Светлая мерзость

Если бы Себастьяну снились кошмары, Сиэль определённо был бы одним из них.

      Худшим, на самом деле.

      Он был бы одним из тех кошмаров, что тенью пробираются в реальность — или же из реальности просачиваются в сон; незримым, неуловимым поначалу, лишь сеющим смятение, мягкой кистью тушующим острые линии незыблемых основ.

      Его Светлость — монстр. Чудовище, слабым котёнком прибившееся к ногам в поисках ласки — и незаметно разросшееся в громадное опасное нечто: вместо жалобного писка шипящее адским пламенем, тянущее не штанины тонкими коготками, а рвущее саму его тёмную сущность кинжальными лезвиями когтей.

      Себастьян не сразу понял, что боится: не знавший страха ранее, он не осознавал его, не замечал смутной, трусливой тревоги, что дрожала в перекресте ключиц, когда его Светлость смотрел на него в упор.

      А когда заметил, стало поздно: страх разросся чёрным пожарищем в самой его сущности, оплёл кости шелковым плющом и шипел, и скалился на попытки его сорвать.

      Люди боятся смотреть в глаза своим страхам — демон с отчаянным рвением вглядывался в них. Глаза его Светлости — жестокие тинистые болота с синеющими искрами дьявольских огней: раз вступишь в них и уже никогда не вырвешься.

      Разумеется, Себастьян боялся не самого Сиэля как такового — он боялся того, что этот монстр делал с его тьмой.

      А делал он с ней многое: трепал её и рвал на части, растягивал так сильно, что она истончалась до появления белеющих прозрачных дыр; затем сшивал обратно, сжимал в тугой податливый ком мокрой земли, чтобы после вытравить и вырезать всё, что из него произрастало, умудряясь оставлять лишь белеющие сорняки чего-то отвратительно светлого, мерзкого и неправильного. И это что-то порочило демона хуже, чем сам демон когда-либо мог опорочить человека.

      Это невозможное светлое «ничто» безымянно дрожало, тянулось наружу и отчаянно хотело жить.

      Демон пытался раздавить это, разорвать так же, как Сиэль разрывал его сущность — и, несмотря на нежную беззащитность, оно продолжало расти.

***

      Музыка стремительно летит по огромной, богато украшенной зале. Смех и разговоры мешаются со звоном бокалов, игристо шипит вино, золотистыми искрами щекотно взмывая к потолку.

      Пышный, пёстрый калейдоскоп сменяющихся нарядов и причёсок движущихся в вальсе людей — и в самом центре этой круговерти идеалистично прекрасная пара.

      Маркиза Элизабет счастливо улыбается, так солнечно и тепло, будто своим сиянием хочет согреть весь мир. Зеленые глаза то и дело хитро и довольно щурятся — девушка изящно двигает головой, отбрасывая с лица тугие золотистые прядки. Привычные девчачьи хвостики теперь сменились изящной высокой причёской, больше соответствующей статусу юной леди — лишь пара тугих локонов до сих пор обрамляет лицо.

      Её шёлковое платье — до того яркое жидкое золото, что глазам больно: того и гляди, липким мёдом затечёт под веки.

      Сиэль рядом с ней кажется почти траурной линией: тёмно-синий костюм и мрачная прямота в худой спине поглощают сияние сотен свечей, украшающих залу. Он втягивает собой свет и невольно притягивает взгляд.

      Мелодия плавно обрывается. Танцевавшие кланяются друг другу.

      Сиэль подносит к губам изящную ладошку Элизабет.

      Маркизе сегодня семнадцать, и по этому поводу зал утопает в цветах и поздравлениях, а граф Фантомхайв танцует уже пятый танец за вечер. Он вглядывается с теплотой в глаза своей невесты, он дарит приторно-радостные улыбки, не затрагивающие даже самой каёмки его души.

      Юные леди — подруги именинницы — восторженно ахают и давятся фальшиво-добрыми улыбками. В душе каждой из них растекается такая чёрная склизкая зависть, что демону невольно хочется сглотнуть горечь с корня языка.

      Ах, знали бы эти дамы, какое чудовище на самом деле его господин. Знали бы, что даже самый тёмный мрак их желчной завистливой ревности не сравнится с той сияющей тьмой, что сковала юного графа.

      Но юные леди не знают.

      Знает об этом лишь Себастьян.

      И его тьма трепещет перед этим знанием.

      Дворецкий напряжённо оглядывает зал и не находит среди пёстрой толпы ненужных людей своего драгоценного тёмного графа.

