Неправильный

Перчатки проскальзывают по холодным перекладинам пожарной лестницы. Суровые, сильные порывы ветра треплют полы пальто, тянут волосы и кусают щеки колкой заснеженной влагой.

       Последние пара ступеней — и остаётся лишь подтянуться, уцепившись за ровный, ещё не огороженный край. Юноша напрягает слабые мышцы, усердно подтягивается — и наконец взбирается на просторную ровную крышу, залитую серебрящимся лунным светом. Вокруг расстилается припорошённый мокрым снегом пустырь с разбросанными всюду остатками арматуры и инструмента, темнеющей на искрящемся белом полотне.

       Отличительная особенность нового века, готового вот-вот перешагнуть порог пятого десятилетия — высокие многоэтажные дома. Ужасающие серые бетонные коробы, в которые люди набиваются, как в муравейник.

       Моноблочные чудовища с горящими электрическими лампами глазами-окнами, гудящие сонмом из сотен голосов людей, роящихся внутри.

       Конкретно этот монстр, на крышу которого забрался хрупкий на вид юноша, тих и зловещ в своей пустоте: едва отстроенный, но еще не сданный в реализацию, он горделиво возвышается в километре от города.

       Сиэль морщится и с досадой стягивает с рук негодные теперь перчатки: мягкая ткань прохудилась, зацепленная о неровный шов спайки металлических перил, за которые он цеплялся.

       На обнаженные руки с чернеющими ногтевыми пластинами тут же опускается пара крупных, липких снежинок. Зима вступила в свои права не так давно, температура к ночи едва успевает опуститься к нолю, но для туманной Англии снег в середине декабря и вовсе приравнивается к предрождественскому чуду. Еще вчера, как и всю предыдущую неделю, Британские земли нещадно заливали холодные дожди.

       Англия незримо меняется, теряя изящество прошлого века — и наравне с тем остается всё той же.

       Не меняются и люди — ни в этой стране, ни во всем мире.

       Сиэль устало прикрывает глаза, подставляя бледное лицо ровному лунному свету и крупным, мокрым снежинкам; они теряются в волосах, скользят по щекам, залетают за широкий ворот пальто. Колкий холодный ветер треплет одежду, врезаясь в спину.

       Здесь почти хорошо.

       Почти — ведь всего в километре отсюда гудит и пульсирует город, жадными волнами растекающийся по окрестностям, расширяющий с каждым годом свои владения, выставляющий всё новых и новых моноблочных чудовищ. Сотни, тысячи душ, зовущих, молящих, требующих и просящих — они шепчут даже на таком расстоянии, они шипят и терзают острый слух.

       Мир едва успел оправиться от самой жестокой и кровопролитной войны в истории, но спустя ничтожные пять лет люди отринули ликование и пьянящую радость жизни, вновь прозябая в рутине, пороке и собственных прихотях.

      Сиэль игнорирует их зов: они скверны, противны и пахнут гнилью.

       Демон внутри хрупкого мальчишеского тела скулит и царапается, сжимается голодной, пульсирующей пустотой. Сиэль привычно игнорирует и его тоже.

       Сегодня ему могло бы исполниться семьдесят пять лет, будь он по-прежнему человеком.

       И едва ли он бы дожил до дряхлых семидесяти пяти, останься он человеком на самом деле.

       Небо в черте города беззвёздное, серо-синее из-за налитых влагой туч, незримо близкое. Ему хочется слиться с ним, раствориться в его тиши и туманной прохладе. Снежинки неспешно танцуют, призывно кружатся, а ему хочется упасть на колени и выть, стенать раненым псом; Ему голос сорвать, хрипеть и скулить, давясь злыми слезами, сплетать свой отчаянный плач с воем вьюги.

       Сиэль так не умеет.

       Он почти меланхолично разжимает стиснутый кулак, в котором неосознанно сжимал стянутые с ладоней перчатки, и отбрасывает их в сторону.

       Есть кое-что, что грызёт его изнутри сильнее тёмного голода.

       Сосущее, налитое горечью и ржавой водой одиночество.

