Следы памяти

Ну что ж. Если бы кто-то спросил у Тони, каково это — быть спасителем половины Вселенной в первые недели после, он бы ответил ёмко, остро и, в основном, нецензурно.

Как хорошо, что к нему не пускали журналистов — никого, на самом деле, не пускали.

Две недели.

Две недели на привязи к больничной койке, с острыми капельницами и непрекращающейся жгучей болью каждую сраную минуту бодрствования. Если боль можно растопить до жидкости и пустить по венам — то это вот определённо оно.

Две недели — и во сне было не легче. Непрерывное марево тревоги, смутной нужды и цепкого страха; шорох простыней и скольжение ищущих — не находящих — рук.

Последствия щелчка, очевидно; попробуй удержи в руках такую энергию — попробуй удержи при этом в мыслях правильное намерение, не расщепив кого не того — и при этом не поедь кукухой хотя бы на время.

Тони может хвастаться: «провёл две недели в Аду и выжил».

Тони может написать это на своей футболке.

Тони садится в машину к Хэппи и громко хлопает дверью.

Машина припаркована к чёрному ходу больницы; двигатель мягко урчит, и когда они отъезжают чуть дальше — становится ясно, почему.

У главного входа здоровенная толпа идиотов с цветными плакатами, шариками и прочим дерьмом. У Тони нет сил удивляться.

Хэппи хмыкает на угрюмый взгляд:

— Они тут две недели стоят, безумцы. Был один — вообще внутрь пробиться пытался, пришлось охрану удвоить, а то мало ли…

Тони не отвечает — взгляд опускает на пустое сиденье рядом с собой; невидяще почти пялится на обшивку. Что-то в этом неправильно — принципиально не так.

Непонятная вина уколом вспарывает кожу над сердцем.

Он закрывает глаза.

***

Дома спится значительно лучше. Тони падает на подушки, лицом утыкаясь в холодную наволочку, и почти мурлычет, проваливаясь в зыбкий сон.

Просыпается среди ночи от смутного ощущения ладони в волосах, касания кожи к щеке — тихое тепло согревается в груди. Тони тянется смутно навстречу, по имени хочет позвать —

И окончательно просыпается в оглушающей тишине комнаты.

С прикроватной тумбочки осуждающе смотрит неприлично большая горсть препаратов.

***

Ошибки просачиваются в и без того беспокойный код его жизни; нестыковки — мелкие поначалу, но тревожно частые сбои.

Телефон звонит, когда Тони бесцельно валяется на диване, залипая в новости.

Тони руку протягивает в сторону, и открытая ладонь ловит лишь пустоту; он взмахивает кистью в лёгком раздражении, ожидая веса мобильника в ладони.

Ничего не происходит, и раздражение начинает зудеть. Тони взгляд фокусирует, смотрит в сторону звука — и замирает, как идиот, с вытянутой рукой.

Он здесь один. Какого чёрта он ждал?

Тони клинит — особенно часто, по утрам, когда тело на автопилоте сползает на кухню добыть кофеин.

Тони ловит себя со второй чашкой в руках; скребёт ногтем фарфор и не понимает — кому.

Тони чашку сдвигает в сторону и с отвращением смотрит на коробку с сухим завтраком, невесть как оказавшуюся на его кухне — тупые цветные колечки, кто вообще это ест?

Хуже всего в мастерской; баг с протянутой рукой сводит с ума — словно тело упорно верит, что владеет сраной магией и может притягивать предметы, что сомнительно. Словно тело упорно верит, что кто-то обязательно подаст, словно мысли прочтёт — вложит искомое в ладонь.

Красно-синий костюм — ничей конкретно, но совершенно любимый — пылится в углу, смотрит бесстрастно белыми линзами, и от этого как-то легче.

Иногда Тони касается ткани рукой — вспоминает, как каждую функцию вкладывал, перестраивал, и всё — на защиту.

Возможно, это просто последствия щелчка.

Возможно, это пройдёт.

Что-то тревожное внутри кричит, что ничто не пройдёт, что что-то неправильно.

Тони привычно молчит.

Система сбоит ошибками, словно кто-то сверху насыпал букв в идеально работающий двоичный код мироздания.

Только программирование — не сраная алгебра.

Только Тони — нихрена не программа и не формула.