      Взывая к нити контракта, демон чувствует знакомое покалывание на тыльной стороне ладони: его господин жив и в относительном покое. Их связь сама ведёт его по коридорам чужого поместья, указывая путь к заклеймённой душе — и совершенно внезапно приводит к приоткрытой двери в библиотеку.

      Неужто праздничная суета наконец утомила милорда?

      Его Светлость утопает в глубоком кресле, обитом бежевым бархатом, и лениво покачивает в руке бокал красного вина.

      Против воли взор Себастьяна останавливается на небрежной складке ковра, зажатой резной ножкой кресла: его явно поворачивали неумело и спешно, с неведомой целью желая сокрыть лицо сидящего от ласкового тепла очага.

      Взгляд дворецкого скользит по высокой спинке и замирает на макушке его господина.

      Из камина брызжет ранний закатный свет, танцует янтарно-апельсиновым с редкими розоватыми всполохами на каёмке бокала — милорд так сильно наклоняет его, что прозрачная жидкость подступает к самому краю, готовая истечь гранатовым соком на золочёную тесьму ковра.

      Сиэль не оглядывается и не вздрагивает, когда Себастьян возникает за его плечом. Взгляд его направлен в душную темноту ночи за окном: голубыми вспышками у розовых кустов под огромными французскими стёклами танцуют бабочки.

      Особый подарок для юной маркизы от её брата: специально выращенные в неволе, в оранжерее, не превышающей трёх футов в высоту, они теперь навечно неспособны взлететь выше, и так и вьются синеющими искорками у кустов вокруг поместья.

      Жестокий, необдуманный подарок для ранимой души: уже к утру они исдохнут на непривычной, неправильной для них воле, укроют молодую траву своими тонкими изломанными крылышками.

      Мёртвая синева на живой зелени: готова ли Элизабет на утро увидеть усыпанные трупиками клумбы из своих окон?

      Сиэль мрачно ухмыляется. Себастьяну чудится, что на уме у его Светлости те же мысли.

      Граф подносит бокал к губам и делает один неспешный глоток. Он прикрывает глаза; ресницы трепещут как те бабочки, мажут ласковыми длинными тенями по светлым щекам.

      На губах алеют капельки вина — искусанные в думах губы и сами алы как терпкая Христова кровь, вязкостью протекающая по нёбу.

      Себастьян почти может чувствовать этот букет из ароматов и вкусов: мягкое податливое тепло губ, горечь креплёной виноградной крови и сладостную свежесть желанной души, что прячется за всем этим.

      Каково это всё на вкус на самом деле, ему неведомо: не доводилось ещё ощутить, но попробовать хочется так, что сводит зубы.

      Он хочет касаться этих губ — жадно собирать осколки горячего вина своими губами; он хочет трогать эту душу руками — забраться в самую её суть, не растворить в себе, но раствориться в ней самому.

      И осознание этого страшит сильнее всего.

      Он неотрывно следит за этими губами и видит уже, что не целовать их хочет, а откусить, выдрать клыками, и чтобы кровь не сочилась алыми каплями — в лицо била, в горло, чтобы захлебнуться ею.

      А потом оторваться и сплюнуть.

      Вырвать свой трепет перед этим человеческим существом — вырвать и выпить, пустить через себя и утереть, как мерзкую вязкость, тыльной стороной ладони.

      — Интересно, кого такие монстры, как ты, видят в кошмарах?

      Вопрос сбивает с толку и выбивает демона из пламенеющей круговерти мыслей: комната качается, сливается в золотисто-бежевую карусель, и с толчком останавливается.

      Милорд не спрашивает напрямик, будто не ждет ответа, а лишь рассуждает, но в обращённом на Себастьяна синем взгляде все же напряжённо дрожит ожидание.

      Себастьян вышколенно вежливо улыбается и чуть склоняет голову, не собираясь отвечать без прямого указа. По спине ползёт огненная сколопендра, цепляется за позвонки раскалёнными иглами-лапками и скребёт, скребёт по коже раздвоенным хвостом — колкий жар осознания, насколько губительна не озвученная им правда.

      Себастьян не ручается за остальных демонов.

      Ему бы определённо снился Сиэль.

      Граф ещё долгие, тягучие, как патока, мгновения вглядывается в глаза своего слуги: ищет, вытаскивает алые бисеринки из багряных радужек, раскладывает их перед собой, анализирует с болезненной скрупулёзностью — и словно что-то находит. На ядовитых губах на миг вздрагивает понимающая усмешка.

