— А тебя не учили запираться? — пытается хоть как-то защититься язвительностью Харитон, но это не спасает его от развернувшегося перед глазами зрелища, которое заставляет чувствовать что-то сродни обиде от предательства.

Штокхаузен — худощавый смазливый мальчишка, которого вытянули в Берлине из какого-то бункера, где он света божьего не видел и болел чумой, выжив только чудом — поначалу интересовал Сеченова только как биологический образец с иммунитетом от страшной болезни. После же у мальчишки — хотя какой он мальчишка, младше их обоих едва ли лет на десять — открылись поразительные навыки прирожденного административного управленца, и Дима сделал его своим заместителем.

Впрочем, очевидно, что не только заместителем.

Сейчас Штокхаузен стоял у высокого стола, а Сеченов сидел на самом его краю, подобрав под себя ноги. Оба были без рубашек, обуви, галстуков, растрепанные, раскрасневшиеся и довольные. На Михаэле — будто всего прочего казалось недостаточно — на его тонкой талии и узких бедрах обреталась короткая и задранная к тому же "шотландка" в крупную клетку, хотя Захаров поклясться был готов, что час назад видел Штока в штанах, как и положено.

— Что вы д-делаете? — рассеянно спрашивает Харитон, чувствуя, как обида, злость, печаль, отвращение и целая буря других эмоций захватывают его с головой.

— Миша умеет прекрасно танцевать, вот я и попросил продемонстрировать, — с какой-то пугающе маниакальной хищностью Сеченов наклоняется вперёд и щёлкает пальцами.

Выглядит он странно - даже если учитывать его странность в последние месяцы и даже годы. Странно — обычно подрагивающие руки сейчас спокойно лежат на коленях. Странно — выражение лица дикое, голодное и одновременно с этим невероятно довольное. Странно — за движениями Штока следят глаза, в которых зрачки похожи на булавочные иглы или карандашные точки.

Штокхаузен и правда великолепно танцует. Он кружится, пластично подпрыгивает, вскидывая длинные руки, наблюдать за ним – сплошное удовольствие, однако Харитона начинает тошнить.

— Не с-смею мешать, — он шлёпает в ярости об стол папкой Нечаева, надеясь, что Сеченов хотя бы повернется к нему, спросит что-нибудь…Дима, ну взгляни же на меня!

Волшебник игнорирует его, как маленькое надоедливое насекомое под каблуком. Он вытягивает руки вперед, будто бы маня Михаэля к себе, и тот, запыхавшийся, довольный подходит, ныряя в предложенные объятия. Его кудряшки, обычно зализанные назад, теперь трогательно растрепаны, и делают голову похожей на одуванчик, в который Дима по-хозяйски запускает пальцы.

Захаров, глядя, как его коллеги целуются, как руки Сеченова скользят по хрупкому телу, подбираясь к этой проклятой юбчонке, хочет помыться, но смотрит все равно как завороженный. В голове пульсирует мучительная боль, хочется верить, что сейчас сосуд взорвется, и избавит его от страданий, что мысль "почему всем одно, а другим ничего" перестанет недостойным грузом давить на мозги, что...

...Дима внезапно открывает глаза и через плечо Штокхаузена смотрит на своего коллегу. Жестоко, насмешливо и высокомерно. От этого взгляда Захарова будто бы накрывает ледяной волной страха, но она не парализует, а отрезвляет его.

И Харитон совершенно случайно прихватывает рубашку Сеченова и брюки Штокхаузена, которые лежат на столе. Случайно делает это тихо, незаметно, пока якобы раскладывает документы.

И через некоторое время в куртке Сеченова окажутся два билета в театр Майи Плисецкой — тоже совершенно случайно. Дима предложит один билет Харитону. И эта случайность доведет Захарова до хохота: громкого, непривычного для него смеха, какой-то странной надломленной улыбки в сторону Димы.

Но это будет потом, а пока Захаров буквально сбегает из кабинета: намеренно громко стучит ботинками, хлопает дверью и быстрым шагом направляется в сторону туалета. Как школьница с разбитым сердцем, ей богу! Где-то на полпути он выкидывает совершенно неслучайно оказавшуюся в руке чужую одежду и злится на себя еще сильнее.