Сломанный код всегда можно собрать обратно — воссоздать по фрагментам, изменить структуру, сдвинуть каждую единицу и ноль в новый функциональный массив.

Съезжающая крыша, увы, таковой структуры не имеет.

***

Мир восстанавливается после годовалого затишья. Мир качается на волнах блаженной радости, мир разворачивается в суматошную, истеричную радость — радость возвращённых, радость вернувших. Мир качается и постепенно входит в привычную колею.

Мир сужается до бесконечных интервью, сужается до улыбок прессе и вороха автографов визжащей толпе.

Мир сужается до чужих слёз — восторженных, благодарных, сужается до улыбок на дрожащих губах и бесконечных «спасибо, что вернул всё, вернул всех».

Тони улыбается прессе, Тони подписывает автографы визжащим фанатам, Тони подписывает бесконечные рабочие бумаги — акции Stark Industries взлетают до небес.

Тони улыбается людям — простым людям, чьи семьи воссоединились, чьи жизни спасены. Тони улыбается и отмахивается: дескать, моё дело простое — играючи едва восстановленную руку поднимает и щёлкает, подмигивая, ослеплённый вспышками камер.

Тони улыбается и чувствует сосущую пустоту за сердцем.

***

Иногда пустота становится невыносимой; зияющая пропасть внутри колышется, зудит, жалит.

Чаще — с наступлением ночи.

Наступает ночь — и Тони бессмысленно сидит в никем не занятой гостевой спальне, пялится в открытое окно и всё порывается что-то спросить у Пятницы.

Смутная — привычная — тревога впивается спицами в кости, в суставы, словно опорные штифты. Вопрос почти осязаемо вяжет во рту, но никак не формулируется вслух.

Рот открывается сам по себе, воздух прохладной сухостью скользит внутрь. Тут нечего — не о чём — спрашивать. Челюсть захлопывается с щелчком и скрежетом сжатых зубов.

В такие ночи нестерпимо хочется выпить; огонь по глотке пустить, обжечь пищевод и камнем в желудок сбросить тепло.

Тони не пьёт. Он обещал.

Тони помнит смутно, бессвязно — как шептал, что больше не будет топить — сверхзаботу, кажется? — в алкоголе. Он не помнит — кому.

Возможно, самому себе в бреду нашептал.

Возможно, так и есть.

Возможно, Тони сходит с ума.

Тони сидит до рассвета, пялится на огни фонарей внизу и засыпает на нерасправленной кровати.

***

Сегодня первая среда месяца.

В первую среду месяца Тони всегда ужинает у Мэй.

Рука сдвигает лишнюю чашку чая вправо по столешнице. Вилка щёлкает по тарелке — Тони без аппетита катает кусочек курицы, не спеша отправлять его в рот. Еда пахнет восхитительно: Мэй умница, и готовит действительно потрясающие вещи, если только это не то финиковое дерьмо, которое Тони попробовал в день их знакомства.

Правый бок мёрзнет; морозец покалывает на коже даже под слоем футболки и тёплого пиджака. Плечо подёргивает от инстинктивного желания поднять руку и обнять что-то тёплое. Он накалывает курицу на вилку, суёт в рот — зубцы вилки скребут по зубам — и жуёт, не чувствуя вкуса.

Мэй сидит в глубоком кресле напротив, потягивает чай с чем-то цитрусовым, смотрит в кружку задумчиво и невыносимо грустно. Она не притронулась к еде — Тони смутно отслеживает тонкие черты лица, подмечает бледную кожу и заострившиеся скулы. Кажется, она похудела — он не уверен.

В мозгу вибрирует мысль «зачем я здесь?» — вибрирует навязчиво, словно сигнал будильника под подушкой.

Вибрирует с того момента, как Мэй распахнула дверь — секундная радость сменилась незнакомым опустошением, настороженностью — и тут же скрылась под улыбкой-маской:

«А, это ты… Проходи, Старк».

Грибы собираются на правом краю тарелки аккуратной кучкой; не то чтобы Тони не любил грибы — в мозгу зудит ощущение, что вот-вот кто-то их стащит с тарелки, и это вызывает странное, но привычное одобрение.

И раздражение тоже.

Тишина неуютная. Взгляд мажет по стенам, по ассиметричной россыпи рамок со старыми фотографиями.

