Впрочем… Сервал вовсе не хочет выставлять Коколию злом во плоти. Во всяком случае, не ту Коколию, которую она знала когда-то. Не ту, что поддерживала ее в самые сложные времена. И не ту, что пришла в отель «Гёте» после вступительного экзамена в офицерскую школу Белобога, чтобы найти Сервал в этом самом шкафу.

Несложно представить, что она, как и в прошлый раз, открывает дверцу и изумленно спрашивает:

– Что ты тут делаешь? – и сочувственно гладит по ноге, так и не дождавшись ответа, потому что Сервал задыхается от слез. Ее душит то, что она снова провалилась, снова не оправдала ожиданий родителей и всего времени, что потратили на нее репетиторы. Не то чтобы когда-то было иначе. Но в этот раз возвращаться с позорной «хорошо» особенно не хочется.

Коколия только улыбается:

– Да брось, еще расстраиваться из-за кучки вредных старикашек! Они валили тебя, я видела. Но ты ведь справилась.

– Маме я этого не объясню, – выдавливает из себя Сервал прежде, чем очередной приступ рыданий подступает к горлу. Все что ей остается – это оплакивать свою горькую судьбу. Теперь ей не спустят того, что она занимается чем угодно, кроме учебы. Родители и так закатывают глаза каждый раз при первых гитарных аккордах. «Могла бы заняться хотя бы настоящей музыкой», - повторяет мать. Если она считает что-то несерьезным, это не считается за дело и вовсе.

– Может быть, и не надо объяснять, может, ты и жить больше с ней не будешь, – заговорщически отвечает Коколия, забираясь в шкаф и тесня подругу. Створка закрывается, и внутри моментально становится душно и жарко.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Сервал, чуть успокоившись, но все еще шмыгая красным носом.

– У офицерской школы есть общежитие. И я уговорила наставников отпустить меня пожить как обычная студентка. «Побыть ближе к народу». Но мне нужна соседка по комнате, иначе это не считается.

– Мы… мы можем жить вдвоем?

– И тебе больше не придется прятаться, когда получишь «хорошо».

– И больше никто не будет следить за тобой?

– И никто не помешает мне сделать… это, – Коколия резко наклоняется и касается губами лица Сервал, мокрого от слез. В тесном пространстве кончаются остатки воздуха. Сервал кажется, что она, верно, умерла или вот-вот умрет от стыда, когда понимает, что чужая ладонь скользит по бедру вверх, под юбку, к подвязке шерстяного чулка. Жутко мешают колени, ребра и локти, сталкивающиеся и получающие болезненные тычки, пальцы едва слушаются, расстегивая пуговицы мундира. Сервал кажется самой себе просто ужасающе испорченной лишь от того, что позволяет этому продолжиться.  

Вдруг она слышит, как открывается дверь в номер. Видимо, Сервал забыла повесить на дверную ручку табличку «не беспокоить». Горничная вкатывает тележку, на которой разложено свежее постельное белье, что-то напевая себе под нос.

Сервал не видит лица Коколии в темноте, но угадывает, что та едва удерживается от того, чтобы рассмеяться, выдав их с головой. Сервал совсем не смешно. Лицо пылает как от сурового северного ветра. Ничего более нелепого и неловкого с ней, пожалуй, не случалось в жизни. И если их застанут в таком виде…

Горничная, ничего не подозревая, принимается за уборку, и Сервал молится Клипоту, чтобы она не решила заглянуть в шкаф или они сами себя не выдали. Минуты тянутся целую вечность, Коколия согнувшись в три погибели, но не желающая размыкать объятий, содрогается от беззвучного нервного смеха. Похоже, последствия их разоблачения кажутся ей не более чем мелкой неприятностью.

Номер убирали совсем недавно, и горничная вскоре уходит восвояси, так и не заметив присутствия гостий. Они вываливаются из душного шкафа прямо на пол, потрепанные и раскрасневшиеся. Сервал не знает, как будет смотреть в глаза… да кому угодно! Коколия, просмеявшись, как ни в чем не бывало предлагает заказать чай в номер.

