приживает к стене уборной. Происходящее кажется чудовищно неправильным — на Сеченова он смотрит будто через кривое зеркало, а собственный голос ощущается чужим:

— Ты что с собой делаешь? — после каждого слова — прерывистый вдох, — П-пиздец, ты как себя до такого довел?

Дима внезапно усмехается — вместо ответа Захаров натыкается на лихорадочный блеск в чужих глазах. Сеченов смотрит на него в ответ, как на что-то незнакомое, чужое, хотя правильнее будет сказать — забытое.

Когда-то — будто бы в прошлой жизни, когда существовали только они, за каждой новой заслугой следовало тёплое «мы», еда казалось чудом, потому что была разделена на двоих, и никто другой не был нужен — этих взглядов было достаточно, чтобы бессловно понять друг друга. Чтобы Сеченов продолжил совершать те вещи, которые ужасали и восхищали одновременно.

У Димы всегда были глаза безумца или гения. И Захаров убежден: сейчас на него смотрит первый.

Первый, первый, вечно первый Сеченов! Первый в учебе, первый в создании «Коллектива». Первый начал общаться с Нечаевыми, первый выбил себе денег на Предприятие и расположил к себе «начальство», как они в шутку называют партийную верхушку.

Сломался ты тоже первым, да, Димочка?

— Если расскажешь хоть одной душе, Захаров, — высокомерно выплевывает Дима, стискивая ворот его рубашки — теперь и понять-то нельзя, кто кого держит, — то с карьерой и наукой можешь попрощаться, я тебя просто уничтожу.

Харитон ошарашенно смотрит на его локти: левая рука вся покрыта синяками и подсыхающими корочками. И как, как можно было не заметить этого раньше?

— Н-никому, — нервно сглатывает он, и только тогда захват разжимается, — Дима, зачем?

— Больно, — отворачивается обратно к зеркалу Сеченов, чтобы привести себя в порядок, — были боли, пользовался нашими запасами морфия.

— Морфием не лечатся, — Захаров смотрит, как рукава рубашки возвращаются на место, как дрожащими пальцами Дима пытается застегнуть манжеты. Поддается внезапному порыву и рвется помочь. Узкая рука от прикосновения вздрагивает.

— Ты же хороший мальчик, Харитон, — Волшебник смотрит на него свысока, но уже без былой злости, — ты не знаешь, как это бывает. Мне твердили, что я гений, начиная с детских лет, а гении не мучаются от боли и не позволяют себе болеть.

— Гении не сидят на морфии и не курят опиум, — ворчит Харитон, помогая со второй манжетой. — Чем я могу тебе помочь?

Сеченов смотрит на него оценивающе и холодно, зеленые глаза похожи на сканеры.

— Не мешай и не стой на моей дороге. Твои модульные расширители и информационные накопители — ничто без моего полимера, потому нам лучше и дальше работать вместе, — говорит он будто бы нехотя, а потом неловко меняет тему, — я знаю, что ты экспериментируешь с оцифровкой собственного сознания. Хочешь жить вечно, а, Харитоша?

Захаров чувствует, что поддается эмоциям от этого непрошеного, но впервые за долгое время откровенного разговора.

— Это просто наметки, работы еще много, — отмахивается он, но тщетно — Сеченов видит его насквозь.

— Твои «наметки» могут пригодиться для сохранения нужных данных, когда… если что-то пойдёт не так, — Дима смотрит куда-то вперёд, будто сквозь Захарова, тяжёлым взглядом, — найди время, чтобы обсудить это со мной.

Сеченов перехватывает левую руку Харитона, когда тот пытается помочь ему нормально спустить рукава рубашки. Пальцы Димы холодные, и Захаров вздрагивает от этого прикосновения, не понимая, как себя вести.

— Мы будем вместе, — Сеченов прерывисто выдыхает, — работать, как раньше. Ничего не изменится, слышишь, Харитон? Просто выполняй свою работу.

Захаров смотрит на свою руку в его тонких пальцах, возможно, слишком долго. Из Харитона актёр плохой — даром они с Сеченовым раньше в театр ходили — он не то что врать, эмоции нормально проявлять не умеет.

И сейчас, когда Захаров видит Диму, поправляющего костюм у зеркала, он пытается разобраться, почему это понимание, эта связь между ними начала рушиться. Виноват в этом «Коллектив», зашкаливающее через все пределы разумного количество работы, или Сеченову действительно было плохо всегда, но сейчас в его взгляде Харитон видит даже не злобу.

В зеленых глазах плещется страх. Как у зверя, загнанного в угол, который набросится, чтобы его не трогали, чтобы себя защитить. И Харитон действительно не понимает, как через этот страх пробраться.

Захаров думает об этом, когда они возвращаются к остальным. Дима снова сдержанно смеется, комментирует что-то своим бархатным голосом — ведет себя так, будто бы ничего не случилось.