Фотографии Мэй и её покойного мужа. Фотографии Мэй и её покойного брата. Фотографии покойного брата Мэй с его супругой. Тони отпивает чай, стараясь смыть кислое ощущение во рту: на стенах этой женщины слишком много покойников и слишком мало симметрии.

Между фоторамками зияют пустые места, неоправданно большие прорехи, неправильно обнажённые стены — словно кто-то дикий посрывал часть фотографий со стен, вырвал всё, что изображало живых—

«Хоть бы фотки сраных щенков повесила, лишь бы не этот мрак», — зубы сжимают язык прежде, чем язвительный комментарий сорвётся с губ; рёбра почти ощущают эфемерный тычок острого локтя.

Бок морозит невыносимо. Тони сдаётся, притягивает диванную подушку под руку, прижимая её локтём.

Это то, что он обычно делает? Обнимает подушку, как идиот?

Подушка не холодная, но и не тёплая, и она не возится под рукой, она не тянется горячим ощущением ладони на пояснице. И явно не проявляет никакого интереса к грибам на тарелке.

Тони снова сжимает зубы, сдерживая мат. Кожа спины горит от ожидания несуществующего касания.

Мэй говорит внезапно, говорит хрипло, и голос разрывает неуютную тишину:

— У тебя нет ощущения, что кого-то… — она запинается на мгновение, смаргивает застывшее стекло во взгляде; карий блестит лихорадочно, — что чего-то не хватает? Что после всего, что было, что мы пережили, мы все просто утратили большую часть себя?

У Тони внутренности тянет, словно кто-то большой и жестокий засунул руку прямо в живот и намотал кишку на кулак.

Тони хочет сказать: «Да, чёрт возьми, да!»

Тони должен сказать: «Не понимаю, о чём ты».

У Тони язык немеет и присыхает к нёбу.

Мэй смотрит цепко, внимательно — влага собирается в уголках глаз; Мэй смотрит с пониманием, на которое способны только Паркеры. Голос тих, почти матерински нежен:

— Старк, почему ты здесь?

Тони выдавливает растерянно:

— Что—

— Почему ты приезжаешь сюда? О чём ты хотел рассказать, когда приехал в первый раз? Для кого ты подвинул третью кружку? Всё это…

Мэй вскакивает на ноги взволнованно, и Тони замечает, что волосы её в беспорядке. Она делает круг по комнате, нервно передёргивает плечами — боль бьёт в грудину от того, насколько это знакомо, знакомо, знакомо, словно он сотни раз видел этот жест, но не в её исполнении.

Мэй рвано вдыхает воздух, пытаясь скрыть плаксивый всхлип:

— Разве нет чего-то ещё, разве не было никогда чего-то, что мы оба забыли?

От неё веет отчаянием. Тони подрывается на ноги тоже, горло прочищает, готовит свой отточенный успокаивающий голос — и натыкается на вытянутую руку и ладонь, поднятую в универсальном знаке «стоп».

— Не перебивай меня, Старк!

Тони послушно падает на диван; подушка подпрыгивает в воздух и слетает под стол.

— Что, если мы что-то забыли, — продолжает она, взволнованно откидывая чёлку с лица, — что если это «что-то» — на самом деле «кто-то»? Знаю, звучит безумно, но…

— Да, — хрипом вылетает из лёгких, царапая горло, быстрее, чем Тони успевает обдумать.

Оглушающая тишина царапается в висках, звенит эхом внутри черепа, резонирует и сухой болью отдаёт в уставшие глаза. Тони трёт их рукой, бессильно опуская плечи:

— Да, я тоже это чувствую.

Мэй садится — Мэй падает — в кресло, словно ноги перестали держать; Мэй падает в кресло и выглядит сломанной. Тонкие руки закрывают лицо, она вздрагивает в крупных рыданиях — в воздух не падает ни единого звука, кроме дрожащих вдохов.

Тони думает, что это семейная черта Паркеров — рыдать молча.

Тони не был знаком ни с одним другим Паркером.

Тони встаёт с дивана:

— Я найду это, — обещание вновь срывается вперёд мысли, и Тони правда рискует откусить себе язык. — Постараюсь найти.

Внутри злобно гудит собственная ненависть к бессмысленным обещаниям.

Тони не чёртов колдун, не космический бог, Тони может провалиться как самый простой человек.