Со временем Сервал понимает, что, конечно, люди не способны определить с одного взгляда, что кто-то, например, целовался… Если, конечно, не видны синяки на шее. Но об этих оплошностях она вспоминает уже с улыбкой. С возрастом многие вещи начинают казаться такими мелкими, совершенно не стоящими переживаний. Все познается в сравнении с новыми ошибками.

Но пока они учатся в офицерской школе, они могут позволить себе беззаботно не думать о будущем и заниматься глупостями в их общей комнате сплошь заставленной самыми разными цветами в горшках и наполненной бренчанием гитары.

– У тебя красивый голос, – говорит Коколия, когда Сервал забывается и начинает напевать под собственный аккомпанемент. Услышав комплимент, та уже привычно смущается и бурчит под нос:

– У меня нет голоса, только слух.

У Сервал все тетради исписаны стихами. Так уж вышло, что с древней музыкой вечно бок о бок идет и древняя поэзия, хотя современные литераторы ее и недолюбливают как простоватую и по форме, и по содержанию. Но Сервал так не кажется, она очарована древней культурой потому, что та воспевает моря и леса, огромные города, наполненные промышленным смогом и дальние странствия. А еще там так много любви… о любви едва ли не каждая песня.

А когда чем-то так очарована – непременно хочется повторить. И Сервал пишет. Сначала пытается писать о том, что не видела никогда, но результат оказывается вымученным и неискренним. И тогда она пишет о Белобоге: о заснеженных крышах, трамваях, огнях ночного города, о зимнем летнем кафе, о беге на коньках, спуске в Подземье, о чем угодно, но в первую очередь – о любви.

Коколия иногда говорит, что Сервал стоило поступать не в офицерскую школу, а в академию искусств, но что толку от этих разговоров, если родители ни за что бы ее туда не пустили. Вместо этого Сервал учится на геоэнергетике, и выбрала ее лишь по принципу «чтобы учеба не мешала жизни». Геоэнергетиков все считают бездельниками: есть инженеры, есть геологи, а эти – ни туда, ни сюда. А потому и спрос с них не велик.

Сервал спокойно прогуливает пары и учит билеты за ночь, чтобы с блеском все сдать. Или без блеска, но какая уж разница? Она частенько шутит, что готова делать что угодно, лишь бы ничего не делать. Вместо конспектов – лирика, вместо чертежей приборов – эскизы фантастических гитар, о которых она может только мечтать.

Семья Ландау не бедная, но тратить деньги на глупости родители не любят. Все увлечения Сервал, конечно же, первостатейные глупости, блажь, о которой и говорить нечего. В душе она и сама так считает, поэтому прячет тетрадки и стесняется петь при других, но скрывать от Коколии, чем она занимается, совсем невозможно, а та не говорит и злого слова про эскизы, песни и стихи. Напротив, кажется, искренне восхищается, хотя и после смущенно прибавляет, что мало во всем этом понимает.

Но что ее по-настоящему увлекает, так это конструирование инструмента. Она не может сдержать восторга, разбирая принцип его работы, и признается, что это похоже на магию. И ключи к ней только в руках Сервал. Однажды Коколия говорит, что все время откладывала деньги со своего скромного содержания и, наконец, смогла, не без помощи своих связей, достать все необходимое для создания первого прототипа. Это еще толком не подарок, а только обещание помочь. Но и этого Сервал хватает, чтобы расплакаться от счастья: она и не мечтала получить когда-нибудь даже не обычную реплику древнего инструмента, а усовершенствованную версию по ее собственному эскизу.

За время учебы песен копится целый ворох, но Сервал достаточно одной слушательницы, той, которой, кажется, никогда не надоедают незамысловатые песенки под электронные рифы. Коколия знает их все наизусть до последней запятой и синкопы. Она так уверенно говорит, что ей нравится, что Сервал решается выступить на публике.

Пара скромных афиш, нарисованных подругой Рыси, Пелой, висит только на входе в офицерскую школу: Сервал вообще-то не рассчитывает на громкий дебют, скорее, на поддержку сокурсников. Но весть о том, что кто-то будет играть древнюю музыку с причудливым названием «рок-н-ролл», разносится по Белобогу быстрее ветра. Желающих послушать оказывается столько, что организаторы решают вынести из зала стулья, чтобы освободить побольше места.

