В сердце Лютика остаётся

Лютик видит Геральта издалека — с другого конца широкой людной улицы очередного городка, каких сотни.

      Геральта не заметить сложно: толпа расступается нервно, бормочет не то напуганно, не то бранясь.

      Весь вымазан снова в чём-то — в ком-то? — и, как обычно, хмур. Шагает, не обращая внимания на людей, и ведёт за поводья лошадь с чем-то непонятным в седле, накрытым потёртой тканью.

      — Геральт! — Лютик выскакивает сзади, неожиданно (как он надеется), круг вокруг Геральта делает, а сам — едва не подпрыгивает от радости. — Давно не виделись, между прочим! Что там — месяцы, годы? А это что тут такое вонюч—

      Звонкий хлопок обрывает речь — Лютик шипит обиженно, ударенную руку отдёргивая от покрывала. А ведь всего-то и хотел заглянуть, посмотреть, каких гостинцев ведьмак приволок в этот раз!

      На тыльной стороне ладони подсыхает шлепок чего-то премерзкого, отпечатанного в форме руки Геральта.

      — Как обычно, само дружелюбие, — мягко журит Лютик, воровато поглядывая, не смотрит ли Геральт, и испачканную руку вытирает о лошадиный бок.

      Лошадь, кстати, новая — иссиня-чёрная в этот раз.

      — Дай угадаю, это новая Плотвичка? Может, имечко звучнее подберём ей? — Геральт смотрит своим страшным взглядом, но Лютик и бровью не ведёт — уже пуганный.

      — Плотва VII — звучит, а?

      И вовсе у Геральта взгляд не страшный: раздражённый, скорее, затенённый сокрытой усталостью и — самую малость — добрый.

      А может, и он — скучал?

      А может — Лютику чудится.

      — Эй, Геральт…

      — Хм-м?

      — А я тут домишко на окраине снял на пару дней, по дешёвке такой урвал, так может ну их, эти гостиницы? Остановишься у меня, — Лютик тараторит бодро, а сам по-детски пальцы скрещивает за спиной, покачивается с носка на пятку на каждом шаге, словно от волнения даже идти спокойно не может. — Плотвичку покормим, тебя отмоем, а то пахнете вы оба уж как-то…

      — Ладно.

      Лютик моргает удивлённо — и согласию Геральта, и голосу Геральта, впервые за эту встречу сказавшего что-то, кроме своего «хм-м».

      — Ладно, — повторяет за Геральтом Лютик, кивает сам себе. — Вот и чудно!

***

      Геральт успешно продаёт свою дрянь — как выяснилось, труп топляка.

      Как выяснилось — дрянь эта не только смердит, но ещё и ядовитая.

      Лютик весь вечер поглядывает на руку, отбитую Геральтом от того трупа, и всё гадает — а грязь та, случаем, не с заразой какой? Кожа выглядит чистой, здоровой, без язв и ожогов — да всё как-то фантомно чешется.

      Геральт ухмыляется еле-заметно, кривую улыбку прячет за широкой чашкой, словно скрываясь.

      Лютик расслабленно пальцы греет о чашку, вдыхает пар: травянистое что-то, горьковатое на запах — а на вкус сладко и пряно. Лютик не спрашивает, что там за травы в настое — Геральт заваривал сам.

      Огонь уютно потрескивает в крошечной печи. Тепло ластится по всему домику со всего одной комнатой, а за единственным окном давно тянется густая тьма ночи. Тут тесно — они едва могут разойтись, не натыкаясь на скудную мебель или друг друга. Лютику нравится.

      Геральт сидит по другую сторону столика, распущенные влажные волосы липнут к щекам и шее. Он устал, разморён после купания — повезло, что с улицы есть пристройка со старенькой банькой.