      Одним движением мальчишка опрокидывает в себя остатки вина и отставляет опустевший бокал на резной подлокотник. А потом совершенно по-детски зевает, прикрывая рот ладонью, и легко поднимается на ноги.

      — Собирайся, Себастьян. Мы уезжаем.

      Демон склоняет голову в учтивом поклоне и следит за удаляющейся узкой спиной сквозь рваную тёмную чёлку:

      — Да, милорд.

      Чёртов маленький монстр.

***

      До пустующего лондонского дома они добираются к исходу ночи, когда на мрачном тяжёлом небе уже сереет предрассветный сумрак, а густой туман вязкими щупальцами лижет землю.

      Переодевать Светлость ко сну — непривычное теперь, почти забытое действо.

      Сиэль слишком взросл, чтобы позволять переодевать себя другому мужчине, пусть и слуге. И Сиэль слишком устал прямо сейчас, чтобы противиться.

      Пуговицы медленно проскальзывают сквозь петли. Себастьян неспешен в столь редкий в последнее время миг.

      Ему хочется гладить ладонями светлую кожу, до синяков сжимать острые плечи, до крови кусать выступающие ключицы — и ещё сильнее хочется встряхнуть Сиэля со всей силы и спросить, наконец, какого чёрта тот с ним сотворил.

      Но он молчит, натягивая на покорного господина ночную сорочку, намеренно не касаясь кожи даже сквозь перчатки.

      Он молчит, развязывая узелок на скрывающей глаз повязке. Сиэль с непривычки моргает, открывая яркий заклеймённый глаз.

      Себастьян закончил. Он уже собирается распрямиться, когда Сиэль внезапно подается вперёд и тянет руку к его голове. Касаясь смольных прядей своего слуги, он почти ласков — настолько, насколько вообще может быть ласков этот слабый человеческий монстр.

      Светлая пакость внутри демона вновь притворяется пушистым котёнком: она довольно прядёт ушами и колко царапается.

      — Милорд?

      Сиэль вновь усмехается — уже привычно, слишком понимающе для человека — и расслабленно откидывается на подушки.

      — Спокойной ночи.

***

      Наутро Сиэль, кажется, и не вспоминает про свой странный вопрос о демонических кошмарах; Себастьян же, наоборот, не может выбросить его из головы.

      Сон демона отличается от того, что под этим словом понимают люди. Для существ тьмы заснуть — значит опуститься в бездну собственного мрака, туда, где хранится всё то, что они сокрыли: от мира ли, от себя.

      Себастьян страшится того, что может там увидеть — и в то же время готов выискать этот сияющий безымянный сорняк, чтобы, наконец, раздавить.

      Эта мысль отравляюще зреет, змеится корнями где-то под кожей в переплетении жил, и её тоже хочется вырвать.

      Или разорвать.

      Себастьян дьявольски зол.

      И злился бы, право, бесконечно долго, если бы пару ночей спустя не дрогнула светом печать на его руке: тихим, слабым «Себастьян» зов господина прошёлся по нервам.

      Милорд пленён страшным сном, рвано дышит и что-то шипит сквозь зубы, силясь вырваться. Сердце в его груди трепещет ранено, быстро. Скомканное одеяло на половину свисает с кровати — Себастьян первым делом оправляет его края, лишь потом замирая тенью у головы Сиэля.

      А стоит ли его будить?

      Себастьян знает, что кошмары этого человека — совсем ребёнка в молчаливом покрове ночи — никогда не оставят. Как и сам ребёнок их не оставит тоже: не посмеет бросить позади это скопище собственных страхов и мрачных теней.

      Его Светлость не жжёт за собой мосты, за его спиной не высится алое пожарище. Его мосты тлеют чёрными угольками, что только коснись их — и они осыплются серой пылью, пеплом смешаются с дождевой водой непролитых слёз, обратятся грязною лужей.

      А коснуться Сиэлю страшно. Обернуться и глянуть на них прямо — ещё страшнее.

      Вот и держит он за собой огарки, что ни вернуться по ним назад, ни пойти дальше, оставив.

      Стоит бесстрашный граф Фантомхайв к ним спиной, лишь ночами, с приходом кошмаров воровато оглядываясь за плечо — и непременно вздрагивая.

      И мало было ему собственных кошмаров — пустил же свой едкий свет в сущность демона, сам туда забрался и теперь что-то взвешивает внутри, отбирает, выстукивает неясные сигналы, маячит этим злобным: «заметь уже», шипит отчаянно: «прими меня».

      Рука в белом атласе тянется к плечу — и замирает, не смея коснуться.

