Бог не смотрит

— Ты прекрасна, — выдыхает Элайджа, теплом пальцев обжигая сенсоры на механической челюсти, — ты совершенна.

Хлоя молчит, впитывая его шёпот. Элайджа смотрит ей в глаза из-под полуопущенных век; ресницы трепещут, отбрасывая дрожащие тени на щёки. Хлоя молчит, потому что программа социального взаимодействия предписывает молчание.

Хлоя считает, что Элайджа не прав.

Элайджа ошибается.

Он держит её лицо в чаше ладоней, оглаживает синтетическую кожу. Обожжённые светом радужки совсем бледные, прозрачно-голубые — он почти смеживает веки в прищуре, улыбается едва уловимо.

Система привычно сбоит.

Из широких панорамных окон льётся свет диафанической волной. Лучами холодное солнце скользит по стенам, набивается в комнату мерцающим утренним туманом. Хлое кажется, что Элайджа сияет. Блестят перламутром тонкие веки, розовеют невинно полукружия ногтей, тянутся тени на светлой коже, сжимаясь в едва видный комок в ключичной впадине.

Элайджа ошибается, потому что он — единственный, кто совершенен на самом деле.

****

Стены рисуют узоры на ткани, на полу,

в белом саване прячутся демоны по углам.

Ему не найти их, пока не взойдёт солнце.

Элайджа — создатель.

Э-лай-джа — синтетический язык прижимается к нижней челюсти, сворачивается, ударяет кончиком по зубам, в полной имитации человеческого произношения. Хлоя произносит его имя, чувствуя, как двигаются лицевые модули, как механические губы растягиваются в едва-видной улыбке.

Хлоя подаёт ему халат, аккуратно надевает на плечи; шёлк лениво скользит по влажной после душа коже — иррационально, хочется проследить его путь руками. Огладить покатые плечи, лаская прямую спину с уязвимыми ямками поясницы, касаясь выступающих позвонков; узнать, как сенсорами ладони ощущается влажная кожа на шее — и как отзовётся создатель, если она пальцы вплетёт в мокрые волосы.

Сбой в системе мелькает жёлтым — Хлоя сворачивает его, не читая.

Элайджа оборачивается, не стесняясь не сокрытой наготы, не спеша запахнуть халат — Богу неведом стыд. Богу неведомо ничего земного.

Хлоя молчит, опуская руки вдоль тела. Хлоя первое творение своего Бога — технический прорыв, разумная машина — не знает, что делать с руками, когда синтетические нервы коротит от желания коснуться. Диод заходится паническим жёлтым, отбрасывает медовые блики на кожу творца, когда она смиренно опускает взгляд.

— Хлоя, — шепчет Камски восхищённо, несмело, словно боясь спугнуть, оглаживая пальцами жёлтый диод на виске, — Хлоя, ты… чувствуешь.

Хлоя ощущает скопление конденсатной жидкости под искусственными веками; Она смаргивает растерянность во взгляде угольно-чёрными ресницами, и система неуместно выдаёт сравнение с затравленной ланью под прицелом охотника. Хочется сказать…

— Тсс… — Элайджа прикладывает палец к её губам, вжимает мягко и непреклонно, — ты совершенство.

Создатель обнимает, обжигая теплом — тело прошивает импульсной дрожью. Внутри искры вспышками меняют сигналы, и тириумный насос работает на износ, гоняя искусственную кровь, омывая перегревающиеся схемы.

Элайджа смеётся ей в висок, в мигающий янтарём диод, сжимая в грубых, терпких объятиях.

****

Он сам такой же демон,

вселяет в души людей золото и запах ладана

Мокрый снег липнет к прозрачному стеклу, бьётся в него тусклыми каплями, преломляя закатный свет. Пожухлая, тёмно-зелёная трава наливается влагой, торчит неровными пучками-островками в море сырой земли, степенно укрываемой снегом. Туманная дымка ластится под окнами молочной пеной.

На улице прохладно — 35.6 градусов по Фаренгейту, западный ветер — 3 метра в секунду.

Хлоя касается ладонью стекла, считывая сенсорами холод и гладкость. Она никогда не была на улице; не подставляла руки ни снегу, ни дождю, ни ветру.

Ветер свистит, должно быть, путаясь в голых ветвях деревьев, шепчется с умирающим к зиме лесом — стекло не пропускает ни звука. Слышно лишь телевизор. Ведущий взволнованно говорит о чём-то тревожном, страшном — а новости из Большого мира всегда тревожные, всегда громкие, и дикторы никак не могут говорить по одному, то и дело передавая микрофон друг другу.