      Разговор течёт вяло, лениво — Лютик и сам не знает, отчего старается говорить тихо; что-то вспоминает из забавных баек с большой дороги, что-то о своей новой балладе (спою тебе как-нибудь, будь уверен, ничего слаще и добрее ты в жизни не слышал!), что-то о сплетнях из города, о старухе (жуть какой странной), согласившейся сдать дом почти за бесценок (и за помощь с тасканием её котомки после рынка — чего такого тяжёлого могут покупать старушки, Геральт, она точно странная!)

      О том, что самого Лютика вновь выперли из гостиницы за случайный скандал, он умалчивает.

      Судя по взгляду Геральта — тот если и не знает, то точно догадывается.

      — То была просто грязь, — совершенно внезапно вставляет Геральт, кивая на покрасневшую от очередных почёсываний кожу. — Земля и дождевая вода. Перестань чесать.

      Лютик фыркает, успокоенный, поддевает беззлобно:

      — Ну, знаешь ли, у тебя всё «просто»: «просто» грязь, «просто» чья-то кровь, «просто» кусочки чьих-то кишок в волосах…

      — Лютик.

      Лютик смолкает, допивая травянистый настой; внутри что-то ласковое сворачивается, убаюканное теплом. Хочется — опрометчиво, глупо совсем — попросить Геральта задержаться, остаться на пару дней, может.

      Лютик всё же скучал.

      Совсем к ночи они гасят свечи. За окнами тихим шелестом разливается мелкий дождь.

      Лютик глаза прикрывает, зевает уставши, из-под ресниц сонно поглядывает на лежащего рядом Геральта сквозь темноту.

      Ухватить бы тепло этого дома, угнездить глубоко в сердце — чтобы не забывать, чтобы лелеять в памяти этот миг; помнить чтобы, что среди бесконечных странствий, путей, долгих месяцев разлуки есть и такие тихие дни.

      Сон накрывает мягко, ласково, словно пуховое одеяло.

***

      Едва рассветает — а Геральт уже уходит.

      Выходит прямо под дождь, сумку со скудными пожитками крепит к седлу Плотвички. Вторая сумка — та, что с мечами — спину диагональю пересекает и едва постукивает по бедру на шагах. Вода бьётся в плечи, отлетает от жёсткой куртки и брызжет в стороны.

      Погода премерзкая.

      Лютик под воду не сунется — чай, не дурак же.

      Лютик на пороге мнётся, кутается в колючее одеяло, тянет его к лицу, зарываясь в жесткую ткань покрасневшим от холода носом. Смотрит не отрываясь, как Геральт ладонью ласково ведёт по крепкой лошадиной шее — Лютику бы половину той нежности получить — и до конца жизни хватит.

      Ветер дикий совсем — завывает злобно, скрипит досками на старом крыльце, со скрежетом сочится сквозь щели в дом, где (Лютик знает) уже дотлевают угли, а с ними и тепло последнее, и стены опять промёрзнут.

      Ветер дикий совсем — бросил мокрую прядь волос Геральту на лицо, налепил на щёку сизой линией. Лютик мысленно считает сломанные пальцы, если сейчас сам выйдет под дождь, босиком по леденющим лужам прошлёпает, подойдёт — и тихонечко, осторожно, как с диким зверем, отведёт волосы с лица, едва не коснувшись кожи.

      Язык кусает бессмысленное «останься».

      Лютик щекой трётся о сухую жёсткую ткань, прячется от дождя на пороге дома, а Геральт там — мокрый насквозь, и не холодно же?

      — Заболеешь, Геральт, — шепчет тихо в одеяло, неслышно совсем. Затем не выдерживает, выкутывается, губы растягивая привычно-глупо в улыбке:

      — Может, дождь переждёшь всё-таки? Вон и тучи уже заканчиваются, глянь, видишь, просвет?

      Геральт взгляд поднимает на небо. Грязные свинцовые тучи налиты влагой, словно комья ваты, извалянные в грязи, и никакого просвета нет. Седая бровь приподнимается — не то недоумение, не то насмешка.

      Ну и ладно. Вот простынет — и сам виноват будет.