      Светлая мерзость в груди трепетно дрожит и поскуливает, мукой оседая на тьме демонической сущности — и подбивает, просит, почти жалобно шепчет. Себастьян устало прикрывает глаза, морщится, осознавая, что проигрывает — и поддаётся.

      Форменная перчатка легко и свободно соскальзывает, оголяя длинные пальцы с тёмными гладкими ногтями. Ночной воздух почти забыто целует холодную кожу.

      Желавший разбудить — не посмевший разбудить, — он касается волос Сиэля, зарывается в воздушные сизые прядки, оглаживает лоб костяшками пальцев. Всего лишь возвращает касание.

      Его Светлость жалобно всхлипывает и жмурится, пленённый ночным мороком, а после поворачивается на бок и совершенно по-детски сжимается в дрожащий комок под одеялом, положив руку на подушку у самого лица.

      Себастьян медлит, разглядывая сквозь мягкие волны темноты знакомое до последней черточки лицо, и берёт Сиэля за руку: в его широкой ладони тонкая рука милорда выглядит особенно хрупкой. Тот замирает, словно успокоенный этим. Ресницы перестают дрожать, блестящие слёзы так и не скатываются по щекам, застывая в уголках сомкнутых век.

      В следующее мгновение Сиэль почти до хруста сжимает его ладонь, вцепляется судорожно, с неведомо откуда взявшейся силой в слабых пальцах — и теперь никак не вырваться, не разбудив.

      Себастьян недоуменно приподнимает брови от почти незаметной для существа вроде него боли.

      — Милорд?

      Сиэль не реагирует и не ослабляет хватку, так и не проснувшись.

      Светлая пакость внутри демона довольно мурлычет, подобно котёнку, ласково перебирает острыми коготками по его и без того болезненно воспалённым мыслям.

      Себастьян опускается на колени у кровати человека, который играючи зажёг в его тьме свет — крошечный огонек в прозрачных гранях фонаря. Алмазных гранях, судя по тому, как тяжело их разбить.

      Свободная рука с так и не снятой перчаткой оглаживает ткань пухового одеяла и несмело сдвигает его в строну, освобождая место. Демон не верит, что собирается сделать это.

      Он утыкается лбом в сгиб локтя той руки, что находится в плену теплой ладошки Сиэля, и закрывает глаза.

      Пальцы неуверенно сжимаются в ответ на судорожную, ничуть не ослабшую хватку.

      Напряжённые мышцы расслабляются в давно забытом ощущении вязкой, водянистой тьмы, воронкой затягивающей на изнанку демонического сознания. Рваными тенями под смеженными веками танцуют тянущие образы неясных видений и мыслей.

      И в эпицентре — чужеродный, неуместный свет.

***

      Светлое ничто, отвратительный чистый сорняк раскрывает свои лепестки, обращаясь целым пространством, голубоватым светом, терзаемым цветными вспышками, образами воспоминаний, чувств, обрывками слов и запахов, мазнёй из ощущений и вкусов.

      Себастьян игнорирует всё это; взгляд его сосредоточен на самой сердцевине: среди бури пёстрых оттенков в ореоле пустого белого цвета сидит Сиэль.

      Трон его — кости, сколоченные грубо и спешно, и вместо гвоздей серебрятся ножи со знакомым до боли гербом на рукоятках. Себастьян разглядывает трон с удивительным для демона отвращением, и в этом столярном абсурде ему чудятся кости тех, кого он убил по приказу своего контрагента.

      Самое ужасное, багряно-тёмное пятно в этой картине — сам Сиэль.

      Кожа его — полотно из чужой боли.

      Он наг и укрыт одновременно; обнажён и весь покрыт кровью. Местами подсохшая, она спеклась в корочки и пустила паутинки трещин; а кое-где ещё совсем тёплая и влажно блестит.

      Горячая густая капля на мгновение застывает на слипшейся чёлке — и беззвучно падает на щёку.

      Кровавый Сиэль ехидно и злобно скалится — так зло и жестоко, как никогда не умел в реальной жизни.

      И от этой грязной, мерзкой неправильности его Светлости демону хочется сплюнуть.

      Он делает шаг навстречу. Тьма внутри рычит и скалится в желании свернуть этому похожему — ненастоящему — человеку шею.

      Сиэль перестает усмехаться. Покрытые засохшей кровью губы сжимаются в узкую линию. Он подаётся вперёд, нервно скребёт ногтями костяные подлокотники и всматривается в глаза Себастьяна с такой невыносимой жадностью, что становится тошно.

