Отель «Гёте». Помпезная лестница, устланная ковром цвета «архитекторский синий», латунные решетки лифта, начищенные до блеска и немного скользкие полы с черными ромбами. Когда-то Сервал любила перепрыгивать с одного на другой, не касаясь белой плитки. Сейчас ей все еще сложно не поддаться этому искушению.

Подчёркнутая строгость и выверенный баланс уюта одноместного номера. Его уже много лет не используют по назначению, ведь в городе по сути неоткуда взяться гостям. Но Сохранение традиций – это то, чем живет Белобог. И потому отель замирает в стазисе. И позволяет своим постояльцам отрешиться от мира, почувствовать себя чужими этому городу.

Неизменно изумрудное покрывало на кровати, бирюзовые тяжелые шторы. Зонтик на вешалке у входа – на случай если пойдет мокрый снег или разразится град. Стулья с резными ножками и чуть потертой обивкой, столик у окна с фарфоровым сервизом, безупречно белым и всегда готовым к чаепитию.

Темный платяной шкаф с тускло-золотыми ручками, будто покрытый жидким стеклом – ни одного отпечатка пальца или царапинки. От него пахнет деревом, лаком и старостью. Если у памяти ушедших эпох есть запах – это определенно он.

Сервал всегда снимает именно этот номер из-за шкафа. Огромного и пустого. Она сбрасывает туфли и забирается на полку с ногами, прикрывает створки, чтобы внутрь падала только тонкая полоска света. Ей следовало бы понять, почему она все еще это делает. Неужели она чувствует себя виноватой?

В семье Ландау никогда не было принято наказывать физически. Все эти ремни, розги, колени на крупе – удел людей, не ставящих ни во что человеческое достоинство, не уважающих самих себя. Отец семейства Ландау никогда не стал бы унижаться поркой своих чад. Это противоречило бы главному принципу семьи: Ландау сильны, и они защищают слабых.

Поэтому дети семьи Ландау, прогневившие своих родителей, отправлялись в бельевой шкаф – подумать над своим поведением.

В детстве Сервал это наказание казалось нелепым: никто в здравом уме не станет бояться шкафа. Теплого и мягкого, где пахнет свежевыстиранными простынями, крахмалом, и немного – пучками сухой травы, которые домработница раскладывает по полкам, чтобы отпугнуть мелких домашних насекомых, которые, не смотря на вечную зиму, еще выживают в старейших домах, копошась за стенами и на чердаках. Там было так уютно, что можно было даже вздремнуть – наревевшись вдоволь перед этим.

Лишь со временем она поняла, в чем смысл этого действа. Ее просто прятали как ненужную вещь – с глаз долой, в темноту. До тех пор, пока о ней снова не вспомнят. «Подумать над своим поведением». И оставить в этой темноте надежду когда-то переломить несправедливость.

Впрочем, правила семьи Ландау никогда не запрещали прятаться в шкафах просто так. А потому, если наказывали кого-то из младших, Сервал всегда приходила составить им компанию. Может быть, это и мешало им «думать над своими поступками» и расти правильными, не досаждающими никому детьми.

Если, конечно, ее не отправляли туда прежде – Сервал порой слишком решительно и громко заступалась за Гепарда и Рысь, и вообще вела себя так, как не пристало держать себя юной леди.

Когда Сервал не была наказана (точнее, наказана не она), она брала в шкаф что-то с собой – фонарик и книгу или что-нибудь закусить. Конечно, это было против правил. Но Сервал никогда не ловили за руку. Домработница после со вздохом обнаруживала на белых простынях жирные пятна и крошки. Впрочем, она никогда не жаловалась на это. Неотвратимость наказания с успехом побеждалась тем, что отбывание его превращалось скорее в веселую игру – и теряло всякий педагогический смысл.

Эти воспоминания поддерживают ее до сих пор. Наверное, от того, что они не отдаются острой болью в груди. Если бы и вправду можно было спрятаться в шкаф. Навсегда или хотя бы до того момента, когда все вокруг уже забудут, кто такая Сервал Ландау. Сейчас она бы от этого не отказалась.