Сначала публика выглядит изумленной. В зале есть лишь несколько людей, которые слышали музыку Сервал раньше и знают, как нужно вести себя на рок-концерте. Они нарочно громко поют, и вначале слышно лишь их одинокие голоса, но вскоре и другие понимают главный, довольно простой принцип построения песен, и начинают хором подхватывать припевы. Многие находят это забавным аттракционом: петь без репетиций в большой толпе до этого мало кому доводилось.

Концерт готовился совсем недолгий, но под конец у Сервал садится и хрипит голос – к такой нагрузке она совсем не привыкла. Впрочем, толпа, опьяненная новым чувством единения, уже не замечает таких мелочей, требуя песню на бис снова и снова.

Наутро в «Кристальном вестнике» выходит огромная критическая статья, которая разносит концерт в пух и прах. Критик проходится детально по всему, начиная от необходимости стоять час в душном помещении, заканчивая внешним видом певицы, вульгарно накрашенной и с чрезмерно вызывающими синими волосами. Он пишет, что юбка Сервал была так коротка, что первые ряды рисковали узреть лишнее. Но она, несомненно, зря наделась, что внешний вид может отвлечь от вопиющего непрофессионализма: Сервал многократно не дотягивала ноты, слишком громко дышала, а под конец голос и вовсе подвел ее, очевидно, от полного неумения петь, а не кричать. Критику не угодил ни текст, ни резкое звучание электронного инструмента. Решительно все, что он смог сказать, подводя итог, что выступление было шумным, кричащим, но бессодержательно пустым.

Сервал так разбита, что не находит в себе сил встать с кровати. Она клянется себе, что не выйдет на сцену больше никогда. Мать звонит ей лишь чтобы сказать: «А я же говорила. Только опозоришься и опозоришь всех нас. Слыханное ли дело? Сегодня ты поешь, а завтра что – станешь какой-нибудь актрисулькой в театре?» Ее голос звучит самодовольно, и Сервал готова поспорить, что мать сохранит вырезку этой статьи в своем альбоме.

На следующее утро «Кристальный вестник» публикует короткий, но резкий ответ критику, в котором говорится, что он просто сноб и грубиян, не способный воспринимать нечто новое и отличающееся от привычной ему симфонической музыки. Что подход Сервал к тексту, несомненно, новаторский, а выступления более демократичны. В конце аноним посылает критика обратно в «Золотой театр», распивать игристое вино и храпеть в партере, заглушая оркестр, с такими же старикашками, как он сам.

Все бурно обсуждают эту газетную перепалку и смеются над остроумием анонима, сумевшего поставить на место грозу всего музыкального мира парой точных колкостей. Следом за этим письмом в «Кристальный вестник» приходит целый ворох коротких записок, которые, к чести редактора газеты, добросовестно публикуются. В них содержатся новые шпильки в адрес критика, но чаще – слова поддержки Сервал Ландау и искренние пожелания успешных выступлений в будущем. Все письма публикуются с авторской пунктуацией и орфографией, и становится ясно, что многие их адресанты совсем юны или не слишком подкованы в искусстве печатного слова, но их так много, что в этом противостоянии Сервал одерживает безоговорочную победу, даже не дав собственного ответа. Может быть, рок-н-ролл и не понравился искушенным критикам и серьезным профессионалам, но точно захватил сердца тех, кто не так сильно тяготится условностями.

Когда шум стихает, Сервал все же решается спросить Коколию, не она ли является загадочным анонимом. Коколия и не пытается отпираться:

– Я ведь твоя главная фанатка. Разве я могла промолчать? В любом случае, все остальные письма писала не я. Людям просто нужен был небольшой толчок.

Весть о смерти Верховной Хранительницы застает их врасплох. В самой ранней утренней газете уже напечатан ее фотографический портрет на всю первую страницу, хотя, по-видимому, все случилось ночью накануне. Архитекторы, как всегда, оказались готовы к худшему. 