      Лютик супится обиженно, а сам уже словно видит и жар, и блеск лихорадочный в глазах, и движения ленивые, вялые. Лютик ему настойки всякие таскать будет, пот со лба влажной тряпицей убирать, в одеяло кутать и причитать ласково, дескать, «ну, я же говорил».

      С настойками, конечно, туго будет — Лютик в них едва отличит полынь от ромашки, но вот с постельным режимом бы точно помог.

      Лютик бы Геральту под горячий, влажный от жара бок залез, языком бы да губами по шее водил, лицом в грудь вжимался, вдыхая травянистый, знакомый уж слишком запах; зарылся бы с ним в одеяла, — и не выпустил бы, никогда, наверное…

      — Ведьмаки не болеют, — отстранённо бросает Геральт, взбираясь в седло, тянет поводья, разворачиваясь.

      Услышал же, зараза такая.

      Глухо копыта стучат по сырой земле. Лютик кислым взглядом провожает лошадиную задницу с мокрым висячим хвостом. Геральт не оглядывается, не прощается вслух, лишь рукой лениво отмахнув в воздухе — дескать, «прощай, Лютик».

      Лютик глаза закрывает, лицом вновь зарываясь в жёсткое одеяло, сыроватое от влажного воздуха, но ещё хранящее густой травянистый запах. Знакомый-знакомый.

      Конечно, ведьмаки не болеют.

      Ведьмаки оставляют всяких Лютиков болеть за них.

***

      Проблема Лютика в том, что он действительно умеет любить.

      Лютик любит быстро, любит пламенно, искренне — и совершенно недолговечно.

      В сердце Лютика было много женщин — женщин ярких, трепетных, женщин нежных и звонких, тихих и ласковых, взрывных, точно огонь, юных и весьма зрелых.

      В сердце Лютика нашлось место и для нескольких юношей — молодых, светлолицых, восторженно песням внимавших, с глазами сияющими — и те вылетали из его жизни (и его кровати) ещё быстрее, чем женщины.

      В сердце Лютика был — да там и остался — лишь один ведьмак.

      Лютик любит одного ведьмака годы — и это действительно проблема.

      И не то чтобы Лютик сам искал встречи — вовсе нет.

      Вот он — сидит у крошечного фонтанчика на центральной улочке безвестной деревушки, бренчит себе тихо на лютне, напевает мелодию, за неделю всем приевшуюся до корок на языке.

      Толпа вокруг начинает гудеть, суетиться, словно улей подожжённый; мечутся кметы вокруг, охают, ахают, да бегут к трактирчику за углом.

      Мечутся, а среди гама резко выделяется слово «ведьмак».

      Если Лютик улыбается немного победно, то кто ж его, Лютика, может винить?

      Неделей ранее Лютику свезло — какой-то старик с мелким мальчишкой, возвращавшиеся в деревню с ярмарки, согласились подвезти. Небо над головой — синим-синим, светлым, солнце — последним теплом на кожу; солома в кузове мягко упиралась в уставшие плечи, поля вокруг золотились засохшей осенней травой.

      Тёплая дрёма обнимала ласково — Лютик дрейфовал на грани сознания, когда (случайно совсем) вслушался в тихие разговоры мальчишки и старика: клекотун, дескать, завёлся в соседней деревне, скот таскает, да пару мужиков, что тварь отвадить пытались, сгубил.

      Лютик спешно тогда узнал — что за деревня и как добраться. На изумлённые взгляды ответил просто: «А я, знаете, клекотунов-то и не видел никогда. Интересно глянуть — а как гляну, так и песнь напишу».

      Лютня в руках отозвалась радостным перезвоном.

      Песню Лютик и правда написал, и пел каждый вечер, около торговых лавок — а с песнею любой слух разлетается быстро.

      Неделя всего прошла — и надо же, явился!

      Лютик с места срывается — слетает с нагретого камня, точно лист на ветру; лютню за спину крепит, спешит за толпой.