А еще лучше наоборот, если бы только можно было уложить воспоминания в шкаф и оставить здесь, закрыв и потеряв неприметный ключик. Уйти пустой и беззаботной, распихав все ранящее, тяжелое, неудобное по полочкам. Сюда – вечное недовольство родителей, туда – оглушительные провалы. И на самый верх, на полку для шляп, чтобы никогда не доставать – Коколию Рэнд.

Потому что все это из-за нее. Череда некрасивых сцен, попытка трусливого побега. Сервал до сих пор не может понять, ненавидит она ее или оплакивает. Эту холодную бессердечную женщину, которая сумела превратить весь этот забытый Эонами город в мемориал самой себе. Умерла, не оставив Сервал и шанса иметь жизнь за пределами ее тени. От этого, пожалуй, нельзя ни спрятаться, ни сбежать.

Когда они встретились, Коколия вовсе не была такой. Но ведь все истории, которые кончаются плохо, начинаются хорошо, верно? До или после Эры Фортификации – правила не меняются: если хочешь рассказать историю, над которой слушатели будут проливать слезы, начни ее с солнечного дня.

Так вот: ослепительно солнечный день. Солнце, заключенное в яркие концентрические круги, бьет на поражение, и, кажется, вознамерилось во что бы то ни стало приблизить весну, которой не случалось в Белобоге уже шестьсот лет. Сервал по своему обыкновению сбежала с домашних занятий, от гамм и этюдов, которые навевали сон и тоску на школяров, как она полагает, еще до Эры Фортификации. Ее репетитор вряд ли возражает против такого поворота: он никогда не оценивал способности Сервал так высоко, чтобы переживать за ее растраченный на глупости талант. 

С коньками на плече Сервал уже направляется на трамвайную остановку, когда видит ее за стеклом цветочного магазина. Этого нарочито расточительного и роскошного места, где вопреки вечной зиме прямо за прозрачным стеклом томятся в жаре самые разнообразные живые и срезанные цветы. Цветы, которые не годны на сырье для медикаментов или в пищу. Цветы, которые существуют для красоты и только.

Коколия осторожно и благоговейно касается лепестков розоватого пушистого пиона и не видит больше ничего вокруг. А Сервал смотрит сквозь витрину во все глаза, потеряв счет времени. Должно быть, долго, ведь нос начинает покалывать от мороза.

Конечно, она поняла, кто перед ней. Темно-зеленый мундир, подогнанный под хрупкие девичьи плечи, суровый седой Архитектор за ее плечом, что-то обстоятельно объясняющий, склонившись к самому уху. Будущая Верховная Хранительница. Самая незаурядная девочка Белобога из их поколения, выбранная из всех без исключения детей высоким советом Архитекторов. Для Сервал – идеал, недосягаемый как шпиль Форта Клипот.

Родители Сервал никогда не скрывали того, как они не были удивлены тем, что Архитекторы выбрали не их дочь. Тест, который все дети Белобога проходят в шесть лет, она написала на скорую руку за десять минут и убежала играть в снежки. Дети блаженны незнанием о том, какие надежды возлагают на них взрослые. В те деньки Сервал куда больше занимали игры с братом в солдатики или осады снежных крепостей. На собеседовании она болтала ногами и смотрела в окно, из-за чего пропустила мимо ушей половину вопросов. Архитектор, собеседовавший ее, верно, решил, что дочь Ландау глуховата – так часто она переспрашивала его.

Коколия поднимает глаза от цветка и смотрит на Сервал. Та задорно улыбается и приветственно машет, коньки раскачиваются в ее руке и блестят на солнце. Они замирают обе, глупо улыбаясь друг другу через стекло.