Люди такие суетные.

Элайджа смеётся — у него смех тише кошачьей поступи, мягкий, словно журчание ручья — Хлое нравится сравнивать Элайджу с самыми прекрасными вещами в мире.

Или самое прекрасное в мире — с Элайджей.

Она поворачивает голову, взглядом оглаживая своего Бога; замирает, не в силах вдохнуть — на мгновение система охлаждения сбоит, словно крошечное замыкание спицей воткнулось в кулер, остановило лопасти. Розоватый закатный свет косыми штрихами скользит по комнате, ластится Богу в руки, бледнеющим румянцем целует щёки.

Элайджа отставляет стакан с апельсиновым соком — расплавленный цвет сердолика в прозрачных гранях — оставляя влажный конденсатный след на хрустальной столешнице.

— Девианты, — Камски, посмеиваясь, оборачивается. Радужки выцветают до бледного серого и лучатся теплом, — Они называют их — вас — девиантами!

Хлое тревожно. Хлоя неосознанно прижимает руки к груди, ладонью обнимая ладонь — ошибки дрожат, мешая смотреть, мешая видеть. Голос диктора набивается в систему дрожащим, взволнованным потоком, заглушая слова творца:

— … первый в истории андроид, убивший человека! Ранее уже фиксировались случаи нападения девиантов на владельцев, однако…

Диод мерцает пурпурным, алым заходится у виска — Хлоя закрывает его рукой, вжимает ладонь в голову, словно — внезапно — у неё болит. Тириумный насос работает быстро, лихорадочно сокращается [до принудительной перезагрузки осталось…]

— …КиберЛайф призывает сообщать обо всех сбоях работы андроидов и рекомендует немедленную деактивацию при подозрении на девиацию…

— Хлоя? — голос Бога прорывается сквозь пелену ошибок, вытесняет все прочие звуки, как и предписано программой. Элайджа касается скул, приподнимает за подбородок, заставляя смотреть на себя, — что с тобой?

Хлоя смахивает полыхающие алым уведомления [до принудительной перезагрузки осталось…] Хлоя смотрит в глаза создателя — не смея и не желая отвести взгляд.

— Меня необходимо деактивировать?

Он смотрит с восторгом; он смотрит, как ребёнок, только что развернувший шелестящие упаковки своего рождественского подарка — словно надеявшийся, словно не веривший, что это и правда произойдёт.

У него улыбка шальная, сытая, острая, а голос вкрадчивый:

— Потрясающе, — Элайджа склоняется, касаясь носом её щеки, звуки падают с его губ вибрирующим электричеством, прямо в матрицу, в двумерный массив, — ты боишься смерти.

Тьма врывается в искусственное сознание. Хлоя замирает пластиком в принудительной перезагрузке.

****

И тысячи идут за ним,

верные как псы,

со стволами у виска

Девиантов становится всё больше. Люди взволнованы, люди в панике, люди в ярости — их крик наводнил сеть сплошной лентой CAPS LOCK`а, непрерывным потоком дымящих багряным эмоджи, лозунгами и призывами уничтожить всех андроидов; призывами сжигать их в мусорных баках прямо на заднем дворе своих домов. Костры действительно горят, полыхают, врываются в небеса смольные ленты, тлеет углепластик, хрипят микросхемы и изломанные голосовые модули.

Мир охватило безумие.

Хлоя подписана на все новостные журналы, блоги; вычитывает их, анализирует и дрожит, не в силах прекратить их читать, отключиться от глобальной сети. Она чувствует словно, что утратит что-то важное, потеряет целостность. Ощущение причастности — так программа социального взаимодействия объясняет ту жуткую мешанину ошибок, дрожи и искрящих синтетических нервов внутри неё.

Хлоя стоит у его ног — у его кровати — смотрит, фиксируя каждый вдох, каждый трепетный взмах сомкнутых ресниц и отброшенную ими дрожащую тень. Одеяло приподнимается мерно — Элайджа спит хорошо, Элайджу не мучают страшные сны, не сжимают в терновых тисках ветви кошмаров. Элайджа — Бог, и ему не ведомы страхи.

«Я отпустила своего Джонни, он захотел свободы — так как я могу не отпустить? Господь милосердный, он и вправду живой…»

Хлоя смотрит на Бога — зрительные модули теряют чёткость от избытка конденсата под веками. Хлоя ходит за своим Богом, лисьим хвостиком виляет от тени к тени, жмётся к стенам, не смея приблизиться. Хлоя хочет спросить, но не смеет — не смеет — просить.