Коколия читает некролог дрожащим голосом. По официальной версии Хранительница чувствовала недомогания весь последний год, и умерла на рабочем месте от кровоизлияния в мозг. Растерянность сменяется отчаянием. Ребячества кончились: в ближайшие дни ей придется прочесть клятву и приступить к обязанностям в статусе новой, восемнадцатой Верховной Хранительницы. Комнатные цветы, книги о пчелах, учеба в офицерской школе… все это придется оставить. Теперь в ее руках Белобог. Коколия опускается на кровать, опустошенная одним только осознанием этого.

Она смотрит на Сервал с мольбой и шепчет:

– Ты же не бросишь меня?

И торжественные похороны, и парад в честь инаугурации новой Хранительницы готовились явно заранее. Посланник говорит Коколии, что все состоится всего лишь через два дня. Впрочем, протоколы, которыми пользуются Архитекторы, не менялись, возможно, со времен смерти Алисы Рэнд, а потому обкатаны до автоматизма. От новой Хранительницы требуется только прибыть на мероприятия в подобающем виде, говорит он, неодобрительно косясь на отросшие и посветлевшие со временем голубые концы волос. Коколия вначале закрывает их руками, будто хочет спрятать напоминание о своей юности от этого осуждающего взгляда, но после опускает руки – теперь не время для всяких глупостей.

Коколия находится в прострации: ей не передавали дел, не допускали до исполнения реальных обязанностей. А учеба, как известно, отличается от практики. Поэтому для нее назначение сродни прыжку в полынью с быстрым течением: даже если Сохранение поможет выжить, в том же месте уже не вынырнуть.

Пока она сидит, будто оглушенная, Сервал пристраивает цветы. Большую часть любовно выращенных редких экземпляров забирают сокурсники Коколии и их общие друзья. Они приходят в комнату вереницей, выражают свои соболезнования будущей Хранительнице и кивком приветствуют Сервал. Голоса их приглушены и сдавлены, шаги подчеркнуто осторожны, будто каждый боится потревожить гудящее в воздухе оцепенение. Горшки убывают, и, кажется, что с каждым уютное гнездышко сиротеет. Но в Форте некому будет заниматься этой домашней оранжереей. В конце концов, Сервал обнаруживает, что у нее остались самые чахлые и непрезентабельные растеньица, которые проигнорировала, забраковав, череда цветочных паломников.

Сервал выставляет эти горшки в ящик и без колебаний шагает в мужское офицерское общежитие. Ее лицо полно такой решительности, что даже Стражи расступаются в стороны и пускают Сервал вопреки правилам. Брат совершенно не ожидает визита, грохот распахивающейся двери заставляет его рывком подняться с койки. Сервал шумно опускает ящик на пол прямо перед ним:

– У меня для тебя миссия Сохранения!

Гепард сначала озадаченно смотрит на чахлый цветник, потом хмурится:

– Это что, шутка?

– Какие тут шутки, Геппи. Если что-нибудь сдохнет – голову тебе откручу.

– Чего?! – возмущенно вскидывается Гепард, – Да ты в своем уме? У меня учеба и служба, мне некогда заниматься всякой ерундой! Чего ты придумала, какие мне цветы!

– Да уж не перетрудишься, – скептически тянет Сервал, окидывая совсем неуставной бардак: горы вещей на стульях, носки, прячущиеся в комьях пыли по углам и рабочие столы в совершенном беспорядке. Соседи братца, видимо, разбежались по домам в честь отмены занятий, он один предпочел остаться коротать время в одиночестве. Оно и понятно: дома не поваляешься в кровати среди дня.

– Оно само скоро сдохнет, я тут при чем, – бурчит Гепард, тыкая пальцем в желтую листву.

– Геппи, Геппи… – Сервал качает головой и ехидно усмехается, – Разве Стражи не клянутся защищать слабых?

– К траве это не относится.