Позади тренькает возвещая об отбытии трамвай. Когда Коколия выходит из цветочного магазина, она в рассеянности оглядывается. Сервал видит это, повиснув на подножке вагона, с грохотом заворачивающего за угол. И думает, что это к лучшему: вряд ли она могла бы сказать что-то умное будущей Верховной Хранительнице.

Они встречаются позже, в гимназии. Зеленый мундир ярко выделяется на фоне черной формы гимназистов. Коколию окружают: все хотят дружить с ней, быть замеченным, прикоснуться к легенде. Девочки наперебой предлагают места рядом с собой, порой готовые ради этого порвать с нынешней подругой. Девчонка из семьи Лаймштейнов – Сервал никогда не могла запомнить ее длиннющего имени – рассказывает, что у нее дома есть кукольный домик, полная реконструкция усадьбы какого-то купца и фарфоровые куколки знатных дам в платьях из кружева и органзы. Она приглашает Коколию в гости посмотреть на домик и кукол или сходить попробовать настоящее мороженое и даже кофе в отеле «Гёте». Предложения, которые нечем крыть остальным. Коколия вежливо кивает, обещая, что обязательно составит компанию новой знакомой.

Сервал остается только уткнуться в книгу, делая вид, что ей не интересна эта с ходу проигранная гонка. Но Коколия подсаживается именно к ней, не решаясь согнать кого-то с уже занятого места, и улыбается чуть заинтригованно как тогда, в цветочном магазине. Сервал неловко и страшно, но внутри играет странная ревность, как будто то, что она увидела будущую Верховную Хранительницу первой, должно что-то значить.

– А у меня дома есть моль… – буркает она, не отводя взгляда от книги.

– Что? – переспрашивает Коколия, не столько не расслышав, сколько не уловив сути.

– Платяная моль. Мы поймали ее с Рысью, когда сидели в шкафу. У нее лиловые крылышки и смешные большие глаза.

Коколия кивает, воспитанно сделав вид, что вся эта история является исчерпывающим ответом, а не поводом для новых вопросов.

– Получается, вы ее…

– Рысь теперь держит ее в стеклянном ящике и ведет дневник наблюдений. Так что на нее можно посмотреть.

– Это интереснее, чем засушенные насекомые. В Форте Клипот есть целые коллекций бабочек, пчел и много чего еще, но все они приколоты иголками к картону и спрятаны под стекло. Их нельзя трогать, иначе они рассыпятся.

Их прерывает учитель, громко объявляющий о начале занятия. А после выясняется, что каким-то невероятным образом моль побеждает кукол и кофе, и Коколия Рэнд просит назвать удобное время для визита в дом Ландау. Сервал, наплевав на церемониал, просто утягивает ее за руку, объясняя, что удобно всегда, до того времени, как отец заявится с работы – он не очень-то жалует гостей и шум. Сервал вообще запрещено таскать гостей домой. Прежде всего, конечно, потому, что ее друзья вечно какие-то неподходящие.

Дома Сервал сбрасывает сапоги и кидает сумку, внося хаос в аккуратный порядок прихожей, утягивает Коколию в темное нутро дома с занавешенными окнами и припорошенными пылью люстрами. Свет от обогревателей, кирпично-красный, будто только нагнетает ленивый, сонный полумрак.

В доме Ландау нет доисторических картин: морей или зеленых лугов с животными, похожими на облака, существовавшими до Эры Фортификации. Только бескрайние снежные поля, лютоволки, разрывающие добычу, или обозначенный крупными мазками снег на улицах Белобога. Но Коколия все равно смотрит завороженно, будто не живет в Форте Клипот, где торжественные полотна и исторические гобелены не оставляют ни одной свободной стены.

– Ого, столько книг…

– Разве ты не проводишь целые дни за книгами? Мои родители, по крайней мере, твои будни так и представляют. «Ты и сорока минут не можешь высидеть, а вот дочь Хранительницы»… – она начинает передразнивать мать.

– Да, но… прямо в доме? И они все – ваши? Просто ваши? Не принадлежат фонду народной библиотеки или Архитекторам?