       Знал ли он, отпуская Себастьяна той далёкой и солнечной зимой 1983 года, что так будет?

       Знал. И всё равно отпустил.

       Стоит на краткий миг позволить себе вспомнить, и перед глазами вновь расцветает тёплая новогодняя ночь, наполненная пьянящими ароматами вин и ликующих в празднестве душ: Рим утопал в вине и в веселье.

       Гвалт празднующих в баре людей сочился сквозь деревянные половицы на второй этаж, ароматы их трепещущих душ танцевали по маленькой, лишённой света комнате, арендованной на одну ночь.

       Стрелки часов застыли на двух минутах до полуночи.

       — Господин?

       В знакомом до мельчайшей тени эмоций голосе поровну смешались отстранённая учтивость и лёгкая дымка любопытства.

       — Ты не ослышался, Себастьян. Ты свободен.

       Слова каменными бусинами осыпались на начищенный, истёртый временем паркет.

       С глухим щелчком возведённого к виску курка стрелка часов сдвинулась на одно деление.

Одна минута до нового года. И, как казалось тогда, новой жизни.

       Себастьян склонился в поклоне, в ночном сумраке комнаты показавшимся сплошным чёрным мазком. Склонился — и замер в ожидании, почти хищно вглядываясь в лицо юного демона напротив, точно выжидая. Глаза сияли из-под рваной челки.

       — Будут ли пожелания напоследок?

       Сиэль тогда позволил себе усмешку — самым уголком губ.

       В холодном и колком взгляде смешались двое его сущностей, единых, но так и не объединённых: ребёнка, игравшего в жестокость, и демона, игравшего в человека.

       — Выйди в окно. *

       Себастьян понимающе скривил губы и молча подчинился. Сиэль отвернулся раньше, чем успел увидеть исполнение своего последнего приказа.

       Пожелания, — мысленно исправлял он себя все последующие годы.

       Оглянулся ли Себастьян, когда уходил?

       Когда стрелка щелчком отмерила наступление нового дня и нового года, когда толпа внизу ликующе возопила и зазвенела бокалами, слабый демон медленно оборернулся и намеренно неспешно подошёл к окну, чтобы в следующий миг с грохотом захлопнуть деревянные ставни. Стёкла дрожали звоном, едва не вылетев из рамы.

       Силы враз оставили Сиэля, и он опустился на пол, сжимаясь в неприметный в темноте маленький ком у стены, с силой стискивая пальцами колени. Невидящий взгляд упёрся в белеющее пятно на истёртом паркете — сброшенные перчатки дворецкого.

       Комнату озарила огненно-красная вспышка пущенного над городом салюта.

***

       Отпустить Себастьяна тогда казалось самым тяжёлым, и наравне с тем самым верным решением: он и так продержал демона подле себя много больше, чем они оба рассчитывали.

       Целое десятилетие с момента официальной смерти графа Фантомхайва. Тяжелое, долгое, пронизанное леденяще-острыми взглядами в затылок, искривлённое тысячами неуловимых, ожидающих ухмылок старшего демона десятилетие.

       В те годы, из раза в раз пытаясь истолковать значение почти призрачной мимики своего слуги, он думал, что Себастьян ждёт, когда же тот станет нормальным, правильным демоном.

       Сиэль правильным демоном стать не смог — и не пожелал, если уж совсем откровенно.

       Как создание тьмы он был слаб и жалок: даже голод — практически первородная жажда для каждого демона — в нём проснулся лишь на девятый год его нового существования, и еще долгие и изнуряющие семь месяцев после Сиэль отчаянно ему противился.

       Пока однажды, почти обессилев, не сдался, приказав Себастьяну найти обречённого на смерть человека.

      Тогда не́когда граф чувствовал себя мерзко и униженно: он разрывался от отвращения к собственной внезапно взбурлившей в нем тёмной жажде и удовлетворения от того, как стремительно после этого к нему вернулись силы. Отрываясь от ещё теплых, но уже навек неподвижных губ умерщвлённой им девушки, он уговаривал себя, что со временем презрение к его новой природе угаснет.