      Лютик спешит, а под ногами не камень дороги словно, а облака; искрится лёгкость внутри, тянет струны — что хочется петь; говорить хочется — быстро, порывисто, выразить хочется, как тоскливо ждать было — как радостно вновь дождаться.

      Хочется петь — Геральту петь.

      Лютик в таверну влетает легко, дверь широко распахнув — и чуть не падает, спотыкаясь.

      В центре толпы — незнакомый мужик; смуглый, чернявый, а местный староста уже тянет ему мешочек с монетами.

      Лютик язык кусает, чтобы не закричать: «Но это не он!»

      Глаза у мужика золотые — по-особенному, по-ведьмачьи, зрачок узкой линией тянется — никак не спутать. Взгляд у него только холодный и совершенно чужой.

      На груди мрачной насмешкой отсвечивает кругляш медальона.

      Лютик чувствует себя преданным, обманутым, кинутым, и вообще. Лютик дуется — сам на себя, по большей части — и медленно плетётся к выезду из деревни. Глядишь, да ещё к каким торговцам прицепиться получится, и двинуться с ними, куда — не важно.

      Глупый Геральт — так и не приехал.

      Глупый Лютик — и зачем ждал?

***

      В следующую их встречу Лютик и правда никого не искал.

      В городок захолустный стянулся народ, праздник отмечая местный, не то старым богам поклоняясь, не то снег сошёл и начался сезон посева — Лютик так и не понял.

      Да и не важно, в общем-то.

      Через город шёл Геральт — никаких чудищ в округе, никаких тёмных дел и дворцовых интриг, ни одного повода быть здесь — Геральт действительно просто шёл. Сквозь толпу, сквозь город, никуда толком не следуя.

      Геральт не собирался оставаться на праздник.

      Геральт не собирался задерживаться — даже на ночь.

      Лютику казалось, что он задыхается — Лютик не помнил, чтобы так ругался когда-либо до этого дня.

      Лютик угрожал — скверными песнями и скверной славой; Лютик почти умолял: «Ну чего тебе стоит, а, Геральт?»; Лютик злился: «Да и какой ты друг, Геральт, если и малость такую не можешь?»

      Лютик пальцем в крепкую грудь тыкал, руками взмахивал нелепо, чуть ли не топал со злости — Геральт глаза закатывал, мычал, как обычно, и бровь вздёргивал едко.

      Лютик устало лицо ладонью тёр, отчаянно, зло слова роняя:

      «Я же скучал. Полгода, Геральт».

      Тишина густотой повисла в воздухе. Лютик понял — зарвался, совсем зарвался, и Геральт уйдёт — насовсем уйдёт.

      Но Геральт остался.

      Геральт пришёл на праздник, мрачной тенью уселся на скамью в отдалении. Геральт смотрит на танцующих людей у костра, взглядом то и дело выцепляя Лютика в толпе.

      Лютику прыгать хочется — от счастья.

      И от счастья же — разорваться.

      Небо над головой — бесконечно звёздное, вино разливают обильно, и музыка — дивная, яркая, то стремительно быстрая, то пронзительная почти до слёз. Лютик и сам играет несколько раз, и Лютика слушают благодарно, слушают восторженно — ну что за праздник!

      Лютика в танец затягивают несколько раз, люди круговертью вокруг проносятся, и всеобщая радость лихорадкой струится по венам, мешается с крепким вином, мешается мир вокруг столпами искр и веселья.

      Лютик из раза в раз падает на скамейку к Геральту, то и дело смешливо что-то рассказывает, что только узнал — сердце стучится где-то в горле, и хорошо-то как!

      Геральт напивается мрачно один, в отчуждении, — а вблизи и не мрачен совсем — расслаблен и почти весел.

      У Лютика колени в песке — навернуться умудрился в танце, запнувшись о собственные ноги, тут же взглядом находя Геральта, который — о, небеса! — смеялся.