Сервал пожимает плечами – что за вопрос? Конечно, раз они тут стоят. Ничего особенного, все равно эта скромная коллекция с архивами Архитекторов ни за что не сравнится.

Уже на лестнице их ловит сердитая домработница, и выговаривает Сервал, за то, что теперь обед подадут позже, ведь о гостях принято предупреждать. Но Сервал машет руками и восклицает, что не нужно никакого обеда, и она есть тоже не будет. Это правда только наполовину, потому что потом Сервал прокрадывается на кухню и сгребает прямо в подол форменного платья с широкого подоконника разложенные сухари. Добычу они сгрызают, кроша на постель, в комнате вместе с Коколией, пока та с воодушевлением рассказывает об обустройстве пчелиных ульев. Все эти истории про танцы, сигналы цветов и сложное поведение таких крошеных насекомых звучат как сказка. Проверить ее нельзя: пчелы в Белобоге вымерли уже очень давно. Для опыления в теплицах есть специальные работники, которые обрабатывают цветы кисточками вручную. Тяжелая и кропотливая работа, от которой зависит жизнь в последней цитадели человечества. Впрочем, когда все человечество ютится в единственном городе, любая работа становится такой.

Моль отказывается демонстрировать сложное поведение, впрочем, она никогда и не давала намеков на то, что на него способна. И чтобы как-то сгладить разочарование и – совсем чуточку – показать, что она ничем не хуже Лаймштейн, Сервал ведет Коколию в Сточный Проход, в кафе, в котором подают лучший в мире айсберг из кваса. Столики загромождают весь сквер, ютятся у открытых обогревателей, нахохлившись зонтами. Кое-кто посмеивается и говорит, что кафе просто не может позволить себе приличного помещения, но сам хозяин отмахивается, мол, летние кафе существовали еще до Эры Фортификации. И Сервал нравится это место. Есть что-то смелое в том, чтобы держать летнее кафе в мире вечной зимы.

Посетителей почти нет, поэтому приветливая официантка быстро выносит нагретые подушки и пледы, а следом - высокие стаканы с измельченным темным льдом, политым малиновым йогуртом. Квас, видимо чуть перебродивший, а от того хмельной, дает в голову, вызывая беспричинную радость и заставляя забыть о холоде, пробирающем изнутри. Отсмеявшись, Сервал спрашивает:

– Ну как?

– Самое вкусное, что я пробовала, – смущенно отвечает Коколия, и Сервал решает, что это какая-то скрытая насмешка, пока Коколия не продолжает, – В приюте таких десертов не бывает.

Архитекторы недовольны новой дружбой. Они давят на Коколию, настаивая на том, что она не должна никого выделять, ведь сегодняшние детские игры скоро превратятся в политику, а затаенная на долгие годы обида способна толкнуть кого-то на предательство. Не всем нравится, что Верховная Хранительница может попасть под влияние семьи Ландау. На время Коколия поддается увещеваниям и старается уделять внимание и другим ровесникам, хотя постоянно оглядывается на Сервал.

Не сказать, что Архитекторы оказались не правы. Теперь никакие взлеты и падения Сервал не важны. Все считают ее подругой Коколии, а этого уже достаточно, чтобы завидовать ей, и в душе ненавидеть ее за ничем не заслуженную благосклонность. Прямолинейной и резковатой Сервал быстро становятся невыносимы смешки за спиной, тонкие шпильки и намеки. Она чувствует, что становится заложницей своего положения. Иногда ей кажется, что она никогда не станет чем-то большим, чем подруга Хранительницы, и это ощущение душит ее.

Она отчаянно ищет способ заявить о себе достаточно громко, хотя пока ей не приходит в голову винить Коколию в случившемся.

Они еще дружны. Сервал учит будущую Верховную Хранительницу кататься на коньках. В Подземье, где раньше жила Коколия, никогда не бывает достаточно холодно, чтобы заливать лед. Но она – способная ученица, и совсем скоро ничем не уступает Сервал ни в скорости, ни в технике.