      Не угасло. Более того — оно зрело, разрастаясь, отравляя кровь и разум, всё сильнее пуская корни из самого сердца; казалось, они змеятся под кожей вместо вен, стягивают тонкие кости сухими ветвями.

       Отравляло разум не только это. Ему казалось, Себастьян смеётся над ним: способный видеть за сотнями масок то, чем нам самом деле являлся внешне холодный Сиэль, тот забавлялся его чрезмерно нравственными для демона стенаниями.

       После этой первой, украденной у жнецов души, количество неоправданных ожиданий во вновь засиявшем лукавством взгляде Себастьяна возросло в разы.

       Глубокое, тяжелое чувство собственной неправильности и неоправданности, вызревавшее в отравленном тьмой сердце, непосильным грузом давило на нервы. И оттого, продержавшись еще пару месяцев, Сиэль наконец смог набраться смелости и отпустить Себастьяна.

       Сейчас, спустя пять десятилетий, Сиэль не считает, что Себастьян на самом деле чего-либо от него ждал — кроме освобождения, разумеется.

***

       Дальнейшие годы слились в одну сизую, бесцветную ленту, воняющую горечью и солью. Стоило ему остаться в одиночестве, и в Сиэле проснулось жестокое, давно забытое чувство: страх.

       Страх холодными когтистыми лапами сжимал его плечи, полу-прозрачным шлейфом стелился за его спиной. Сиэль с ревущим в крови унижением понимал, что боялся своей сущности. Того, чем он стал — и того, чем должен был стать в дальнейшем.

       Он долгие годы сражался с собой, неумолимо проигрывая.

       И заглянув в глаза случайного мужчины, встреченного им в пылающем огнём Дамаске, он принял поражение. Его душа была черна: она зияла гниющей тёмной пропастью, испещрённая багровыми рубцами чужих смертей. Он отнимал жизни беспорядочно, злобно и торжествующе — и Сиэль отнял его собственную.

       Сиэль пил его душу, жадно сглатывая, тянул его жизнь, давясь от её склизкой горечи.

       И потом спину обожгло раскалённой болью: тьма в сердце бурлила, кипела, почти застилая разум, почти разорвав тонкую кожу под лопатками. Два тёмных крыла готовы были прорваться — он знал, он чувствовал, как завис на краю пропасти, возврата из которой не будет.

       Перед глазами плясали багряные всполохи: демон внутри него довольно урчал, призывая признать эту боль, принять её, как раскалённым паром наполнить ею лёгкие. Сиэль шипел, противясь, не сразу почувствовав рядом чужое присутствие.

        — Al’ab? *

       Детский голос прорвался сквозь кровавую пелену, застилавшую глаза, и демон резко вскинул голову.

       Худой, бедно одетый мальчишка замер в паре метров от него. В испуганных глазах дрожала светлая, искрящаяся жидким золотом душа ребенка.

       Ребёнка, чьего отца он только что убил.

       Не просто убил — лишил его шанса переродиться, оттереться от грязи этой жизни в следующей, искупить всё совершённое.

       Тьма внутри него шипела, грозясь прорваться, жаждущая протянуть свои лапы к невероятно чистой детской душе.

       Сиэль сбежал. Покинул не город — континент, на долгие годы спрятавшись там, куда люди ещё не нашли дорогу.

       В тот час он окончательно осознал истинную ценность души — и беспросветную глупость своего прошлого воплощения, так бездарно заложившего собственную.

***

       В тот день голод утих.

       Не исчез, оставшись тянущей, скребущей болью под кожей, но стал по-настоящему ему подконтролен.

       Тёмный зверь внутри него шипел и скалился, чувствуя то, что отчаянно жаждал — и вместе с тем был бессилен перед стылой грязью отвращения и скуки на дне синей радужки.

       Сиэль делил себя на себя самого — то, что осталось от него — и демона, поселившегося в хрупких костях.

       И с этим разделением мир словно выцвел: яркие, пестрящие тысячами оттенков цвета стали линялыми, припылёнными вязкой серостью.