Что было в этом кабинете такого, чего не было дома? Что тянуло из теплых стен на улицу за поводок, вызывало помешательство и жгучую ненависть? Что в Сеченове было такого, что Захаров продолжать отдавать-отдавать-отдавать, забывая просить в ответ, надеясь вернуть то, что было всего дороже?

— Как будто с тех пор что-то изменилось, — говорит Харитон сам себе, стоя у зеркала в уборной, — ну почему ты не можешь успокоиться.

Он не замечает, как этих словах его пальцы, собранные в кулак, влетают в зеркало. Он не обращает внимание на осколки, порезавшие кожу. Это же тоже случайность?

— Очень предусмотрительно было бросить в коридор наши вещи. Ты прям как ревнивая жена, Харитош.

— Пошёл нахуй, а? — непривычным для себя тоном говорит Захаров и поднимает затуманенный взгляд на Диму.

Сеченов стоит, скрестив руки, и смотрит на него нечитаемым взглядом. На нем — Харитон с удивлением отмечает — широкая белая рубашка, на несколько размеров больше привычных. Волосы убраны назад, как будто ничего не случилось, будто для него это — обычное дело.

— Что ты здесь делаешь? — спокойным голосом спрашивает Сеченов, — Харитош, что это?

— Это последствия твоих идиотских решений! — Захаров включает воду, смывая кровь с костяшек. Розовый поток уходит в смыв, костяшки мучительно пощипывает, отрезвляя сознание.

— То есть, тебя ебашит как малолетку на гормонах, а я еще и виноват? — ухмыляется Сеченов, приглаживая волосы руками. Прядки все равно падают на виски, обрамляют красивое омерзительное лицо, оттеняют сверкающие злым торжеством глаза. И Харитон вдруг понимает, что его мучитель этим наслаждается. Пьет его эмоции как жадный до чужого горя падальщик, вытягивает жилы наружу, наматывает их на кулак, мучает, терзает, провоцирует.

— Ты сволочь, Дима, ну какая же ты сволочь, — Захаров приказывает себе железным усилием воли успокоиться, — как я не понял этого раньше.

— Видать, не так уж ты и умен, Харитоша, — мурлыкает Сеченов, опуская ресницы, — но ничего, научишься. Ты наконец-то начал напоминать живого человека.

— Зато ты уже перестал, — отрывисто бросает Захаров, вытирая все еще сочащуюся кровь об чужое полотенце.

Он рывком поворачивается — смотреть на коллегу через зеркало решительно надоело, обходит его, чувствуя, как от Димы сильно пахнет одеколоном Штокхаузена и еще чем-то — странный, непривычный запах. Харитон никогда в жизни не занимался любовью, но уверен, что близость пахнет именно так — терпко, едва уловимо, приятно и маняще.

Михаэль нежится в кресле, на нем все еще эта омерзительная юбка, она задрана выше некуда, пока мальчишка задумчиво курит в потолок, Харитон отворачивается, чтобы не смотреть на узловатые коленки и тонкие стройные голени. То, чем занимаются непорядочные советские граждане, провоцирует животное омерзение.

Когда он от души хлопает дверью кабинета, возникает малодушное желание настучать на Сеченова политическим руководителям Предприятия. Пусть протрясут гедониста через свои партийные сита, пусть душу вынут! Но, вернувшись домой и просмаковав эту мысль со всех ракурсов, Харитон понимает, что он так не сделает никогда в жизни, это слишком подло и гадко.

…Нет, все-таки, это слишком подло и гадко, — Харитон стряхивает с водолазки кошачью шерсть и кладёт в карман билет в театр Плисецкой, — пригласил бы своего кудрявого мальчишку, может, научился бы чему.

Захаров пытается успокоить себя тем, что Дима просто решил отдать дань их старой-старой традиции: ходить вместе в театр по пятницам, после работы, и отмечать очередную удачную неделю. А они, чаще всего, такими и были: как же великий-профессор-Сеченов мог допустить ошибку?