Они разговаривают часами и не могут наговориться, делясь друг с другом тем, что кажется им по-настоящему важным. Коколия увлекается ботаникой, и только открывает для себя все тонкости устройства теплиц. Ее пугает то, что в производстве пищи так легко и бесповоротно может что-то расстроиться только из-за слегка изменившейся температуры или влажности. Как и рекомендуют Архитекторы, она учится примерять на себя роль правительницы, вычленять угрозы и видеть проблемы.

Сервал увлекается доисторической музыкой. Репетитор крайне недоволен, что вместо этюдов она разучивает «варварские песенки» и имеет склонность к низким, народным инструментам. Она артистично передразнивает его скрипучие и нудные нотации, то и дело прерываясь, чтобы отсмеяться. Коколия пытается вникнуть, почему одна музыка чем-то лучше другой, но искусствоведение не входит в курс по воспитанию новой Хранительницы.

Однажды Сервал рассказывает, что в качестве проекта по химии она взялась изучать свойства красителей и их воздействие на ткани. Для прикрытия: на самом деле она также смотрит, как ее образцы окрашивают человеческий волос. Для тестовых образцов ей пришлось отстричь челку, чтобы не вызвать лишних подозрений. И, кажется, она уже нашла достаточно безвредный состав, чтобы радикально поменять образ.

Коколия с сомнением отзывается об этой идее. Порой она чересчур дальновидна. Но Сервал задумка кажется безукоризненной – им нельзя менять форму или носить украшения, но про волосы в правилах ничего не указано, а краску просто так не смыть.

На следующий день Сервал приходит в гимназию в шапке, и снимает ее только перед входом в класс. Она шагает внутрь, задержав дыхание. По толпе проносится волна вздохов и смешков. Кто-то считает, что Сервал нелепа в своем стремлении обратить на себя внимание, кто-то что просто глупа, раз заявилась в приличное общество в таком виде.

Преподаватель вначале не верит своим глазам, а после краснеет от возмущения. На его шее вздуваются вены, и он сжимает руки от нервного напряжения, готовясь наорать на Ландау, выставить ее за дверь с наказом больше не возвращаться в класс в таком виде. Он уже начинает свою тираду о приличиях, как вдруг осекается, поджимает губы. Гнев будто надувает его щеки изнутри, но больше не находит выхода. Он бессильно вздыхает и возвращается к подготовке к уроку. Все затихают.

Обернувшись, Сервал видит Коколию, с такими же ярко-синими, как у нее самой волосами. Коколия улыбается спокойно и солнечно, будто ничего и не произошло. Она знает, что никто не посмеет критиковать ее за внешний вид, даже если считает синие волосы уродством. Впрочем, секунду спустя никто в классе уже не уверен, что цвет так уж плох. Он напоминает геосущность или плащи Среброгривых Стражей.

Сервал рада тому, что избежала наказания и громкого скандала. Но чувствует разочарование. Это была ее слава, ее протест. Какими бы ни были мотивы Коколии, она украла этот миг у нее.

Сервал улыбается в ответ. Все еще улыбается. Она верит, что подруга просто хотела ее защитить.

Они не становятся законодательницами новой моды. Никто не решается последовать их примеру. Сервал получает свою бурю дома. Ее грозятся обрить налысо или запереть в комнате до тех пор, пока злосчастная краска не сойдет, но в итоге не воплощают ни одну из угроз. Мать бессильно цедит, что Сервал потерянная, ей бесполезно что-то объяснять.

Горькое послевкусие семейной стычки преследует Сервал недолго. Коколия передает ей официальное письмо с печатью Форта Клипот. Внутри приглашение на премьеру оперы. Это значит, что Сервал представят Верховной Хранительнице. Это значит также, что Архитекторы сдались и больше не настаивают на том, чтобы Коколия скрывала теперь слишком очевидную всем вокруг дружбу с Ландау.