       Он мог стоять в эпицентре бушующего урагана, смотреть, как с оглушающим треском ломаются вековые деревья, как с яростной мощью ветра поднимают столпы колючего песка, рассекающего кожу — и не чувствовать ни боли, ни силы, с которой природа бьёт его в спину, стремясь столкнуть в вихрящуюся смертью пропасть.

       Он прыгал с обрывов в глубокие, еще не названные человеком озёра, спускался ко дну — и почти не чувствовал ни холода, ни влаги.

       Он сам стал холодным, не ведая, когда перешёл эту грань: льдистая пустота внутри отразилась холодом тела. Сиэль упустил тот момент, когда сердце его перестало биться, не сокращаясь даже по его воле, не разгоняя кровь по жилам — заметил это он лишь тогда, когда, на самой вершине огромной, укутанной снегом горы, снежинки не таяли, касаясь кожи.

       И это стало его утешением, долгожданной прохладой после иссушавшего долгие годы пожарища из ненависти, страха и отвращения.

       И это стало его проклятием, распустившемся чёрной розой вокруг мёртвого сердца: серость предстоящей ему вечности.

***

       Полный, идеально ровный круг луны источает меланхоличное сияние — отчего-то не холодное, будто укрытое припыленным золотом.

       Одно единственное желание концентрируется тугим комом в груди, в скоплении ненужных ныне нервных окончаний ровно в излёте рёбер. Оно пульсирует дымным сизо-тёмным комом и лижет бесполезные лёгкие прогорклым туманом.

       Хочется вдохнуть холодный воздух, обжечь горло льдистой влагой зимней ночи; хочется пустить эту влагу по жилам, смешать слабую кровь с талой, студёной водой.

       Сиэль разучился дышать декаду назад — почти сразу, как перестал говорить.

       Он приоткрывает губы, и влажные снежинки оседают на припухлых, навечно-детских губах; снежинки целуют щеки, припорошат сизые прядки — и не тают.

       Ни толики студёного воздуха не попадает в горло: не получается издать ни вдоха, ни хрипа, ни стона.

       Сиэлю очень хочется вдохнуть.

       Ещё сильнее хочется просто перестать быть.

       И это желание столь остро, что юный демон жмурится, с силой смеживая веки, воображая, что прямо сейчас, в этот холодный беззвёздный миг, его не существует. Вместо дымно-синего неба перед мысленным взором горят их глаза — тех, чьи жизни он отнял.

       Сиэль неправильный демон. Мелкая чернильная клякса на ровно прописанных листах канонов этого мира.

       Ему противны людские души, их пороки отвратительны, и единственный, кого он по-настоящему хотел бы столкнуть в пучину бездны, растворить в ней до самой последней частицы — он сам.

       Он так истово хотел отринуть тьму внутри себя, что забывал, как сам взращивал её в себе, будучи человеком.

       Правильным человеком он так же не был.

       В моменты отчаяния раньше Сиэль представлял, как мир вокруг него затапливает белильно-чистое ничто; как мира не существует.

       Теперь Сиэль силится представить, что на ярком полотне этого мира не существует его самого.

       Слабая порочная природа его естества илистым холодом прокатывается по позвоночнику, песком набивается в вены — так всегда ощущаются его жалкие попытки выпустить свою сущность наружу. Не просто выпустить — вытолкать из хрупкой человеческой оболочки, сбросить могильную тяжесть, набившуюся под кожу, выплюнуть скверную горечь в безучастное небо.

       Никогда не получалось — тьма язвилась дымно-серым котом у его ног и с шипением сочилась обратно.

       Сейчас мрак вокруг него сгущается неровными, перистыми облаками. Подобно налитой водой грозовой туче, он расстилается угольным туманом у носков лакированных ботинок, вьётся тяжёлым смогом к его плечам.

       И эта тьма не имеет никакого отношения к иссиней черноте ночи вокруг. Она змеится вокруг него, из него самого.

       Из последних сил Сиэль старается удивиться. Удивление не приходит, лишь дрожит на самой каёмке сознания мысль, что никогда прежде у него не получалось высвободить столько демонической сущности враз.