Хотя, все-таки, в одной оплошности его можно обвинить: Дима подпустил его, Харитона, к себе слишком близко. Захаров знает достаточно (это слово отдаёт чувством удовлетворения), чтобы помочь Сеченову двигаться дальше или, наоборот, потерять все.

Конечно, Дима считает, что Харитон не сделает ничего плохого. И эта Сеченовская уверенность в других людях и в самом себе раздражает еще сильнее. Захаров действительно не знает, сможет ли сдержаться, вытерпеть ещё одну такую выходку — он сильно сжимает пальцы, до следов от ногтей на ладонях, и думает, как может ударить по красивому заносчивому лицу. Возможно, Захаров действительно хотел бы увидеть страх в этих зеленых глазах…

…которые становятся коричневыми на солнце — Харитон замечает это, когда встречает Сеченова около театра. Волшебник как-то сдержанно улыбается, молча идет рядом — выглядит удивительно спокойно. После его мягкой просьбы «Давай не будем о работе, Харитош», Захаров совсем расслабляется, решает отложить ненадолго свои размышления.

Сеченов говорит спокойно, с вежливым интересом всматриваясь в глаза, хотя в его собственных ничего нельзя разглядеть. Захаров много раз наблюдал за таким Димой на переговорах с министерскими крысами: он тепло улыбается, слушает внимательно, и есть в этих жестах что-то манящее, успокаивающее. Харитон всегда был убежден, что у него иммунитет к этим улыбкам. Но сейчас понимает, что единственный хронически зависим от них.

— Ты не против, если к нам кое-кто присоединится? — Захаров слышит насмешку в его голосе, когда поднимается с Димой на нужный ряд.

— Я его знаю?

— Знаешь.

— Вы даже не пгхедставляете насколько, пгхофессор.

Лиричное настроение Захарова испаряется в ту же секунду.

Конечно же Сеченов сейчас смотрит на него, считывает реакцию, наверняка довольствуется своей работой.

«Идиот, Харитон, ну какой же ты идиот».

Сеченов занимает крайнее место, приглашая Штокхаузена сесть рядом с ним. Михаэль оказывается посередине, между ними двумя. Захаров мог сказать «между двух огней», но от Сеченова сейчас веет холодом. Только лёгкая ухмылка выдаёт его настоящие эмоции.

Михаэль увлеченно наблюдает за сценой: сидит расслабленно, положив ногу на ногу, щурится довольно. Его улыбка напоминает кошачью, и Захарову кажется, что это первый раз, когда что-то, связанное с этими прекрасными существами, кажется ему омерзительным.

До антракта он досиживает с трудом, постоянно пытаясь вернуться из мыслей в реальность и получить удовольствие. Когда во время перерыва Михаэль куда-то сбегает, Харитон сдержанно берет Сеченова под руку и просит отойти.

Они спускаются с этажа лож вниз к буфету, не переставая отвечать на заискивающие и искренние улыбки окружающих — слишком уж известными стали их лица в последние годы.

— Здравствуйте! — улыбается Сеченов Ласточкину на лестнице, — как вы здесь все волшебно обустроили.

— Под стать Волшебнику, — парирует директор театра, — позволите угостить вас со спутником шампанским?

— Позволяю, — благодушно улыбается Дима, и они втроем у высокой стойки пьют игристое вино из высоких бокалов. Харитон стискивает свой слишком сильно, тонкая ножка рискует лопнуть.

Снова откуда-то появляется Штокхаузен, ему тоже наливают, он сияет улыбкой, и Дима, отпустив руку Захарова, треплет своего мальчишку по локтю. Харитон вдруг ловит себя на мысли, что Сеченов просто собирает вокруг себя зоопарк. Михаэль — ни дать, ни взять (дать и взять, вот какая ирония!) беспородный котяра, Нечаев — беспородная же, но дрессированная псина, дворняга, послушная любой команде, Катя тоже похожа на кошечку — но уже родовитую, с лоснящейся шерсткой.

А он, Харитон Захаров, тогда кто?!

— Дмитрий Сергеевич, — подчеркнуто вежливо говорит он, — я же просил о разговоре.

— Не смею задерживать, товарищи, — моментально откланивается Ласточкин, Штокхаузен тоже чувствует намек и, одарив Захарова понимающим взглядом — лучше бы с презрением смотрел, ей-богу — удаляется.