У Сервал нет парадного платья – их семью нельзя назвать светской, они не посещают приемов и танцев, а отец принимает дома только деловых партнеров и старых друзей. Детям на этих вечерах присутствовать не позволено. Да и форменное черное платье из чопорно закрывающего колени превратилось в едва доходящее до середины бедра. Но Сервал это ничуть не смущает, такая длина даже выгоднее подчеркивает ее стройные ноги. Воодушевленная приглашением, она чувствует себя неотразимой. Синие волосы все равно не затмить даже дивам «Золотого театра». А самодельная тушь, уголь в воске, и вовсе преображает ее в первую красавицу Белобога.

Парадный наряд Коколии тоже мало чем отличается от повседневного. Образ будущей Хранительницы должен быть узнаваем, строг и лишен излишней роскоши. Аристократы старых семей и видные дельцы могут себе позволить показать свое богатство и эксцентричный вкус, сословие же Архитекторов в противовес облачено в униформу, скрадывающую различия. Для династии Хранительниц исключение не велико. Можно демонстрировать, что имеешь власть или деньги, но то и другое сразу слишком раздражает обывателя.

Однако кроме того Коколия – молодая девушка, а потому ей позволена вольность: крупные серьги из александритового стекла. Сама Хранительница пожаловала их приемной дочери как символ того, что упорный труд и знания способны облагородить любой материал. С первого взгляда украшение простоватое – у стекла нет огранки, только гладкая форма яйца, полого внутри. Но Коколия подходит к окну, и серьги завораживают причудливой игрой цвета, переливом от бархатно-синего в свете электрических ламп до нежно-розового в косых закатных лучах.

Они гуляют по залам Форта Клипот, пока Хранительница доделывает последние дела и готовится к торжественному выходу. На стенах висят парадные портреты женщин: молодых и старых, пленяющих красотой и пугающих строгостью во взгляде. По их одеждам можно определить периоды Эры Фортификации, в которые они правили, а по тому, что они держат в руках – то, чем запомнилось их правление.

– Они всегда одни, – вдруг говорит Коколия с заметной грустью в голосе. Сервал не сразу понимает, о чем речь, и Коколия продолжает: – На парадных портретах Верховные Хранительницы всегда одни. Но это ведь не правда. Они ведь не могли… они все. Неужели и вправду были одиноки?

Сервал замирает. Она никогда не думала об этом. И разве не в этом смысл парадного портрета – показать Хранительницу так, чтобы ее узнавали? А если людей будет много, это может создать путаницу.

– Наверняка это не так. Должны были остаться какие-нибудь записи или дневники… Ты же учишь историю, наверняка читала и про их жизнь.

– Конечно. Но в официальных монографиях об этом ничего нет, а личные вещи и документы Хранительниц в секретной части архива, до них не добраться. Я спрашивала у учителей, но мне сказали не забивать голову глупостями. Хранительницы должны в первую очередь запоминаться деяниями.

– Ну, вот видишь, – Сервал пожимает плечами, – Они что-то скрывают, значит, есть что скрывать.

– Это тоже несправедливо. Представь, если кто-то был опорой и поддержкой и делил все невзгоды и испытания, а после был просто вычеркнут из истории как ненужный элемент. Чтобы другие не забивали голову глупостями.

– Было бы обидно, – соглашается Сервал.

– В любом случае, я бы не хотела остаться одной на своем парадном портрете.

Сервал не успевает ответить: их зовет Архитектор.

У ступеней Форта стоит целый кортеж машин модели «Маяк», отражающих улицу как в зеркалах в своих плавных хромированных крыльях. Ехать до театра лишь несколько минут, за которые Хранительница отсутствующим взглядом осматривает юную Ландау с головы до ног, а после задерживает взгляд на синих волосах, так, будто лишь сейчас их заметила. Сервал сжимается, приготовившись к отповеди или колкости. Но Хранительница Рэнд только хмыкает себе под нос и отворачивается к окну.