       На самых кончиках пальцев пыльным солнцем распускается тепло: чувство это столь неожиданно-сильное, что слабый демон недоверчиво распахивает глаза и пытается разглядеть свои руки сквозь грязное, темно-серое марево злобного тумана вокруг.

       Тьма вьётся, пушистым махровым полотном расстилаясь за плечами в подобии так и не выросших крыльев — тепло уже обвивает невидимыми золотыми кольцами предплечья и тянется шёлковыми лентами от локтей.

       Луна неподвижна в своем холодном величественном свете — огромный шар на беззвездном покрывале кобальтового неба. Ночь холодна и мрачна — и тем сильнее этому мраку хочется отдать все, чем он является. Являлся последнюю половину столетия.

       Тепло сменяется жаром. Теперь оно горит иссушающим пожарищем в грудине, шипяще-ласково лижет бессильное сердце — не мёртвое, но вовек уснувшее под весом дьявольской силы, овладевшей человеком.

       С мрачным удовлетворением Сиэль понимает, что тьма действительно покидает его: вся мерзкая, стылая сила, что держала его в подобии жизни уходит, забирая с собой последние крохи его никчемного демонического существования.

       Сиэль ликует и скорбит, вспоминая глаза тех, чьи души он лишил права быть рождёнными вновь — так бессмысленно, ведь и сам он не смог, не захотел стать продолжением вечности.

       Демон внутри него воет, неистово сопротивляясь забытью. Сиэль не смеет открыть глаза, смиренно вручая себя во власть последней, сладкой и горькой ночной тиши.

       Тьмы становится слишком много: она заволокла собой небо, и он перестает чувствовать касания лунного света к своим щекам. Чернильная туча вьётся над ним подобно стае озлобленных воронов, закручивается в тугую спираль — и внезапно тает, шипит и исходит паром, растворяясь в холодной беззвездной выси над блаженно запрокинутой головой.

       Ощущение внезапной лёгкости и свободы обухом ударяет в затылок и легчайшей пылью осыпается по напряжённой спине — так сильно и внезапно, что Сиэль на мгновение слепнет, ошалело и уставившись взглядом в инстинктивно вытянутые перед собой руки.

       На тонкой мальчишеской руке сияют чистотой светлые, абсолютно человеческие ногтевые пластины.

       И осознание произошедшего настолько ярко и светло, что мир перед глазами мутнеет во внезапном, искристом сиянии слёз, застилающих глаза. Облегчение — непривычное, забытое и, как казалось, навсегда запретное — накрывает с головой.

       С эфемерным звоном трескаются и разлетаются в стороны звенья ржавых цепей, сковавших ребра — и теперь легко, теперь правильно. Теперь так, как нужно.

       Лёгкие рвёт первый, непривычно-острый, глубокий вдох; воздух с присвистом сочится сквозь стиснутые зубы.

       Ночь вокруг враз обретает сотни оттенков запахов — и теряет тысячи призрачных ароматов, не доступных более человеку. Дышать теперь действительно нужно, и Сиэль дышит, жадно глотая воздух, глубоко и часто проталкивая морозную стылость в лёгкие — так сильно, что голова идёт кругом.

       Стучащее в груди сердце гонит по жилам тепло и пьянящее чувство свободы.

       В груди сияет что-то живое, трепетное и светлое.

       «Душа» — понимает Сиэль, — «у меня теперь есть душа».

       — Дьявол… — ошалело срывается с губ, хрипящей дрожью замирает на окончании: он так отвык слышать свой голос.

       Сиэль замирает на мгновение, прислушиваясь и не слыша практически ничего из того, что привык слышать: исчез шум города, распростертого в километре от него, истлели призывные шепотки чужих душ, вечно зовущих, вечно молящих и требующих.

       Мир вокруг тих.

       Мир вокруг прекрасен и тих.

       Сиэль запрокидывает голову и дрожит — смех журчащими теплыми волнами поднимается из груди, нарастая и становясь всё громче. Счастливая, шальная и абсолютно бесконтрольная улыбка тянет губы.