— Я позвоню, как… — рука отмахивает небрежно, рисуя дугу в воздухе; Мэй не смотрит, — Как найду это. Что-нибудь. Не провожай.

Тони ненавидит давать бессмысленные обещания — но это конкретное намерен сдержать.

***

Сеть наполняет видео с новым «народным героем» — чудным акробатом в нелепых красных тряпках.

Тони лениво листает видео, смотрит оценивающе.

Человек на записи стреляет чем-то белым и, видимо, липким, цепляется за светофор, столб обхватывая — белое/липкое цепляет чувака на байке, буквально вырывая из седла и отбрасывая в сторону тротуара.

Люди бегут в сторону, что-то кричат — не разобрать; камера дрожит, и картина на миг съезжает в сторону. Человек в красном исчезает из кадра, взмывая вверх…

Внутри скребётся что-то, не даёт отпустить эту мысль.

Чем дольше он смотрит — чем больше видео впитывает глазами — тем сильнее разрастается внутренний скрежет.

Щёлкает внутри что-то странное, смутно знакомое.

Вот на кого тот костюм сел идеально бы.

Эта мысль стрелой проносится, вспышкой — цепляется зазубринами за разум, держится крепко. Тони отмахивается, как может: внутри скулит больно сама идея отдавать костюм незнакомцу.

Руки помнят, с каким трепетом оглаживали прохладную ткань — руки помнят живое тепло под тканью, движения жёстких мышц и уверенный бой сердца под ладонью.

Тони жестко ухмыляется на выверты мозга, морщится с досадой на блики «несуществующего тактильного опыта».

Тони не настолько безумен, чтобы поверить.

— Он называет себя Человек-паук, — комментирует Пятница. По позвоночнику катится дрожь: слишком глубоко ушёл в мысли, невидяще уставляясь в проекцию.

«Паучок, то бишь?» — бьётся в горле, щёлкает по корню языка, ударяется в нёбо — почти вслух. Трепетом внутри отдаёт, слишком быстро, знакомо, правильно.

Тони прикусывает губу, рукой нервно отмахивая:

— Давай на повтор.

***

— Сэр? — голос Пятницы пробивается сквозь стройный ряд мыслей, формул и схем. Тони мычит что-то невнятное, с трудом фокусируясь на реальной обстановке вокруг. — Новое видео с Человеком-пауком.

— Опять YouTube? — голос лениво тянется.

Числовые массивы сдвигаются, ускользая от внимания на задворки мыслей — пустые часы работы над обновой к костюму, для названия которой потребуется не меньше десяти слов из неприличного нагромождения слогов.

Или одно слово: дерьмо.

Которое даже не будет работать.

— Дорожные камеры. Попал в кадр на пересечении семьдесят третьей авеню и сто семьдесят девятой улицы, — что-то в голосе Пятницы цепляет внимание, и это должно быть тревожно — слышать интонации собственного ИИ и даже не понимать их.

Тони насрать.

Тони заинтригованно поворачивается в кресле, уставляясь на неактивные проекторы над столом:

— Показывай.

Видео это — ничтожный обрывок. Хоть что-то, на самом деле, спустя неделю поисков.

Паучок запрыгивает на крышу какой-то пятиэтажки, вылетая из ниоткуда — за гранью фокуса камеры — проскальзывает добрые пару метров, прежде чем поймать равновесие. Выпрямляется, слишком знакомо плечами ведёт — Тони заинтригованно губы кусает; Тони готов поставить всё состояние, что знает этот жест. Паучок нервно срывает смешную маску, голову запрокидывает и, кажется, жадно дышит.

Тони подаётся вперёд, пальцами по подлокотникам кресла перестукивая, всматривается голодно, цепко — и, кажется, узнаёт.

Словно чувствуя, Паучок оборачивается резко, в кадр смотрит — сквозь камеру, сквозь проекцию — прямо в глаза.

У Тони дыхание обрывается, сжимается что-то в горле в дерьмовой смеси из восхищения и застарелой боли. За сердцем тревожно свербит.

Паучок хмурится, напрягается, что всё тело — тугая пружина; отворачивается стремительно, стреляет остро-белой линией в сторону, акробатично тело подтягивает в прыжке — и исчезает из кадра.