Официальная часть вечера скупа на интересные события: в фойе театра собирается разномастная толпа – от важных глав семейств со своими благовоспитанными детьми до шумных студентов, распивающих принесенный с собой коньяк, не дотерпев приличия ради до галерки. Гомон стихает, когда Верховная Хранительница в сопровождении целой свиты Архитекторов входит в ярко освещенную залу. Их рассматривают с интересом, но подойти, выразив почтение, по правилам этикета пока нельзя – этому отведено время после представления.

Пока же к гостям выходит звезда этого вечера – дама в ярко-красном платье. Она проплывает круг по комнате, чтобы все могли рассмотреть ее наряд, приветствует каждого легким кивком, и садится к фортепиано. Ее низкий голос заполняет зал. Сервал поражается тому, как в такой хрупкой женщине умещается столько звука. Достичь похожего уровня она и не надеется, впрочем, учителей по вокалу у нее никогда и не было. Быть певицей, по мнению ее родителей, верх тщеславия и недостойного кокетства. Приличной девушке даже учиться этому не стоит.

С последними аккордами аккомпанемента звучит звонок, приглашающий зрителей в зал. Сервал вместе с Коколией садится в ложе прямо позади Верховной Хранительницы. Сердце колотится как бешеное: Сервал впервые в театре и, можно сказать, впервые вышла в свет. Партер гудит как провода под напряжением, то и дело кто-то поднимает голову, рассматривая редких гостей и, несомненно, ту, кого в ложе быть не должно. Коколия лишь сильнее сжимает ее руку и улыбается ободряюще.

Гаснут светильники, и вступает оркестр. Но этим вечером актеры стараются зря, ведь все разговоры в гостиных на утро будут не о них.

После представления девушек отпускают на воздух, скорее чтобы избавиться от необходимости и осуждающе оглядываться и шикать на громкий шепот и плохо сдерживаемый смех. Но, оставив шум за спиной, Сервал с Коколией и сами затихают. Они спускаются по ступеням в темноту, туда, где яркая иллюминация «Золотого театра» не мешает смотреть на звезды.

Ночь ясна, и в небе видна яркая полоса мерцающего тумана, проходящая через все небо. Хвост их галактики. В архитекторских книгах написано, что звезды – это гигантские шары плазмы, излучающие в пустоту невероятное количество света и жара. Эти огни собираются, как капли в облака, в туманности и галактики. А галактики выстраиваются в нитевидные структуры – Пути. Этими Путями управляют силы настолько великие, что недоступны человеческому познанию. Одна из этих сил – Сохранение, тормозящее всепожирающую энтропию.

Сервал смотрит в звездное небо и думает, как же легко в нем потеряться, ведь оно так огромно, что едва ли возможно осознать. Что, если они отбились от своего Пути, давно потерянные и забытые в этой холодной бездне? С ними ли их Сохранение? Хотя этот вопрос почти крамола, Сервал не может отделаться от кома в горле каждый раз, когда задумывается об этом.

Потому она опускает взгляд на подругу, тоже обратившую лицо к небу. Та хмурится, думая о чем-то своем. Так они стоят бесконечно долго – холод успевает забраться под одежду, пока Коколия не решается нарушить тишину:

– Я была в архиве запрещенной литературы. В Форте Клипот хранят все рукописи, не прошедшие цензуру. Ты знала, что их просто изымают у авторов? Но все равно сохраняют…

Коколия не уверена, стоит ли ей продолжать, оглядывается. Но улица остается пустынна, никто не ищет их. Сервал видит, как ее слова, просачиваясь сквозь тонкие губы, превращаются в белые облачка пара:

– И я прочла роман. Архитекторы вряд ли были бы довольны. Но, как ты и сказала, они просто хотели бы воспитать послушную куклу, которая не станет создавать проблем. Я не хочу стать такой: слушаться их во всем и знать только то, что мне положено. Так что, я решила прочесть…

– И как? – спрашивает Сервал. Признание волнует ее не на шутку: она никогда не читала запрещенных книг. Книг, которые читал лишь сам автор, и цензор, от чего-то решивший, что распространять их опасно. Какие они – рукописи, способные рушить одним лишь словом?