— Снова будешь морализаторствовать? — Дима разливает остатки шампанского по бокалам, смотрит сквозь вихрь пузырьков на свет огромных люстр, — да, я позвал Мишу с нами. Бедному мальчику не помешает развеяться, он слишком много работает.

— Все-то у тебя бедные мальчики и девочки, — едко рычит Харитон. Эмоции моментально возвращаются, хочется выть от того, какие же они сильные, сумбурные, мучительные. Будто бы кто-то терзает душу раскаленными клещами, иначе и не описать.

— Да, Харитош, я хорошо устроился, не завидуй, — Сеченов уже очевидно слегка захмелел — шутка ли, шампанское на голодный желудок, — тебе бы тоже не помешало, а то ходишь со своей мрачной рожей, настроение мне портишь.

Если раньше над Захаровым просто посмеивались, то это уже открытое унижение. Едва поджившие после удара в зеркало костяшки зудят от желания немедленно врезаться в переносицу Димы кулаком, раскрошить ему передние зубы, искалечить и заставить наконец заткнуться.

Захаров хватает коллегу за руку и тащит за собой в уборную. Что поделать, все их разговоры происходят в туалете, не хочется делать семейные размолвки достоянием общественности.

— Перед тем, как ты начнешь снова обвинять меня в собственных бедах, — Сеченов вздрагивает, когда его прижимают к стене, — подумай, не пожалеешь ли о сказанном.

Харитон уже жалеет, но слова рвутся наружу, молчать решительно невозможно:

— Ты сволочь! Окружил себя каким-то сбродом, позволяешь себе уже откровенный флирт на публике, — шипит он, — ты забыл, как у нас в Союзе относятся к гомосексуалам? Да, в театре половина публики такая, как ты, но сам же знаешь, что люди равны, но некоторые равнее, ты не всегда будешь небожителем, так зачем давать всем поводы и дополнительные рычаги давления на себя.

Он замолкает — дух перевести, а Сеченов насмешливо улыбается:

— Так ты обо мне заботишься? — тянет он ласково, — как трогательно с твоей стороны. А "такие" — это какие?

— Извращенцы, — выплевывает Харитон, и тут же прикусывает язык до крови. Сорвалось. Как можно было такое сказать?!

— Минуту, я не могу больше тебя слушать на трезвую голову, — Сеченов лезет во внутренний карман пиджака, достает оттуда пудреницу — и Харитон знает, что там, понимает, что сейчас сейчас произойдет.

От белой мелкой пудры под над верхней губой у Димы остается след, он стряхивает его краем рукава, но из левой ноздри скатываются капельки крови, и приходится извлечь платок, чтобы утереться как следует.

— Так вот, — пользуясь озадаченностью Захарова, хрипло продолжает Сеченов, морща нос, — Харитоша, а ты никогда не задумывался о том, что заботишься обо мне из чистого лицемерия? Что тебя не сброд вокруг меня задевает, а твое в его числе отсутствие?

Захаров краснеет от возмущения, один мимолетный взгляд в зеркало это подтверждает.

— Ты действительно беспокоишься или просто завидуешь тому, что я окружил себя любовниками, а тебя среди них нет?

Наркотик, очевидно, действует быстро — Сеченов впадает в странное опасное состояние, перестав себя контролировать, его улыбка становится садистской, а зрачки сужаются.

— Тоже хочешь? — смеется Дима, наслаждаясь замешательством Захарова, — ну конечно, ты же должен быть первым в очереди, только что-то место занять не поспешил.

Снаружи звенит третий звонок, холл и буфет стремительно пустеют.

Харитон очень жалеет, что придумал всю эту затею с театром, очень жалеет, что позволил себе высказать, пусть и частично, то, что накопилось внутри, жалеет о том, что делает дальше.

Он стискивает воротник и галстук Сеченова в одной руке, а второй бьет его — не в переносицу, правда, а куда-то между губами и носом, бьет неловко, неумело, но очень сильно — учёный все-таки, а не боксер. В лицо ему летят брызги крови, Дима вскрикивает — но больше от неожиданности, чем от боли, вряд ли он вообще сейчас способен чувствовать что-то, кроме кокаиновой эйфории.