– Еще как относится. Мы Сохраняем все живое на планете, такая у нас теперь жизнь, – говорит она совсем тихо и вздыхает так, будто тяжесть всего Белобога лежит на ее плечах. Не заметив ничего, Гепард только упрямо бурчит:

– И поэтому ты их незакрытыми по морозу тащила? И что мне теперь делать с этим салатом? Я даже названий их не знаю… Как их поливать? Эй, ты куда? Забирай свой гербарий!

Сервал собирает вещи, попутно размышляя над тем, что делать ей самой и кому бы поручить присмотреть за тем, как братец присматривает за цветами. Больше всего ее беспокоит реакция Архитекторов на то, что Коколия не одна возвращается в Форт.

Впрочем, во всей суете, кажется, никто даже не замечает того, что в покои Хранительницы вселяются две девушки. Сервал чувствует себя безбилетницей, прицепившейся к подножке трамвая. Ей не привыкать. Она еще не успела понять, что молчание, которым так старательно обходят ее персону – не случайность.

Торжественная процессия с гробом Семнадцатой Верховной Хранительницы движется через весь город. Административные учреждения не работают, трамваи не вышли на линии, флаги спущены. Даже небо скрылось за траурной серой вуалью. Марш вязнет и буксует в снежной каше, мельтешащая пелена накрывает город, но не отпугивает жителей, которые выходят по пути следования гроба. Те, кто могут себе позволить, приносят цветы. Их бросают под ноги идущим, прямо в мокрый снег.

Коколия едет в машине с открытым верхом, сдержанно машет проплывающим мимо нее людям. Она будто не видит их. Но ее скованность как нельзя лучше подходит случаю. Ветер треплет ее короткие волосы.

Когда гроб опускают, Коколия шепчет Сервал:

– Хранительница… матушка говорила, что хочет уберечь меня от тяжкого бремени, поэтому отдаляет от себя.

– Не слишком-то у нее получилось, – отвечает Сервал. Она спохватывается, не прозвучало ли это слишком зло. Так или иначе, случившееся было лишь вопросом времени, и Хранительница, конечно, не была властна предотвратить свою смерть.

И тяжкое бремя власти обрушивается на Коколию лавиной. Встречи с горожанами, советы и совещания, бумаги, приказы. Коколия всюду вникает со всей отдачей, боясь показаться очередной «недоучкой» или оказаться марионеткой в руках особенно льстивых Архитекторов.

Сервал видит Коколию короткие минуты вечерами. Перед тем, как та падает на кровать и засыпает мгновенно тревожным сном, ей удается перекинуться с возлюбленной только парой фраз. Так пролетают недели. Сервал кажется, что это никогда не изменится. Все что она может – это быть обходительной и ласковой. И, по возможности, не мешать.

Она худо-бедно заканчивает офицерскую школу и получает свой постыдный почти отличный аттестат. Ей уже все равно на недовольство родителей и на косые взгляды Архитекторов. Она собирает группу и уходит с головой в музыку. Громкий, но неоднозначный дебют хоть и оказался болезненным, но словно открыл Сервал глаза. Теперь ее музыка перестала быть «вещью в себе», и желание быть не просто услышанной, но понятой заставляет Сервал трудиться над новыми песнями и дорабатывать старые, чтобы никто больше не смог придраться к качеству музыки и неточности текста.

Даже пытаться работать по своей нелепой профессии Сервал и не думает, хотя отец мог бы устроить ее где-то поближе к себе. Ее теперь больше занимает организация концертов.

Но это тягостное вынужденное одиночество однажды рушится, когда Коколия приходит сама не своя и мерит спальню шагами, заламывая руки. Голос подводит ее, не способная совладать с волнением, она шепчет:

– Архитекторы выбрали новую Хранительницу. Они говорят, что вариант идеальный, и медлить не стоит.

И эта новость не звучит громом среди ясного неба, они знали что рано или поздно это произойдет. Сервал касается плеча Коколии:

– Эй, все в порядке?

– Я в ужасе. Я… думала, что буду взрослой и мудрой, когда появится она… а сейчас я не способна справиться даже со своими обязанностями… каким примером я стану?..

Сервал хочется возразить, что предыдущая Хранительница, как видно, не особенно волновалась о том, какой пример подает, просто скинув «дочь» на Архитекторов, но думает, что теперь не стоит вспоминать об этом. Вместо этого она только крепко обнимает Коколию:

– Мы справимся.