Тони нетерпеливо отматывает видео назад, приближает лицо, насколько позволяет дерьмовое качество уличных камер, вглядывается в зернистое изображение. Всё ощущается неуловимо знакомым: от черт лица до разворота плеч, до прищура — цвет глаз не разглядеть, но Тони уверен, что он будет карий.

— Пятница, кто он?

— Никаких совпадений по базам.

Тони морщит нос, жмурится, пытаясь вспомнить хоть что-то — да где уж там, сколько лиц прошло мимо него за все годы? За месяц, даже последний — возьмись подсчитать и число перевалит за сотни.

Пальцы стискивают подлокотник почти до треска в суставах. Внутри сжимается что-то — неосознанное, непонятное, тревожное.

— Продолжай искать. Не мог пацан вообще нигде не светиться.

Тони снова смотрит на знакомое лицо, взглядом чертит затенённую линию скулы, смотрит на острый настороженный прищур; подушечка большого пальца колется от несуществующего тактильного опыта — провести по виску, края брови коснуться, пригладить, словно ластиком стирая хмурые линии.

— Паучок, — экспериментально срывается шёпот; гулом, болезненным и сладким, тянется звук из гортани. Губы движутся вопреки мыслям, — Паучок, Паучок, Паучок…

Взгляд прилип к зернистому фото — Тони вглядывается до рези в висках. По внутреннему краю век жжение тянется — не слёзы, но что-то близкое.

Напряжённые плечи горят ощущением несуществующих рук, сильных до синяков, и висок на мгновение обжигает мазком чужого дыхания.

Тони глаза ладонями закрывает, жестко лицо трёт, чувствуя, как безвольно опускаются плечи.

Это безумие.

***

Поиски продолжаются: растёт папка с видеоколлекцией всех появлений Паучка на улицах, дополняется случайным, редкими кадрами, где удаётся поймать лицо.

В дверях супермаркета — едва видны край скулы и линия челюсти из-под безвкусной кепки.

В аптеке — с опущенным взглядом, ссадиной на лбу, упаковкой бинтов и дешевого обезболивающего в руках. Платил наличными — Пятница проверяла.

С чьего-то видеорегистратора — мельком фигура в серой толстовке виднеется на тротуаре.

Пятница откопала фото из Instagram какой-то девицы: селфи на фоне пешеходного перехода, и сзади смазано в кадр попало лицо в тени капюшона.

Не так уж много, на самом деле.

— Сэр, — зовёт Пятница, когда Тони (в очередной раз) бесцельно пересматривает видео, — Сегодня среда. Ужин с Мэй Паркер через час.

Тони сжимает челюсти и с раздражением смотрит на телефон, валяющийся на столе. Голова гудит. В играющем на фоне видео кто-то вскрикивает, и яркая красная тень проносится над тротуаром, взлетая вверх на белых нитях.

Тони получил образец этой клейкой штуки несколько дней назад — состав на 98% идентичен составу в капсулах на том костюме.

Тони ничего не сказал Мэй; должен ли он?

Ищут ли они одного человека?

Паучок мог бы быть частью ЩИТа — но тогда бы он не таскался в настолько дурацких шмотках и не светился бы в социальных сетях по несколько раз за неделю.

Паучок мог бы быть обычным подростком с внезапными силами — или приезжим студентом? — но тогда существовало бы хоть одно личное дело, хоть один файл, ведущий к нему.

Паучок словно стёрт как личность, и слишком хорошо прячется от камер для того, кто действительно хотел бы быть найденным.

У них нет почти ничего — но есть хотя бы определённый район, где Паучок рискует появляться без маски.

Квинс.

Конечно.

Телефон укоризненно смотрит со стола, и Тони посылает всё нахер.

Видео — первое самое, с той тупой крыши и с необдуманно снятой маской — отправляется к Мэй. Это единственная копия — Пятница стёрла видео отовсюду, кроме личного сервера.

Видеоряд на фоне заканчивается, и в комнате зависает испуганная тишина.

Телефон загорается через семь минут — входящий.

Мэй плачет в трубку.

Мэй просит найти его.

«Ради Бога, пожалуйста, Старк».

Если Бог и есть — он Тони крупно задолжал за всё то дерьмо, что он за него разгребает.

Итак. Мэй просит найти Паучка.

Тони пропускает ужин.

***

Если Бог и есть — он вспоминает о своих долгах перед Тони.