Некоторое время они стоят оторопело и неподвижно, как истуканы, и одежда Сеченова все еще стиснута в чужом кулаке, из-за чего дистанция неприлично короткая, Дима шмыгает носом и глотает стекающую в рот кровь, а потом он вдруг подается всем телом вперед и целует Харитона прямиком в губы — мокро, грязно и с привкусом ржавого железа.

Сеченовым двигает не злость, которая сейчас прослеживается в каждом движении Захарова — любопытство. Он осторожно проводит пальцами по чужому подбородку, шее, губы Харитона холодные и влажные, каждое движение резкое, прерывистое, словно он борется не только с Сеченовым, но и с самим собой.

Захаров отстраняется, все еще стискивая одежду Димы в кулак:

— Ты мне омерзителен, — хрипло говорит Харитон. Он смотрит на Сеченова совершенно осознанно, без улыбки или издевки, только сильнее сжимая длинными пальцами чужую рубашку и одновременно притягивая Диму к себе, чтобы уткнуться носом в колючую от бороды щеку и впитать спрятанный запах чего-то сладкого, терпкого, как полынь после грозы.

Каково это — быть им? А быть с ним? Наверное, горько. Захаров закрывает глаза, пытаясь раствориться в этих тонких, ужасно красивых чертах лица. Сеченов проводит языком по нижней губе Захарова и целует его снова: настойчиво, открывая губы Харитона шире, нажимая своим языком на его.

И Захаров пьёт его, припал, словно к источнику в пустыне. И чем больше пьет, тем отчетливее понимает, что это конец. Этот момент, когда он испытывает жгучую ненависть и что-то новое, появляющееся ранее только рядом с Димой, кажется ему личным поражением. Самым страшным и самым желанным кошмаром.

Почему он испытывает невыносимую боль, когда касается этих губ? Почему чужое дыхание вызывает нежность?

— Полагаю, мы оба заврались, Харитоша, — шепчет ему Сеченов прямо в губы, шумно выдыхая.

И этого ответа хватает, чтобы сознание Захарова перестало беспрерывно перерабатывать информацию, нагружая Харитона навязчивыми мыслями, которые мешают, отвлекают от целого человека перед ним.

Захаров опускает руку, до этого державшую Сеченова за рубашку, и окунается в Диму с головой, падает в эти губы, расслабляется под тонкими руками, и они дарят ему ощущение свободы, которого он так давно не испытывал.

Давно не было и таких ярких противоречивых эмоций: Захарова трясёт от злости, от непонятного ему желания обладать, взять этого целого человека себе и не отдавать никаким Нечаевым, Штокхаузену, раздражающему Петрову и…

— Вот Миша удивится, когда мы вернёмся, а, Харитош? — Дима будто бы снова читает его мысли, озвучивая их таким отвратительным низким голосом.

И эта фраза одаривает Захарова оглушающим чувством ненависти и обиды: таким, что в голове становится окончательно пусто. Пульсирует лишь одно слово:

моё.

Харитон обхватывает чужую шею своими огромными сильными пальцами, совершенно не рассчитывая силы. Он отмечает усмешку на губах Димы, отмечает округлившиеся от удивления и восхищения глаза и накрывает губы Сеченова, приоткрытые от недостатка воздуха, своими.

Они целуются так яростно, что Захаров уже не понимает, где заканчиваются границы его губ и начинаются чужие, а потом Дима хрипло жалобно стонет, его горло обмякает, под ладонью Харитона дрожит острый кадык. Он размыкает руку, с ужасом понимая, что стискивал пальцы все это время, и на шее от них остались стремительно багровеющие следы.

— Придушить меня хочешь, а, Харитоша? — смеется Сеченов, растирая новоприобретенные синяки, которые теперь ожерельем украшают его тело, — понимаю, я бы тоже не отказался. Только, видишь ли, вот в чем беда — без меня вся твоя работа потеряет смысл.

”И жизнь”, — хочется добавить Захарову, но он молчит. На слова не осталось сил.