– Да… вот только, чтобы ты могла проводить с ней время… – Коколия виновато отводит взгляд, – я посоветовалась, мы все продумали. Это не очень обременительная должность. Правда, твои выступления…

Коколия замолкает. Сервал кивает и отходит к окну, смотрит в чернильное небо: звезды сейчас едва различимы. Она думает, что в чем-то перемены неизбежны, но это ли не к лучшему? Сервал давно предполагала, что сможет остаться в Форте только как Архитектор, а это накладывает ограничения. Доход, например, Архитекторы могут получать только из своего содержания Фортом – во избежание любой возможности подкупа или влияния. Даже научные труды они издают безвозмездно.

– Знаешь, я давно думала об этом. О том, что Белобогу нужно искусство, свободное от самого понятия ценности. Билеты в «Золотой театр», картины, книги – все это безумно дорого, а некоторым просто недоступно. Мне бы хотелось делать другую музыку.

– Будешь выступать бесплатно как уличные музыканты? – в голосе Коколии сквозит сомнение.

– Да, – кивает Сервал, игнорируя весь скепсис, – Только громче. В конце концов, я делаю это для себя. Все равно я не прожила бы без музыки…

Но то, что назначение это формальное, конечно, не может освободить Сервал от работы полностью. Как известно, у Архитекторов два пути – заниматься либо наукой, либо административной работой. Коколия назначает Сервал на должность руководительницы исследовательской группы в технологическом отделе Среброгривых Стражей. Ей кажется, что это безопасное решение, так как этот пост достаточно высок, для того чтобы авторитет Сервал больше нельзя было оспорить, но не может спровоцировать скандала в связи с продвижением фаворитки. Работа группы в основном рутинная и имеет мало общего с «настоящими» научными исследованиями: они лишь регистрируют повреждения и признаки износа на технике, которая используется Стражами. Сервал такое положение, прежде всего, устраивает тем, что не мешает продолжать заниматься музыкой. Руководить в исследованиях, мягко сказать, нечем, только подписывать акты обследований, да пугать подчиненных изредка своим присутствием. И, может быть, Сервал стоило бы с большим рвением служить Сохранению, но никто вокруг даже не пытается делать вид, что чего-то от нее ждет. Родители даже не поздравили ее с назначением на должность, хотя Сервал стала самой молодой среди нынешних Архитекторов, продемонстрировав таким образом, что не считают это сколь-нибудь значимым достижением. Но Сервал ловит себя на мысли, что слишком занята, чтобы думать еще и об этом.

Они спускаются в Подземье со свитой Архитекторов. Выбранная девочка – сирота. Сервал кажется, что это едва ли совпадение, скорее решающий фактор, делающий ее идеальной кандидатурой. Так куда проще решить все формальности. Будь новая Хранительница из знатной семьи, едва ли ее удалось бы изолировать от родителей, а значит, и избавиться от нежелательного влияния. История знала немало случаев, когда такое влияние приводило к решениям, за которые Белобог расплачивался еще годы. Впрочем, пример Сирил Недоучки показал другую неприглядную сторону: Архитекторы тоже не всегда способны распорядиться властью здраво, особенно когда фигура Хранительницы так слаба, что не способна выступить сдерживающей силой.

Это все наводит Сервал на мысль, что Коколия не просто так боится. Ей дадут в руки кусок глины, и если не ее собственные, то чужие руки вылепят из него сосуд по своему вкусу и определят его наполнение. Каждая Хранительница, пожалуй, сталкивалась с дилеммой – заниматься ей взращиванием сильной смены или тем наследием, что придется оставить дочери. Кажется, последним Хранительницам выбор казался очевиден.

Но у Сервал с Коколией больше пространства для маневра, ведь их двое. Хотя, по правде, Сервал плохо представляет, как кто-то будет звать Коколию матушкой.