Во всяком случае, примерно так мог бы подумать Тони — если бы вообще успевал подумать; Пятница сообщает об очередной активности Паучка — конечно же, на очередной крыше.

Что не типично — с упаковкой из местной бургерной в руках.

Щёлкает что-то внутри. Тони срывается с места, не замечая, как костюм струится над одеждой, оплетая тело. Небо встречает шёлковой тьмой, и Тони смутно фиксирует время суток.

Если повезёт — он успеет, и это всё, что имеет значение.

***

— Хэй, Паучок! — голос, усиленный динамиками, прокатывается гулко по крыше. Паучок вздрагивает, вскакивает на ноги и хмурится виновато, словно порки ждёт. Медленно пятится к краю, роняя пустую обёртку от бургера.

— Задержись-ка, — Тони шагает навстречу уверенно, будто знает, что делает.

Костюм — ненужный сейчас барьер — скользит вдоль тела и стекает в реактор по центру груди.

Паучок — мальчишка совсем, и двадцати нет — замирает нерешительно. Мнётся на месте, ногами в сторону крыши, словно сбежать собрался, а плечами наоборот поворачиваясь к Тони.

Чем ближе Тони — тем страннее у мальчишки глаза.

Что ощущается как-то забавно. Тони останавливается в паре шагов.

— Поговорим? — весело звук раскатывает на языке в браваде, плечами ведёт расслабленно; внутри каждый нерв гудит от смутного предвкушения — неизвестно чего, но хорошего, однозначно.

Ощущение нереальности происходящего пьяно бьётся за рёбрами. Тони останавливается в паре шагов, взглядом к лицу напротив прикипает — те же черты знакомые, что и на видео.

Только теперь вживую.

Паучок молчит, губы кусает; в подвижной мимике неуверенность осветляется надеждой — яркой, заразительной — и это, кажется, почти нормально.

А вот шрам на подбородке ощущается, как что-то новое.

— Мистер Старк?

Тони ухмыляется — обнадёживающе, как он надеется; расслабляет плечи, руки слегка в стороны разводя, дескать «ну, вот он я»…

…И чуть не падает в следующий миг, сбитый с ног. Паучок врезается в грудь тяжёлым ударом, сжимает до треска в рёбрах, что дух вышибает, дышит рвано куда-то в висок, словно в острой нужде.

Тони хрипит, по плечу постукивая, чтоб полегче — сильный, зараза —

— сердце напротив колотится испуганно и облегчённо. Тони забывает, что вообще-то не это имел в виду.

У виска раздаётся задушенный всхлип, и хватка слабеет. Руки смещаются, и касание лавовым жаром катится вдоль позвоночника, когда чужие ладони упираются под лопатками, словно там им и место; колени — почти в желе — Иисусе, как же он скучал…

Тони теряется — ошеломлённый собственной реакцией.

Паучок сдвигается, вглядывается в лицо, почти нос к носу.

Паучок смотрит счастливо, искренне — до последней яркой точки в карих радужках, до жаркой нежности у каёмки зрачка. Брови взлетают вверх в изумлённом веселье, и он испускает смешок. Тони почти видит, как он бы сейчас, по-детски совсем, волосы бы назад с лица счёсывал — если бы сил набрался ладони оторвать от спины Тони.

У Паучка в глазах неверие мешается с мутной радостью — по краю век тянется влага, словно реветь собрался. Тони смутно подозревает что-то похожее в собственной мимике.

Это ощущается, как тепло.

Это ощущается, как…

Имя дрожит на кончике языка, вертится — почти осязаемо, знакомо, как дыхание.

Молчание затягивается. Холодом острые зубья впиваются меж позвонков.

Имени нет.

Паучок шаг назад делает внезапно, отшатывается почти — ладони со спины падают на запястья, сжимаются неуверенно холодные пальцы, и он повторно зовёт — жалобно, словно молит:

— Мистер Старк?

В горле сжимается тугой ком; жжётся внутри «просто Тони, я же просил».

Тони молчит, оглушённый острым чувством потери.

Паучок сереет лицом — гаснет буквально, словно вымыли цвет — и потерянно отпускает руки. Дрожащие губы кусает, смотрит в сторону, глаза занавешивая чёлкой, и тихо мямлит:

— Ну, да, я… — гулко сглатывает, словно всхлип подавляя, — Извините. Мне не стоило, я просто…

Тони перебивает — мягко, как может, хотя внутри всё дрожит от непонятного страха:

— Кто ты?