      Смеялся и в глаза смотрел пронзительно, золотом обжигая.

      Лютик устаёт танцевать, уходить не хочет; комментирует кого-то, не то шляпу старосты деревни, не то манеру двигаться какой-то барышни, не то просто местную сплетню повторяя — а уж сколько он их за последние месяцы слышал!

      Лютик и сам понимает, что несёт полнейшую чушь — но вино несёт Лютика, а это в сто крат хуже.

      Геральт улыбается мимолётно, едва заметно — к нему плечом привалиться хочется, прижаться к теплу, искрами магии катящемуся по коже даже сквозь два слоя ткани рубах. Геральт улыбается, а Лютик прижимается теснее, смело, давнюю мечту осуществляя, прядь седых волос отводит за ухо и — надо же! — все пальцы ещё целы.

      Волосы у Геральта всё же жёсткие, сухие — совсем такие же, какими выглядят.

      Лютик губы кусает, замирая в считанных дюймах от его лица, ловя дыхание напротив собственного. Глаза Геральта — самая удивительная вещь из виданных, золото чистое, искрящее и расплавленное, а линия зрачка почти кругла, почти затмевает собою радужку.

      Лютику хочется заскулить — непристойно, отчаянно, горестно; вот оно всё, о чём можно было бы молить — рядом, руку протяни — и получишь… Лютику больше не весело — ему больно физически почти, рядом так быть — и права не иметь на—

      —ни на что, на самом деле.

      Мир крутит вокруг, вспышками мелькает, танцует, двоится — это Лютик так резко отшатывается, то ли встать пытаясь, то ли упасть лицом в землю, да ползти, ползти прочь.

      Геральт жёстко ладонью впивается в плечо, ловит, резко дёргая обратно, усаживая к себе. Мир вращается, и Лютик видит счастливых людей, отплясывающих у огня — и тогда слабо бормочет:

      — Спасибо, да. Эй, Геральт? — язык западает на звуках, но неловкость вымыта алкоголем, и вроде бы получается внятно, — А за сколько монет ты согласился бы на танец?

      Геральт смотрит странно, нечитаемо, тяжело, словно впечатать в бревно пытаясь. Лютик плечами ведёт, встряхивается весь, не поддаваясь, шутливо продолжает:

      — А если тварь туда какую выпущу — согласишься? Что мне сделать, чтобы ты со мной…

      Плечо простреливает болью; отрезвляюще, резко, сильно — пальцы Геральта впиваются, словно пытаясь отделить сустав от костей, а Лютик смаргивает боль и тушит внутри восторженное «а руку-то так и не убрал!».

      — Понял-понял! Геральт…

      — Хм-м.

      — Мне больно. Нет, если, конечно, хочешь руку себе оставить как трофей, то…

      Вино несёт Лютика.

      Лютик носит внутри вино, язык без костей и тормозов и безграничную, сжигающую любовь.

      Хватка на плече слабеет почти мгновенно, пустотой озаряя кожу. Ладонь скользит, оглаживает теплом сквозь ткань рубахи — и спускается к локтю. Пальцы обвивают под закатанным рукавом, ласково почти оглаживают кожу, да там и замирают.

      Глупый, глупый Лютик. Однажды ты оставишь ему своё сердце.

      И всё так не важно становится. Мир качается на винных волнах. Лютик закрывает глаза, качаясь в алкогольном дурмане, плечом вжимаясь в плечо; под сомкнутыми веками рассыпаются искры. Лютик зовёт — тихо, слабо, во сне ли, в реальности:

      — Ге-еральт…

***

      Лютик не ищет Геральта — знает же, под одним солнцем живут, ещё свидятся.

      Промёрзшая за зиму земля тает быстро, моргнуть не успеешь — а уже цветы да травы тянутся вверх. Оживают и люди в городах, возвращается суетность, спешка — а с ними и звон монет в подаяние бардам. Тонким и пряным в воздухе, обострённо любовным расцветает весна.