За окнами вспышки вечногорящей, приглушенной пыльной взвесью иллюминации сменяются кромешной тьмой тоннелей. Они несутся специальным рейсом через череду маленьких промышленных городков. Ради них даже приостановили движение общественного транспорта. Не потому, что дело требует большой спешки, а просто чтобы напомнить людям, что любые дела Хранительницы важнее их ежедневной рутины.

Для дома, полного детей, в приюте оказывается слишком тихо. Сервал слышит, как скрипят половицы у нее под ногами, как шумят отбойные молотки, раскалывающие лед где-то на окраине поселения.

 В приюте их встречает только одна воспитательница. Она проводит делегацию в кабинет. Там, сидя на стуле чинно подобрав ноги в лакированных туфельках, их уже ждет девочка. Она одета в новое, идеально отглаженное платьице, ее волосы накручены крупными кудрями, как у фарфоровой куклы. Ее лицо ужасно серьезно, ярко-алые губы поджаты.

Воспитательница заламывает руки, отходя в сторону, будто боится, что иначе не выдержит и уведет девочку прочь. Она рада и напугана одновременно: ее питомица доказала, что достойна стать той, выше которой лишь само Сохранение, но все же ее забирает не любящая семья, а собрание строгих и холодных воспитателей. Бремя Хранительницы не сулит счастья. Это, пожалуй, понимают даже тут, в Подземье.

Девочка хмурится, она крепится из последних сил и готова вот-вот расплакаться. Чувствуя тревогу своей воспитательницы, она поминутно оглядывается на нее, но не поднимает глаза к суровым лицам Архитекторов. Пауза затягивается, Коколия, которая должна первой нарушить молчание, замирает в нерешительности.

Сервал думает, что это такая глупость: устраивать первую встречу подобным образом. Как будто ни у кого из Архитекторов никогда не было детей или они хотят специально напугать бедное дитя до полуобморока. Нарушая все протоколы, она выглядывает из-за плеча Хранительницы и с заговорщической улыбкой машет девочке. Та только дергает плечиком и обиженно дует губы: в такой торжественный момент, когда все взрослые серьезны, она не может улыбнуться в ответ.

Тогда Сервал подходит к ней и присаживается на корточки, так, чтобы их лица оказались вровень. Она подает руку будущей Хранительнице и говорит:

– Мы так рады тебя видеть. Меня зовут Сервал, а тебя?

– Броня, – насуплено отвечает девочка после долгой паузы. Ей едва ли разрешали говорить с незнакомцами до этого.

– А это теперь твоя матушка, – Сервал без стеснения показывает пальцем на Коколию, и та тоже несмело улыбается, переминаясь на месте. Ей все еще будто не хватает смелости подойти. Воспитательница облегченно выдыхает, но держится на расстоянии. Сервал кажется, теперь она чуть меньше боится за маленькую Броню.

Покидая приют, Сервал смотрит вверх, на низкие своды пещеры, и случайно замечает детей, припавших ладонями и носами к мутным от копоти стеклам окон на втором этаже. В их глазах любопытство, зависть, опаска, что их поймают за этой шалостью. Одна из девчонок показывает Сервал язык, и ребятня живо прячется под подоконник. Наверняка среди них есть и те, кто будут тосковать о подруге, те, о ком еще долго будет помнить Броня… Остается только гадать, сведут ли Пути Сохранения их снова.

На правах Архитектора Сервал требует ежедневного времени с маленькой будущей Хранительницей. И хотя это вызывает общее возмущение: чему эта неудачница вообще может научить? своим легкомысленным песенкам? – получает время в плотном расписании ежедневно.

Но Сервал и не собирается ничему учить ребенка – и без того из желающих запихнуть в ее голову бесценные знания выстроилась неприлично длинная очередь. Она забирает свои старые коньки и меховую «лисью» шапку с чердака родительского дома и ведет Броню на лед. Ребенку нужно движение, солнце и воздух, как бы ни хотели Архитекторы запереть ее в зябких и пыльных кабинетах Форта за бесконечным учением. В конце концов, всех книг не прочтешь и за две жизни. А детство уйдет однажды безвозвратно.