       Внезапным толчком в груди просыпается боль: жгучая, багряная астра, пестрящая кровавыми лепестками, прорастает из сердца. Смех обрывается жутким, надсадным хрипом — Сиэль дрожащими руками сжимает пальто на груди и чувствует горячую влагу, змеящуюся к животу.

       Сердце дробит неровным ритмом, когда он распахивает пальто и видит расползающееся по белоснежной рубашке алое пятно, мокрое, горячее и остро пахнущее металлом.

       Перед глазами мелькает непроглядная зеленоватая муть воды, крутящейся в стремительном бурлящем потоке — и алые демонические глаза, смотрящие с неверием и почти сакральным ужасом; тёмные зрачки вытягиваются в линию, багряная радужка темнеет ненавистью — и вода перед ним вторит ей, тоже наливаясь багрянцем. В памяти тихим щелчком вспыхивает хруст проломленных рёбер — и кровь, утекающая из его груди. Далекая, разбавленная отголосками памяти боль — всегда надёжные руки верного слуги сжимаются вокруг его сердца.

       Всё верно.

       Тогда Себастьян убил его, пытаясь остановить обращение.

       Тогда Себастьян убил его — сегодня Сиэль, наконец, умрёт.

       Боль невыносима: она мешается с кровавой кашей и крошевом сколотых рёбер, она горячим металлом толчками бьёт в горло и сочится по губам. Мысли, неправильные мысли о правильности боли раскалённым прутом сжимают виски.

       Тело бьёт крупная дрожь, и Сиэль падает на колени, не в силах сопротивляться вымоленной, выпрошенной у ночи смерти. Крупные слёзы катятся из глаз.

       Всё верно. Всё правильно.

       В грудине трещит раскалённое пожарище.

       Он изо всех сил старается держать спину прямо — сейчас, стоя на коленях и жертвенно склонив голову, мутным от боли взглядом провожая стремительно текущую кровь.

       Старается, но человеческое слабое тело отказывается подчиняться, и он заваливается вперед, неожиданно утыкаясь лбом в белую рубашку с до еще большей боли знакомым узлом чёрного галстука.

       Терзаемые дрожью плечи, обвивают теплые руки в утешающем объятии. Сквозь алое марево тающего сознания прокрадывается знакомый, совершенно родной и почти забытый запах — ни на что не похожий и похожий наравне с тем на то, как пахнет сплетение жизни и смерти в его голове.

       Бархатный, искрящийся ласковой насмешкой голос вплетается в волосы на макушке:

       — Вы всё же смогли вернуться, милорд.

       И сотни ожидающих взглядов наконец сложились в один — мягкий и облегчённый, алеющий чем-то закатным и непривычно, невыразимо нежным.

       Легчайшим мазком на бескровные губы легла улыбка, совсем слабая, дрожащая обретённым и вновь ускользающим теплом.

       — А ты всё же дождался, Себастьян…

       Себастьян не ответил, бережно и в то же время крепко прижимая ребёнка — человека, теперь человека — к своей груди, с щемящей нежностью в тёмной сущности вдыхая знакомый, терпко-сладкий аромат самой великолепной и сильной души, из всех им встреченных.

       Сиэль прикрыл глаза: вязкий холод, вымоленный у самой ночи, неспешными волнами растекался по телу. Угасающее сознание таяло в сизой дымке; последний, невысказанный вопрос был единственным, что удерживало его от забытья:

       — Что ты будешь… — «делать, когда я умру», — хотел продолжить он, но тихий шепот оборвался. Дыхания отчаянно не хватало.

       Себастьян, казалось, понял. Руки мягко огладили спину, под самыми лопатками — там, где на счастье, так и не выросли чёрные крылья.

       — Дождусь вас вновь, в вашей новой жизни. Я знаю, вижу это в вашей душе: вы совсем скоро родитесь снова.

       И мокрые от слёз ресницы перестали дрожать.

       В груди умиротворённо разлилась тишина, затопившая остановившееся сердце.

***

       В смерти Сиэлю не было одиноко.

       И в следующей жизни тоже не будет — он знает.

       Он верит.

---

* В Италии есть традиция выбрасывать старые, ненужные вещи из окна в Новый Год.

* Al’ab — отец (араб. язык)