– Там описан мир холоднее, чем наш. В этом мире ничто не способно пережить ночь, ведь когда заходит солнце, даже газы замерзают, а металл крошится и превращается в пыль. Но в этом мире выживает человечество. В вечном движении, в поезде, который мчится вокруг планеты, оставаясь всегда на дневной стороне.

Сервал хмыкает, замечая, что автор не слишком старался придумать что-нибудь правдоподобное. Как бы рельсы переживали ночь, сохраняя способность выдержать вес вагонов? Кто чистил бы их от снега?

– Поезд устроен несправедливо. В локомотиве живет его создатель, которого зовут Инженером. Вагоны близкие к локомотиву утопают в роскоши и не знают печали. У них есть все: тепло от пламени двигателя, отдельные купе, еда в избытке, лекарства и даже алкоголь. В последних же вагонах в тесноте и холоде ютятся бедные. Им не хватает еды, они умирают от болезней. Но никто не собирается ничего с этим делать. Главный герой вырос в последнем вагоне. И он решает, что Инженер, по-видимому, просто не знает о том, как обстоят дела так далеко от него. Он решает пойти к Инженеру и рассказать ему все. Потребовать справедливости и помощи.

Но жители вагонов ближе к локомотиву не согласны с этим планом. Они встречают героя с оружием. И тогда он собирает народ последних вагонов и поднимает мятеж, чтобы прорваться боем. В поезде начинается настоящая война.

– Ужас… и что же, он победил?

– Инженера убили, случайно, в пылу схватки. Но перед этим он успел сказать герою, что вовсе не был в неведении, и этот путь проделан зря. Все просто закрывали глаза на несправедливость, потому что таков был устоявшийся порядок. И потому что никто не был готов платить своим комфортом ради какой-то абстрактной справедливости. Герой понимает, что в окружении тех, кто так равнодушен к чужому горю, он не сможет ничего изменить, даже встав у руля, и дергает стоп-кран. Поезд останавливается, и человечество встречает закат.

– И это все? Конец? Но тогда они все умрут…

– Да. Сначала я подумала, что это глупая книга, поэтому ее и запретили. Какой-то человек убил всех просто потому, что был обижен. Но потом я подумала: действительно ли плохо лучше, чем никак? Нужно ли Сохранять цивилизацию, построенную на человеческих страданиях?

Они замолкают. Вопрос повисает в воздухе и Сервал становится ясно, что он не праздный и не риторический. Ответ нужен Коколии как воздух, но она не находит его.

– Конечно! – безапелляционно припечатывает Сервал. – Конечно, он не прав. Он просто дурак, этот герой. Все эти люди, что сражались за него… они хотели жить лучше, но главное – они хотели жить. А он подвел их. Не защитил тех, кто доверился ему, хотя мог попытаться. И, в общем-то, все равно, по какой причине.

– Но как, увидев все это равнодушие, преступное, жестокое, можно продолжать сражаться за человечество? И все ли, что существует, достойно Сохранения?

Сервал поджимает губы. Она понимает, что что-то в этих красивых рассуждениях не так, но ей не хватает опыта, а может быть и ума, чтобы разложить по полочкам всю эту философскую галиматью. Она думает, что мог бы ответить ее отец, и говорит, нащупывая верные слова на слух, будто подбирая мелодию:

– Не нужно сражаться за все человечество. Нужно сражаться за тех, кого любишь, – а после хмурится, понимая, что, в сущности, это не ответ на заданный вопрос.

Но Коколию он устраивает. Она мягко шепчет:

– Ты права, – и берет ее за руку. Снова.

Думать больше ни о чем не хочется.

Сервал часто вспоминает этот вечер. Думает, изменилось бы что-то, ответь она по-другому? Или не ответь ничего?