Идиотский вопрос. Тони мог бы ответить на него десятками способов, при этом не дав ничего конкретного.

Паучок отвечает тихо:

— Питер.

Тони вздрагивает; Имя резонирует внутри, щёлкает, словно огромная шестерёнка, наконец правильно вставшая в пазы.

Тони оглядывает потерянную фигуру перед собой — прикидывает примерный возраст, соотносит с хорошим виски, ждущим дома (соотнести не получается) — и почему-то знает, что принимает правильное решение.

Хотя сколько решений в его жизни было действительно правильных?

Тони улыбается — осторожно, обманчиво-непринуждённо:

— Как насчёт кофе, Питер?

***

Питер рассказывает — частями, урывками, паузы делает, оглядывается постоянно на Тони, словно не знает, что ему говорить.

«Я пытался помочь, — дрожащий голос отпечатывается в сознании. — Я, вроде как, отвёл часть энергии от вас».

«Я не думал тогда, не успел, я просто…», — горячно, отчаянно. Шёпотом.

«А потом все забыли», — задушенный всхлип умирает в горле.

Тони слушает. Не торопит. Не наливает себе виски.

Руки почти не дрожат.

Кислорода почти достаточно, чтобы дышать.

«Я лучше просто… Покажу».

И вот он — Питер. Немногословен, мрачен, смущён, растерянно пальцами чешет по краю дивана; кроссовок почти касается брошенной на пол толстовки. У Тони мурашки едко шагают по коже, желчь из желудка поднимается к горлу, и ему хочется заорать от ощущения, что «всё не так», что Питер — «не должен быть таким».

Тони щёлкает языком по зубам, челюсти плотнее сжимает; включает разум: да откуда ж ему знать, каким должен быть Питер?

Питер — уязвимый мальчишка — сидит сгорбившись в свете ламп. На него больно смотреть: больно от сжатых губ, от взгляда, в котором мрачно отражается память.

Больно от шрамов.

Верхняя часть груди — сплошной ожог; странный ожог, заживший, словно не недели прошли — годы. Тянется неровный узор бледно-розовой блестящей кожи, змеится от груди к ключицам, перескакивает на плечи и истончается к внутренней стороне рук, не доходя до локтей.

Карта из рубцовой ткани, отпечатанная на нежной коже.

Тони складывает в уме простой человеческий паззл:

«Обнял, значит».

«Со спины».

«Разделил, так сказать, момент».

Тони сглатывает тошноту и молчит. Снова хочется закричать.

Он протягивает руку осторожно, как с диким зверем, ладонью касаясь скулы и приподнимая голову вверх. Мизинец касается подбородка и гладкого круглого шрама, замеченного раньше.

«Голову на плечо положил?», — холодно гудит разум.

«Господи, ты безумец», — больно сжимается сердце.

Питер замирает под ладонью, ловит взгляд — ищет что-то, высматривает.

— Ты идиот, — слова падают сами собой, растерянно, дрожаще, — абсолютный, мать твою, самоотверженный…

Щека под ладонью дёргается; Питер щурится — раздражённо и уязвлённо, и отвечает с вызовом:

— Да уж кто бы говорил, мистер Старк!

Тони не знает, чем крыть.

***

Питер остаётся на ночь — у Тони слишком много пустующих гостевых комнат.

И он, кажется, уже знает, какую предложит.

Питер заходит в комнату уверенно, не оглядывается по сторонам, не осматривается — словно и так всё знает; Питер щурится подозрительно из-под чёлки в сторону Тони, словно разгадать что-то пытаясь.

А потом пожимает плечами, к кровати поворачивается, сдёргивая одеяло, бросает через плечо:

— Спасибо, мистер Старк.

Тони моргает озадаченно и тупо смотрит, краем мысли подмечая плавность движений — нарушенную небольшой неловкостью. Снова что-то ощущается не так.

Усталость давит на плечи, а он всё стоит в проходе, не зная, что сказать.

— Ну, если ещё что-то нужно…

— Да. Я знаю, — тень неловкой улыбки чертит губы Питера; Тони тихо вздыхает, ощущая, как тугой клубок нервов внутри слабеет — и удивляясь, как такая малость вообще на него влияет.

Он прочищает горло:

— Ты уже был здесь, не так ли?