      Лютик сбегает из кабаков всё чаще в тишь тёплых ночей, всё чаще мается в плену дешёвых трактиров, а едва солнце взойдёт — рвётся в улочки узкие, гуляет среди толпы целыми днями, улыбается светло — так ярко, что щёки начинают болеть.

      Струны ласкает, перебирает пальцами, наигрывая тихо, лицо подставляя солнцу — их с Геральтом общему. Тепло — мазком на кожу, в мыслях — нежная тишина, и не хочется даже петь.

      Лютик, конечно, не ищет — но помнит, и нет-нет, да проскочит мысль: а как там ведьмак? Жив ли ещё, цел ли, о чём думает, дышит чем?

      Лютик, конечно, не ищет — наслаждается каждым днём в меру сил, шагает по городам и деревням уверенно, бойко, озаряя случайной песней народ — по лицу получая ли, или монетами вознаграждён.

      Спросонья ли, в сумраке предрассветного марева, напевает полушёпотом, за тёплую талию обнимая девчушку — едва ли за двадцать; пальцами ли перебирая медовый шёлк чужих волос, вспоминая — случайно совсем — жёсткость других, седых прядок, спутанных вечно; ускользая ли из душной постели, опережая раннее майское солнце, лучами падающее с окон.

      Не ищет — пыль дорог собирая под жаром цветущего лета, а руки то и дело горят — за лютню схватиться, сыграть, спеть в полный голос, эхом нестись вдоль полей, сочно-зелёных с редкими белыми крапинками ромашек.

      Надеясь, конечно, что где-то там, с другой стороны травянистого моря, его песнь поймают.

      Лютик, конечно, не ищет Геральта — знает же, что сам найдётся, да по обыкновению — внезапно.

      Улыбаться с каждым днём всё сложнее, скучнее; тянет внутри что-то, мажет тоской под согретым летним теплом сердцем. Лютик надеется, что «внезапно» случится как-нибудь поскорее.

      На излёте лета шумные базарчики заполняются свежими фруктами, ягодами; запах сладкий стоит, кружит мысли — едва подкравшаяся осень пестрит на диво плодоносно. Трава в полях покрывается первой желтоватой проседью.

      Яблоко хрустом о зубы взрывается, брызжет кислым соком, что губы жжёт. Лютик морщится, взглядом мельком окидывая проходящих мимо людей.

      Кусок встаёт поперёк горла.

      Знакомая седая макушка мелькает в толпе — на удивление чистая в этот раз, вон, даже прядки бесцветные не слиплись. Лютик моргает, словно убедиться пытаясь, что не почудилось.

      Не чудится, конечно — и правда, Геральт. И Плотва — на удивление, та же, что и в прошлый раз — спокойно шагает рядом.

      Солнце брызжет с неба теплом.

      Забытое яблоко летит на землю, а Лютик — к Геральту.

      — Эй, Геральт! — пристраивается сбоку, едва плечом не врезаясь, — Давно не виделись, а?

      — Здравствуй, Лютик.

      Чудится ли — Геральт добрым взглядом окидывает, почти радостным — насколько эти глаза вообще умеют показывать радость.

      — Какими судьбами здесь? Надолго в городе?

      Лютик спрашивает торопливо, а ответ и не слушает толком — ловит голос знакомый, улыбается, сверх меры довольно и, наверняка, глуповато. Всё равно Геральт уже не смотрит: шагает неспешно по пыльной улочке, рукой придерживая поводья, рассказывает — как всегда коротко, ёмко.

      — …не даёт травникам запасы пополнять.

      Лютик смаргивает растерянность, понимая, что всё прослушал, и торопливо выпаливает:

      — Уж не знаю, как ты, а я на чудищ только на полный желудок смотреть готов. Может, поедим? Смотри, таверна впереди — у них такой гусь на вертеле, что слюной истечёшь! Зайдём?