— Я догадываюсь, как тебе хочется сломать мою шею прямо сейчас, но без последствий, увы, не получится. Все твои открытия, — Дима смеется, стягивая галстук, — будут обнулены, а ты сам сядешь далеко и надолго. И кто же тебе передачи станет носить? На кого кошку оставишь, не на Ларису же?

Он сбрасывает одежду, остается в одной полу расстегнутой рубашке — и это получается так легко и естественно, что Харитон только диву дается.

— Так что нет, ты меня не убьешь, — подводит итог Дима, а затем вытягивает руки и кладет их Захарову на плечи, — во всяком случае, пока.

Перед глазами Харитона темнеет. Он подхватывает легкое тело и прижимает его к стене. Держать на весу чужие бедра с непривычки сложно, но Дима обвивает ногами его талию и устраивается сам. Он жмется, извивается, трется об чужую одежду, пьяно улыбаясь. Волосы растрепаны, а губы припухли после поцелуев и удара так, что хочется приникнуть к ним снова, что, собственно, Захаров и делает.

И над головой его смыкается вязкий безвоздушный вакуум.

Снаружи гремит музыка, дверь в уборную не заперта, и войти может кто угодно, но это волнует Харитона сейчас меньше всего. Сознание будто бы раскалывается на две противоречивые части: одна вопит от ужаса и призывает сознание к привычному рациональному порядку, а вторая откровенно и по-звериному наслаждается процессом.

Руки Димы шарят по его телу: одна ладонь ныряет куда-то вниз, забирается проворно между ног, сжимает пах, другая — ложится на левую щеку. Харитон, поворачивает голову, чтобы передохнуть от поцелуев, и видит в расстегнутом рукаве исколотое запястье, где цепочка никак не подживающих корочек тянется по сплетению вен к локтю.

Сеченов помогает ему сбросить до колен ставшие тесными штаны, притягивает к себе еще плотнее, шепчет прямо в лицо:

— Что, не думал на грани полтинника лишиться девственности в туалете самого известного театра страны, да еще и с мужиком?

— Когда-нибудь, — Харитон чувствует, как предательски дрожит голос, потому что близость ненавистного тела сводит его с ума, — я проведу эксперимент. Отрублю тебе башку и посмотрю с секундомером, сколько ты еще будешь трепаться после этого.

— О, не забудь потом опубликовать результаты, — смеется Дима, приподнимаясь чуть выше, и Захаров теряет дар речи, потому что его член погружается в это совершенно ненавистное — других эпитетов уже нет, способность мыслить оседает где-то на стенках черепной коробки — тело, и там так тесно, жарко, и это ощущается отвратительно, даже больно, но умереть хочется прямо сейчас и здесь, не сходя с места, чтобы никогда в жизни не испытывать ничего больше.

Захаров подхватывает одной рукой Сеченова за спину, ощущая, насколько тот все-таки худой. Харитон царапает ногтями спину, затылок, притягивает Сеченова к себе ближе, будто бы боится, что Дима опять исчезнет.

— Посмотри на меня, — внезапно шепчет Волшебник.

Захаров глядит снизу вверх, распахнув горящие темные глаза — взгляд восхищенный, испытывающий, и Диме кажется, что его пальнули в упор.

— «Мне надоело убивать твоих любовников; я убью тебя», да, Харитош? — Дима хрипло смеётся, когда произносит такие уместные строки из Кармена.

«Я буду с тобою до смерти, да, но жить с тобой не буду», — мысленно отвечает Захаров невпопад другими, чувствуя, как окончательно растворяется в этом человеке.

— Ну почему ты не можешь заткнуться, — сквозь зубы цедит Харитон и, вопреки своим словам, легонько касается губами его губ. Сеченов приоткрывает рот, впуская Захарова в поцелуй, а потом решительно перехватывает инициативу, целуя его уже сам, настойчиво и почти агрессивно.

Смотри, как я горю.

Поцелуй превращается в битву, Захаров неумело придерживает Диму, притягивает к себе, будто бы хочет спрятать, забрать, чтобы он был его, его его его только его. Они находят свой темп: движения редкие, размеренные, слабые толчки сопровождаются сбивчивым дыханием.