В снежные дни, когда гулять нет никакой возможности, они просто играют в оловянных солдатиков, как когда-то Сервал играла с Гепардом. Белоснежная постель служит им заснеженными полями, смятое одеяло – высокими горами с коварными обрывами. Со старых солдатиков облетает краска, они мнутся в горячих детских руках, но все еще сохраняют отдаленные черты Стражей времен начала Эры Фортификации. Сервал вспоминает порой истории, больше похожие на сказки, о подвигах Алисы Рэнд или ее дочери Светланы. Броня слушает их с открытым ртом, ловит каждое слово.

Дни, когда Коколия решается отодвинуть никогда не кончающиеся обязанности в сторону и провести время с Броней и Сервал помнятся особенно ярко. Они – словно праздники, проблески искусственного лета в бесконечной зиме. Коколия любит гулять по оранжерее. Теперь она учит маленькую девочку различать цветы и травы. Иногда они берут кисточку и совершают маленькое чудо – опыляют крохотные цветки земляники, перенося золотистую пыльцу от одного до другого. Через время на месте цветов появляются красные, как кровь, ягоды.

В один из таких дней Сервал берет с собой фотоаппарат, одну из тех редких моделей, которые захватывают изображение мгновенно, без многочасовой выдержки. Коколия сажает Броню себе на колени.

– Может, позовем кого-то еще? Чтобы ты могла встать с нами.

Но Сервал только мотает головой. Она не хочет, чтобы в день только для них троих кто-то вторгался.

– Ты всегда будешь помнить, кто был по ту сторону кадра, разве нет?

Коколия улыбается, безоблачно и влюбленно. Броня забывается и случайно отвлекается на ярко-красную ленту ордена, висящего на груди Коколии в момент, когда ослепительно вспыхивает магниевая вспышка.

Тем же вечером, укладываясь спать вопреки обыкновению в покоях Хранительницы, а не в своей комнате, Броня решается коснуться пальцами александритового стекла сережек, которые Коколия продолжает носить в память о собственной приемной матери. Для ребенка то, как они сменяют цвет в зависимости от освещения – настоящее волшебство. Коколия снимает сережку и протягивает дочери. Та уносится к зеркалу примерить украшение, но обнаруживает, что не может этого сделать, и досадливо поджимает губы.

Сервал смеется и предлагает помочь. Коколия с сомнением спрашивает – не рано ли? Но Сервал уже рыщет в поисках иглы. В гимназистские годы она успела хорошо набить руку в этом нехитром ремесле: она прокалывала уши подругам и просто знакомым девчонкам, а потом они прятали серьги с маленькими камушками геосущности от родителей и учителей. То и дело кто-то из них бывала наказана, забыв снять их дома или на уроке, но через пару месяцев прибегала снова – восстановить зарощенный прокол. 

Броня смотрит на то, что делает Сервал, как на священное таинство: толстая иголка прокаливается на огне свечи, а нить вымачивается в спирте. Броня от страха только больше распахивает глаза и лежит, боясь шелохнуться, когда игла проходит сквозь мочку и тянет за собой нить, собирающую на себя выступившую капельку крови. Щелкает застежка сережки. Броня срывается с места к зеркалу любоваться собой, поворачивается то так, то эдак.

– Ну что, вторую? – подзадоривая спрашивает Сервал. Но Броня вдруг замирает, оторопев, и тянет руку к еще нетронутому уху. – Что случилось? Теперь страшно?

Броня молчит и отводит взгляд. Коколия снисходительно улыбается: «я же говорила».

– Нет! Я… должна быть стойкой, – робко возражает Броня и ложится на место. Но не успевает кончик иглы коснуться ее, вскрикивает и дергается в сторону. Боль теперь не неизвестность, Броня знает, чего ожидать.

– Ну ладно. Закончим, как соберешься, – пожимает плечами Сервал, задувая свечу, и ловит еще более напуганный взгляд, – Уж при мне можешь не храбриться. Если не хочешь – я заставлять не буду.

Броня вздыхает, и начинает неловко расстегивать замок сережки, но Коколия улыбается и останавливает ее:

– Не нужно. Зарастет – и придется прокалывать заново. Оставь лучше себе. Так мы всегда будем иметь что-то общее.