Питер фыркает, головой качает — то ли неверяще, то ли поражённо.

А потом улыбается — по-настоящему в этот раз.

Мазком тепло касается уставшего сердца.

— Спокойной ночи, мистер Старк.

***

Тони ворочается под натиском мыслей; много всего — слишком много всего — давит на мозг.

Это был странный вечер.

Это был странный месяц.

Это была странная жизнь.

Во всяком случае, Тони знает, что не сходит с ума.

Во всяком случае, есть хоть кто-то, кто видит картину целиком и может восполнить пробелы.

Мысль мелькает в рассеянном потоке сознания: надо бы познакомить — представить? рассказать о нём? — с Мэй.

Довольно странно само по себе — заново знакомиться с человеком, которого вроде бы знаешь. Знакомиться, интуитивно предугадывая, чего ожидать; знать, не зная на самом деле.

Довольно странно знакомиться с человеком, который заранее знает тебя — знает на самом деле.

Тони расслабленно вздыхает.

Он просто узнает Питера заново, верно?

Сон, наконец, подбирается к пульсирующим мыслям.

***

Утро — в теории неловкое — отдаётся лёгким теплом внутри. Они сталкиваются на кухне — почти одновременно, оба сонные и молчаливые.

Тони делает кофе — две чашки, и теперь это верно.

Питер тянется к хлопьям — и теперь ясно, для кого они.

— Тебе лет-то сколько?

Питер морщится едва уловимо, забавно супится — больная тема? — и осторожно отвечает:

— Двадцать один.

Тони бровь вскидывает, медленно взгляд опускает на цветные колечки, залитые молоком; поднимает обратно к лицу.

Питер краснеет, подбородок упрямо вскидывает — а глаза бегают.

Питер сглатывает.

— Допустим, верю, — Тони посмеивается на оскорблённый взгляд и подмигивает — что ну совсем нелепо, но Питер, вроде бы, расслабляется и отвечает спокойной улыбкой.

— Есть что-то ещё, что ты хотел бы мне рассказать?

Питер неопределённо пожимает плечами:

— Например… Всё?

***

Питер ощущается… Правильно. Верно, удобно, чертовски спокойно — незнакомый совершенно, но понятный на интуитивном практически уровне.

Питер знает о Тони странные мелочи — незначительные детали, казалось бы — но картинка складывается самая странная.

Иногда Питера хочется просто коснуться: проверить пульс ли, упираясь ладонью в грудь, притянуть ли к себе, обнимая, чёлку ли с лица отвести, вечно растрёпанную.

Тони не знает — хотел ли того до того, как забыл? Позволял ли себе — или не смел спугнуть?

Питера не хочется отпускать. Питер околачивается в доме Тони уже неделю, а яснее не становится даже немного.

Однажды Тони почти позволяет себе — просто проверить — шутливо ладонью ладонь накрыть. Питер подбирается весь, напряжённый, руку не отдёргивает, каменея. И смотрит тяжело, смотрит тоскливо, словно больно.

— Мистер Старк?

— Просто Тони, я же просил, — срывается знакомое, срывается быстро.

Питер странно смотрит, напряжённо, выводы словно делая, одному лишь ему понятные.

А потом улыбается — совершенно солнечно.

***

Тони собирает опустевшие чашки с остатками кофейной пенки, относит в раковину, воду включает — Питер проскальзывает под руку, бедром подталкивает подвинуться…

И целует; мажет едва ощутимым теплом по краешку губ, выдыхая тихое «спасибо».

И принимается мыть посуду. Невозмутимо.

У Тони в голове цикады стрекочут, переворачивается иссушенное перекати-поле.

Ах. Вот оно что.

— Питер? — хрипло выходит; тихо настолько, что Тони боится быть неуслышанным.

Но Питер слышит.

Питер оглядывается через плечо, взгляд ловит — радужки оттеняет янтарным в солнечном свете, нежный розовый мазком касается щёк; глаза сияют, и во взгляде — доля смущения, доля вызова, доля… любви?

Тони в объятия его сгребает, сжимает, облегчённо носом в волосы у виска зарываясь, и выдыхает еле слышно:

— Так вот кто ты мне.

И это так хорошо, так правильно —

Питер фыркает смущённо, мокрыми ладошками ведёт по спине и прячет лицо в изгибе шеи.