Захаров несколько раз давит на грудь Сеченова, заключает каждый толчок укусом — ему будет стыдно за это потом, но пока он концентрируется на чувствах, на том, как там тесно и жарко, как ему хочется взвыть от переполняющих его эмоций.

— И это ты Нечаева псиной называл? — Сеченов откидывает голову назад и жмурится от удовольствия, — Мне из-за твоих укусов долго придётся в во…

Договорить он не успевает. Захаров, понимающий, что больше не выдержит ни единого слова от Димы, кладёт свою огромную лапищу, затыкая Сеченову рот. Пальцами он ощущает, как Дима скалится, и ему хочется стереть усмешку с этого чертовски красивого лица. Теперь Сеченова удерживает только стена за его спиной и рука Захарова, обхватывающая поясницу.

Харитон увеличивает темп, буквально вдалбливая Диму в стену. Он с трудом сдерживает стон, когда подкатывающий оргазм замирает узелком внизу живота.

Он же не должен это чувствовать, да?

Почему ему хорошо?

Почему ему все это нравится?

Сеченов, заметивший растерянность в глазах Захарова, пользуясь моментом, убирает руку Харитона со своего рта и шепчет Захарову на ухо:

— Харитош, сделай это для меня, ладно?

И этих слов Захарову хватает, чтобы кончить глубоко внутрь, ощущая, как на языке проступает вкус солёной карамели — терпкая, не приторная сладость. Так ощущается Сеченов.

Этот привкус теперь останется на губах Захарова надолго — Харитон облизывает их языком, когда, чуть позже, поправляет на себе одежду, пытаясь снова выглядеть собранно.

От этой собранности отвлекает Сеченов, который сидит на полу разгоряченный, возбужденный, смотрит на Захарова выжидающе, ожидая получить хоть какую-то реакцию.

— Харитош, с тобой все хорошо? — он не спешит застегнуть рубашку, накинуть на себя брюки. Улыбается совершенно по-кошачьи, хотя говорит довольно серьезно.

Все ли с ним хорошо? Даже сам вопрос звучит настолько нелепо, что Захаров начинается смеяться. Надломленный, горький смех булькает в горле, и он не может остановиться, пока не начинает болеть грудь, пока на глазах, прикрытых рукой, не появляются слезы.

Сеченов смотрит на него сосредоточенно, с каким-то непонятным удовлетворением.

Он подходит к Захарову, все ещё не до конца одетый, берет его под локоть, целует в висок с несвойственной для него нежностью. И Харитон плавится от этих прикосновений, кажется, что он сейчас исчезнет, растворится, превратится в кусок полимера — все, что угодно, лишь бы не стоять здесь, вот так, с этим человеком.

Он лихорадочно пытается придумать, что делать, как себя вести, пока Дима подходит к раковине и поправляет растрепавшиеся волосы. У Харитона есть несколько минут, пока Сеченов лениво, даже устало одевается, приводит себя в порядок.

— Говорят, что гении не занимаются сексом, сублимируя свою интеллектуальную энергию в науку и творчество, — он собирает капающую из крана воду в ладони, брызгает ей на разгоряченные щеки, — чушь, Достоевский трахался, да еще как.

Дима окончательно приводит свой вид в божеское состояние, застегивает манжеты, накидывает пиджак на плечи, не вдевая руки в рукава.

— Дослушаем в фойе, не хочу беспокоить людей в зале, — предлагает Харитон, беря его под локоть, — согласен?

Сеченов расслабленно улыбается и кивает — видимо, все же и правда устал от болтовни. Перед тем, как выйти из своего позорного пристанища, они снова целуются, сталкиваясь носами, и Захаров кладет ладонь на Димин затылок, слегка сжимает его.

Вот они, атлант и аксис, хрупкие верхние позвонки, если сдавить их, не отрываясь от мягких губ, дернуть ладонью в сторону под правильным углом, то послышится треск, и тело, которое только что двигалось с ним в одном ритме, рухнет на пол безвольным мешком, а изо рта, который издавал такие сладкие вскрики, не вылетит даже последнего вздоха, что уж говорить о словах.