      Демон замирает в шаге от него.

      И что же, во имя Ада и Рая, он должен был понять, увидев этого монстра — куда худшего монстра, чем тот, кем является его господин на самом деле?

      Синие глаза непривычно тёмные в обрамлении склеившихся багряных ресниц — Себастьян не смеет отвести взгляд, но и не скрывает своего отвращения к этой окровавленной озлобленной мерзости.

      Едва он успевает подумать об этом, как Сиэль начинает меняться.

      Кровь словно оживает, струится алыми лентами от самой его головы; устремляется вниз неспешным потоком, капает с мгновенно высыхающих волос, освобождает острые ключицы, отступает язвящимися волнами, оставляя за собой чистую молочно-белую кожу, пока не истекает вся к его ногам, чтобы в следующий миг раствориться с шипением.

      Взгляд Сиэля теперь иной: в синих радужках весёлыми лучиками блестит детское любопытство, странно и негармонично сочетающееся со слишком взрослой грустью.

      Толчками прорывается в груди демона осознание: шокирующее, острое, оно разрывает изнутри, стягивает в узел внутренности.

      Утекли с Сиэля ужимки, маски, фальшивые ноты, всё напускное и жёсткое, что Себастьян собственноручно на него навесил. Он сам затолкал против воли свою Светлость, бесценную, чистую душу в шкуру чудовища — и чудовищем же его провозгласил.

      И человек — хрупкий, совсем юный и уже отчаянно смелый, совершенно точно никакой не монстр — воспротивился этому, как сумел. Вынужденный носить кровавые одеяния, злобные масочные гримасы и восседать на троне из чужих костей, он упрятал свой свет там, где настоящий монстр до него дотянуться не мог.

      Внутри самого монстра.

      Коварный маленький… человек.

      Себастьян так отчаянно и глупо боялся обнажённого искреннего сияния души, той её части, что тьмой не тронута — той её части, что в нём отразилась и смогла прорасти. Она светила и требовала, царапалась и шипела, желая, чтобы её заметили и перестали, наконец, давить.

      Его надуманный страх оказался его же главной страстью — душой Сиэля, которую тот так умело расколол и спрятал внутри него.

      Крохотный осколок с эмоциями контрагента, взращёнными к демону — внутри демона.

      Себастьян усмехается победно и опьянённо, восторженно и ошалело враз.

      И падает на колени перед уродливым костяным троном, касаясь лбом тощих коленок его Светлости. Как глупо и долго он шёл к осознанию — и как быстро принял, осознав.

      Свет внутри него обретает имя — наконец-то названный и признанный, он тепло улыбается и тянет к нему руки.

      Свет внутри него зовут Сиэль — Сиэль запускает пальцы в его волосы мягким, невесомым касанием.

***

      Касание совершенно внезапно становится вполне весомым: тонкие пальцы тянут отдельные прядки не больно, но ощутимо. Вместо внутреннего света перед взором расстилается тьма сомкнутых век.

      Себастьян вскидывает голову, открывая глаза, и неожиданно для себя натыкается на такой же настороженный, ищущий взгляд.

      В спальне пока ещё сумрачно.

      Настоящий Сиэль убирает руки от его головы и поджимает под себя ноги, садясь прямо. Встрёпанный и тёплый со сна, пытающийся изогнуть брови в показной строгости и недовольстве, сияющий растерянным и отчего-то обрадованным взглядом — он похож на маленького совёнка, впервые опробовавшего небо на крыло.

      Это сравнение щекотно дрожит в гортани демона, не облекаемое в слова, но мягкой улыбкой ложащееся на губы.

      Растерянность его Светлости взлетает юркой птичкой куда-то ввысь.

      Сиэль приоткрывает губы и тут же сжимает их вновь, не найдя, что сказать — или, точнее, спросить в первую очередь.

      — Себастьян? — неуверенно-светло скользит по комнате и оседает где-то за оконным стеклом — там, где скоро вспыхнет рассвет.

      Определённо, от изрядной части масок нужно избавиться.

      Возможно, именно сейчас.

      — Да, милорд.

      Одно сплошное «да» на сотню невысказанных, не взлетевших пока вопросов.

      Себастьян подаётся вперёд и одним слитным движением сгребает свою сонную Светлость, прижимая его к груди — излишне сильно, судя по негодующему шипению и тычкам куда-то под рёбра.

      И таящие остатки страха перед светом внутри исчезают с хлопком, когда Сиэль расслабляется и прижимается к нему в ответ.