      Уже в таверне Лютик жирными пальцами тонкие птичьи косточки складывает в кучку на край тарелки, болтает почти без умолку, рукой едва не смахивает опустевшую кружку — эль к столу подали крепкий. Глаза блестят — не столько от хмеля, сколько от радости.

      Геральт выглядит сытым и почти расслабленным: забавно фыркает на истории Лютика, изредка взгляд поднимая к потолку в немом «ну что за дурь ты несёшь», иногда комментирует, поддевает беззлобно.

      Лютик почти верит, что сможет уговорить отложить поимку всяких тварей до утра — вон и солнце за окнами тянется к вечеру, а чего им в потёмках по лесу шариться? И Геральт тогда задержится на день…

      Но Геральт уже встаёт, скрипя сдвинутым стулом, и бросает монеты на стол:

      — Идёшь?

      Нижняя губа поблёскивает от жира; Лютик теряется на мгновение, вылетают из головы возражения все; моргает, взгляд отводит, на ноги быстро вскакивает (опрокинув-таки проклятую кружку):

      — Конечно.

      Лес влажным, тяжёлым воздухом обволакивает, а сквозь густые кроны деревьев лучами падает закатный свет. Лютик лицо подставляет уходящему солнцу, ловит последние блики тепла.

      Лес живёт своей жизнью: щебечут в отдалении птицы, шуршит листва, хрустит задетой веточкой убегающий заяц. Ни тишины зловещей, ни деревьев поваленных, ни кровавых брызг на земле — скукота, как по мнению Лютика.

      Но Геральт то и дело следы на земле выискивает, осторожно ветви кустарников раздвигает, принюхивается к влажному воздуху, тянет своё непонятное «хм-м».

      Лютик на всякий случай принюхивается тоже: пахнет землёй, прелой хвоёй и немного — Геральтом.

      Геральта хочется коснуться — до зуда в пальцах. Лютик петляет за ним по неровной земле, запинаясь на корешках, то и дело в плечо врезается, за руку хватает, привлекая внимание и тут же ладонь отдёргивая: как бы пальцы ему не сломали. Лютик вообще свои руки любит и ценит: ему ими на лютне играть ещё всё-таки.

      «И Геральта трогать…»

      Последнее даже мысленно звучит жалко.

      — Может и нет тут никого, Геральт? Мало ли, чего этим травникам привиделось, пока они грибочки свои собирали. Давай назад? А утром ещё раз сходим, если так хочется.

      Геральт не отвечает — не смотрит даже. Лютик уставши вздыхает, оправляя лямку сумки и вяло вглядывается под ноги: сумрак вокруг совсем сгустился, у корней и земли не видать теперь — сплошная чернота.

      — Скажи хоть, кого мы ищем?

      — Уже говорил.

      — Ну так скажи ещё раз! Я, может, отвлёкся.

      Геральт не отвечает — снова. Лютику треснуть его хочется, чтоб перестал наконец быть таким засранцем, чтоб послушал Лютика и они могли отправиться обратно к деревне. Вместе.

      — Остановимся здесь.

      Лютик неверяще ртом воздух хватает, спрашивает удивлённо:

      — Что, в лесу?

      Геральт плечами пожимает, бросая свою сумку на землю:

      — Да.

      Ночёвка под открытым небом — не первая в жизни Лютика. Но смысл в ней, если всего в получасе пути — деревня, а в ней и комнатушка, к слову, уже оплаченная?

      Лютик надеется, что в получасе — не представляя на самом деле даже примерно, насколько далеко вглубь они ушагали.

      Костёр трещит, радостно пламенем облизывая сухие ветки. Всполохами стреляют ввысь редкие искры. Небо усыпано звёздами, тёмной синью виднеется сквозь густые кроны деревьев. Лютику думается — почти романтично.

      Со скуки Лютик снова начинает болтать — пытался напевать потихоньку, да Геральт не оценил.