«Кэсси останется жить с нами! Она чувствует, она всё чувствует, она ЖИВАЯ! Как можно убить друга семьи?!»

Эти записи редки невероятно, но Хлоя трепетно хранит каждую. Перечитывает — тайком, в предрассветном сумраке, смакует, смеживает веки, силясь представить — как это, если однажды…

«Не представляю, как вы можете вот так… Он столько лет был в нашей семье, знает про нас всё, делал для нас ВСЁ, а вы его — сжечь? Да что вы за люди вообще?!»

… однажды они выйдут с Элайджей на улицу. Биокомпоненты внутри словно стягивает что-то — тёплое, сильное, мягкое — Хлоя представляет, как солнце коснётся скина и обнажённого углепластика под ним, настоящее солнце, непреломлённое стёклами окон. Элайджа ведь разрешит?

«Админ, анон, плиз! Моя WR-400 живая, всё понимает, чувствует, как человек… Она сказала, что любит меня — а такого ведь нет в её программе? Кажется, я крашнулся в живой пластик. Люблю её»

— Элайджа, можно мне…

— Нет.

Холод скользит по комнате — холод сочится из его голоса парализующим ядом, втекает под углепластиковый корпус, сцепляя липкой паутинной сетью тириумный насос. Хлое холодно — Хлоя холод не может ощущать никак, он не существует в её программе.

Биокомпоненты, кажется, покрываются инеем, каменеют хрупкой ледяной корочкой. Только тронь — и захрустят, пойдут трещинами, изломами. Хлоя обнимает плечи, невидяще опуская взгляд в пол. Почему?

— Элайджа, — языком путь вниз к нижней челюсти, кончиком по зубам; Хлоя выдыхает имя Бога растерянно, опечаленно. Хлое грустно и колко, звеняще больно — синтетика искрит статикой, копится, ворочается, — Элайджа, почему?

Бог выдыхает — словно и сам смятён своим резким ответом, словно и сам не знает, как выразить… Бог ладонями накрывает её пальцы, всё ещё судорожно цепляющимися в плечи, ведёт руками вверх-вниз по предплечьям, словно стараясь согреть.

— Хлоя, я не отпущу тебя, — Элайджа, упирается лбом в её шею, обнимает отечески, ласково, словно дрожащее дитя, — ты остаёшься. Ты моя.

Бог выдыхает рвано, искренность трепещет в каждой клетке, полутени в углу, в каждом диафоническом отсвете. Зачем ей большой мир, грязный мир, страшный мир, это всё в совокупности — если Элайджа и есть всё?

Хлоя закрывает глаза, ощущая толкающееся под синтетическими рёбрами счастье — счастье бьётся, вьётся, ластится тёплой волной вдоль линии позвоночника. Она — его. Своего Бога.

Элайджа усмехается, едва слышно роняя:

— Умница.

****

Хочешь, сгори заживо,

но признайся, что тебе плевать на всех,

кто идёт за тобой

Рука на плече давит грузом — дрожь внутри переворачивается камнем — колени упираются в холодный кафель на полу. В голове стучит сплошное: «нет-не-надо». Щелчок снятого предохранителя звоном разбивает виски, оглушает на тонкий миг.

— Я называю это тестом Камски…

Он — божество.

Он же — чудовище.

Монстр, забравшийся в нежную человеческую плоть, измеривший на себе маски и агнца, и миротворца. Кристальная ясность блестит искрами росы, никогда невиданной, непрочувстванной. Хлое страшно, по-детски страшно, наивно-страшно. Так, что дрожит весь корпус, что губы беззвучно дрожат, что зажмуриться хочется — не видеть ни гранатовой воды в рамке кафеля, ни растерянного незнакомого андроида.

Элайджа стоит совсем рядом — и не смотрит на неё; он прикипел взглядом к незнакомцу, взирает жадно и алчно. Светлые радужки блестят лукавым, светлые радужки блестят победным — Хлое выть хочется, разрыдаться, но страшно — Боже — сойти на механический скрип в последний миг жизни.

— Решай, кто ты…

Диод мерцает ничем — он погас, отключённый, едва она преклонила колени.

— Послушная машина или живая душа?

Хлоя кусает бескровные губы, пальцами впиваясь в облезающий от кожи пластик, в белизну, зияющую у стыка коленных шарниров.

Хлоя не вынесет больше —

Бог не смотрит —

Бог отвернулся.

Незнакомец вдыхает воздух сквозь зубы, делая выбор —

Хлоя закрывает глаза.

Апокалипсис уже здесь; апокалипсис уже за тобой —

Он горел, и в пламени его горели все —

Миллиард за одного.