Если он пил, то не ощущал ни легкости, ни того блаженного забытья, о котором так любят проповедовать пьянчуги. После пятой кружки браги тело просто впадало в оцепенение. А внутри продолжал бушевать шторм мыслей, набирал силу, потому что теперь его не сдерживало ничто. Тело не слушало команд, замерев в той позе, в которой его отравили. Оставалось лишь ждать, пока это пройдет… Поэтому для того, чтобы отвлечься от тяжелых дум, выпивка категорически не подходила. 

Его называли Лында, и он не спорил. Хотя прозвище подошло бы праздношатающемуся оборванцу. С последним был согласен, но праздность — это самое страшное. Лында спасался работой: чем тяжелее — тем лучше. Если не хотели платить — он трудился бесплатно. За это порой в спину шептали "блаженный". В лицо боялись: Лында поднимал в одиночку увесистые лодки.

Когда-то яркий жилет вытерся, и утратил цвет, кисточки пооборвались, от сапог осталось одно название. Лынду давно перестали пускать в верхний Герлион. Раньше, бывало, устраивал по этому поводу потасовки со стражей — просто чтобы развлечься. Потом надоело. 

Лында зачерпнул воды, умылся: золетнее солнце светило жарко, словно в конце цветени. Вода стекла по локтю, Лында поспешно отшагнул от берега подальше. Внутри мертвой пресной воды ощущалось ледяное касание пальцев Морской Девы. Ее владения за сотнями перестрелов, но богиня способна дотянуться и сюда. Слишком много крови утекло в море, влилось в ее вены. Крови и пепла. 

Он не выходил на воду. Но и уйти далеко от воды тоже не мог. Печать этого проклятия предстояло нести до самого конца. Пусть эта вода — иллюзия, пусть она пахнет мертвечиной, но солнце рассыпает по ней блики так же, как на море в мелкую зыбь — и на мгновение можно утолить крепко задавленную, и от того лютую жажду сердца. 

Лында шел мимо торговок, раскинувших улов ракушек прямо на берегу. Звонкие хохотки и перешептывания отскакивали камешками. 

"Жалко его". 

"Совсем пропащий".

Он делал то, что умел хорошо. Делал то, что можно было делать здесь, на берегу пресной лужи. Латал и смолил лодки, иногда помогал грузчикам в порту. Пропащий — ничего, дурной — ерунда, бездельник — переживет как-нибудь. Потому что кто он на самом деле? Хозяин над пеплом корабля, капитан костей, отец чужого сына, лучший друг призрака. Моряк, страшащийся намочить ноги. 

Чинить пресноводные посудины легко — здесь с доньев осыпается лишь илистая корка, дурное клеклое дерево да приставшие водоросли. Никаких ядовитых раковин, никаких корабельных червей. Никакой соли. Кроме той, что течет в его венах — еще зачем-то течет в его венах, но однажды утечет в море.

***

Печи обдували жаром лицо и руки, кожа осыпалась, словно слои с перезрелой луковицы. Котельная внизу Дон Хуа подавала горячий воздух в трубы, пронизывавшие дворец словно ходы огромных змеев. Бунта зачерпнул угольную крошку, высыпал и аккуратно разровнял слой. Все как надо: толщина в полторы ладони. Ладони были черные и не отмывались даже в банный день. Рабов из котельной видно сразу — не прикинешься кем-то иным. Хотя болтали, что где-то далеко живет целый народ с черной кожей… Врали, небось.

Следовало собрать руками все случайно просыпанное мимо зева топки — до крошки. Пол у печи должен сиять чистотой, а топить печи можно и угольной пылью, если завернуть ее в промасленный клок ветоши. Каждая щепоть на счету. Начальник нередко пускал в ход плеть, если угля тратилось больше отмеренного. Бунта проследил, как по черному бегут язычки голубовато-оранжевого пламени, и распахнул поддувальную дверку пошире, чтобы лучше горело.

Отец говорил, странникам на Пути Света дорога дарит ощущение, что за следующим поворотом ждут ответы на все вопросы. Ждет надежда. Он мечтал пройти по Пути Света хоть раз… но ему не повезло. Бывает, человеку не везет — сначала в кости, потом… вообще. Бунта не верил, что отец был виноват. Не может ведь человек проиграть столько денег. Столько, чтобы расплачиваться пришлось всю жизнь — и жизнь его сына! Только кому интересно, во что верят или не верят рабы?

Кривой Хи тоже говорил, что угодил в рабство по ошибке — его обвинили в убийстве, которого он не совершал. Почесать кулаки Хи любит, но убить… это другое. Бунта верил, что Хи говорит правду.

В Око Кумэ меняется ветер — об этом тоже болтали, и давно. Тоири, древние предсказания, жуткие рассказы про вылезших из-под земли темных эно… Отец говорил "Главное не в том, насколько правдивы те или иные слухи, а в том, что они собой знаменуют". Перемены. Надежду. Ее можно обрести и без Пути Света.

Отец сидел у стены — сегодня Бунта работал за двоих и с ночи не присел ни разочка. Отец кашлял, как кашляли все рабы у печей. Бунта пока не отхаркивал кровь, только серую слизь — но он знал, что с ним будет дальше. Видел это каждый день. Ему недолго осталось дышать.

Сначала, когда пришли маги, все испугались. Но потом… Бунта помнил, как отец опустился на колени перед чашами богов и вознес молитву. Раньше он никогда этого не делал. И другие тоже теперь молились: чаши, раньше частенько покрытые сухой пылью, теперь потемнели от жира. Каждый считал своим долгом отдать жертву — пусть эта жертва невелика: всего лишь капля масла из каши, которую давали на ужин.

Бунта думал, что маги посланы самим Господином глубин, Богом Земли. Особенно он. Джуйа. Слова Джуйа передавали из уст в уста, хотя надсмотрщики нещадно пороли тех, кого ловили за обсуждением этих речей. Надсмотрщики говорили, он лжет. Говорили, что он заманивает их сладкими обещаниями, но сожрет всех, кто придет к нему, потому что драконы, в отличие от тоири, с удовольствием едят живых людей. Но Бунта не слушал. Надсмотрщики — вот кто лжет с утра до ночи. Лжет, крадет и издевается над невинными. Теперь у Бунты появилась надежда. И цель. 

Когда смена закончилась, и все потащились к выходу, он отстал, чтобы выйти последним. Кивнул отцу, тот показал рукой знак благословения. Бунта отступил еще дальше, схоронился в тенях за воротами котельной. Подождал, пока шаги процессии притихнут, и со всех ног побежал к лестнице, ведущей вверх.