Но наваждение проходит, и они покидают уборную под финальные торжественные звуки "Ты здесь? — Я здесь!" четвертого действия. Как король и королева, как тореадор и Кармен, как... тьфу ты, как Захаров и Сеченов, нечего придумывать метафоричные высокопарные сравнения — одергивает себя Харитон.

Штокхаузен находит их в фойе — мальчишка действительно растерялся, но спрашивать лишнего не стал, лишь взглянул коротко на зацелованное и покрытое синяками горло Сеченова. Втроем они отправились в вагон "Маглева", уселись за столик подальше от робота, запустившего поезд — и все это в полной тишине, за которую Захаров спутникам был весьма признателен.

Дима закурил, как только беззвучно сдвинулся окружающий панорамные стекла окон ландшафт. Он сполз в кресле, почти разлегся, уронив пиджак на пол, выпустил облако дыма, и Харитон засмотрелся на то, как припухшие красные губы обхватывают сигаретный фильтр.

— Хочешь? — вдруг спросил Дима, протягивая ему руку с тянущимся шлейфом сгорающего искоркой табака, — вижу же, что хочешь.

Захаров испуганно мотнул головой. Много лет назад, еще на первом курсе института, глядя на Диму в курилке у дверей учебного корпуса, он дал себе честное комсомольское — никогда не курить. Вредная привычка, разрушающая тело, разлагающая легкие, покрывающая зубы неприятной омерзительной желтизной претила ему.

— Напрашиваться не буду, — мурлыкнул насмешливо Дима, наклоняется через подлокотник кресла и протягивает ладонь, касаясь пальцев Штокхаузена, — Миша, окажи милость.

И Михаэль, не изменившись даже в лице, наклоняется — ленивое изящество сквозит в каждом его движении — и прихватывает губами сигарету из чужой руки.

Он закуривает, выцеживая из сигареты весь никотин, который она могла отдать. Харитон вдыхает этот дым, будто бы пытается прикоснуться с Михаэлю, Диме и чему-то между ними. Этот запах напоминает Захарову о чем-то забытом, более остром и горьком, все так же связанном с Сеченовым. Но, кажется, тогда было по-другому.

Тогда, когда вечера были особенно холодными для них, молодых, которые не могли позволить себе нормальную теплую одежду, Дима стоял, облокотившись на стену, в белой широкой рубашке и курил что-то легкое, дешевое. Они делили сигарету, каждую сигарету, уничтожая по пачке за вечер. И это было что-то интимное, важное для них обоих — так думал Захаров. И сейчас он не видит, не чувствует этого в Сеченове: ни со Штокхаузеном, ни с Нечаевыми, ни рядом с собой. Пустая оболочка, тень от важного прошлого — так он видит себя, Диму.

И от этих мыслей хочется зажмурится и спрятаться, стереть из сознания тонкие розовые губы Михаэля, которые берут чужую сигарету так, будто имеют на это право. Будто они видели Диму живого, не нарочито расслабленного, будто были рядом до всего этого. Будто они провоцируют Захарова на то, чего он делать не желает.

Следующую сигарету, которую достает Дима, он забирает и, игнорируя действительно удивлённый взгляд Сеченова, вдыхает тяжело, горько, туманно. Жадно. Как ребенок, который отчаянно пытается отобрать свою игрушку, хотя на самом деле играют с ним.

Сеченов смотрит на него широко, как-то по-детски раскрыв свои коричнево-зелёные глаза. Захаров отмечает на его лице заинтересованность, азарт, и понимает, что хочет продлить это состояние. Он чувствует, как что-то внутри него окончательно разрушается, когда Дима наклоняется, касается губами его пальцев и забирает сигарету.

И эти касания его уничижают — Харитон понимает это, когда, спустя несколько дней, сидит в кабинете Сеченова, наблюдает за ним и медленно курит.

Сигарета плавит шёлк и медленно доходит до кисти. Сгоревшие края рубашки пузырятся, запах гари отрезвляет разум. Пока что все под контролем, — внушает себе Захаров. Он обязательно справится с маниакальным желанием прожечь этой сигаретой себя и все его окружающее до самого ядра, прожечь насквозь маску, за которой он потерял своего Диму, и хоть раз нормально поговорить.