      У Лютика историй накопленных — бесконечность. Он болтает — о месяцах, о годах прожитых, о слышанном и подслушанном, об увиденном, необычном; болтает о девах — о тех, что любил и тех, от кого сбежал; упоминает вскользь юношу одного, мельком взгляды бросает на Геральта.

      Геральт реагирует… Ну, никак, собственно, не реагирует. Лютик даже не обижается.

      Костерок танцует янтарно-апельсиновыми всполохами, бликами мажет по земле, по одежде, золотит пыль на брючинах.

      По седой чёлке бесстрашно ползёт жучок, цепляется крошечными лапками — Лютик руку протягивает, смахивает жучка — Геральт даже не отшатывается, только смотрит внимательно; золото в глазах теплеет в свете огня. Пальцы против воли замирают, огладив жёсткую прядку.

      У Лютика Геральта не было месяцами — никак не было, ни во снах, ни наяву, ни упоминанием. Лютик старался не думать.

      Лютик проиграл, едва Геральта увидев.

      А теперь — только дуреть и остаётся.

      Трещит огонь, поигрывает золотым, поигрывает рыжим, ярким — а лес вокруг выцветает, совсем потерявшись в сумраке ночи.

      Нельзя-нельзя, Лютик, сгоришь — весь сгоришь, и сердце твоё глупое тоже сгорит…

      У Геральта кожа грубая, но горячая — совершенно внезапно, ошеломляюще в влажной прохладе бесцветного леса. Лютик ладонью крепкую шею сжимает, скользит к затылку, цепляясь за сизые пряди волос, тянет, наверняка больно.

      У Геральта губы внезапно тёплые — горячие даже; мягкие на удивление, неподвижные совсем, словно он застыл, не поверив. Лютик и сам не понял, как наткнулся на них, как прижался, самого себя обрывая на полуслове.

      А вот теперь и не дышит даже — страшно, что сердце боится биться, сжимается болезненно где-то внутри. Дрожат даже ресницы — настолько страшно.

      Смотреть — страшно. Не видеть — ещё страшнее.

      Лютик отстраняется сам, резко плечами дёргается назад, едва не падая, и глаза распахивает, готовясь к худшему.

      Взгляд у Геральта странный: проницательный, спокойный, колкий до сотен иголочек прямо в кожу — Лютику чудится, что взгляд почти ласковый, почти мягкий.

      Геральт ладонью упирается под ключицами, обжигает даже через рубаху — испуганное сердце вспоминает наконец, что вообще-то живо — и бьётся с удвоенной силой, больно в горле пульсом отдаёт да стучит в висках.

      Лютик руке поддаётся, послушно назад отклоняется, лопатками в покрывало врезаясь, растеленное на сырой земле. Бесцветные волосы отсвечивают серебром на фоне тёмного марева леса — прядки скользят с плеча, нависая над Лютиком. Хочется поймать их рукой — потянуть на себя, чтобы больно, чтобы сильно, чтобы понял, зараза, каково это — любить Геральта.

      Геральт хмыкает странно и выдаёт непреклонно:

      — Спи.

      Горячая ладонь исчезает, исчезают и сизые волосы, и лицо с золотыми глазами, что заслоняло небо — Геральт выпрямляется внезапно.

      Лютику хочется переспросить, осоловело моргая: «Что, вот сейчас? Серьёзно?»

      Запас дурости Лютика, кажется, исчерпался на ближайшие пару вечностей. Лютик покрывало на лицо натягивает — а кровь кипит от собственной дерзости, и сплошное «о-боги-я-целовал-Геральта» мечется в мыслях.

      Огнём горят и щёки, и уши.

      Лютик никогда не заснёт — не-а, никогда, Лютик сгорит прямо здесь, сейчас, и…

      Лютик засыпает, словно порошка сонного в лицо кинули. Мгновенно, под стук собственного дикого сердца.

***

      Пробуждение наступает резко, словно толчком внутри что-то заставляет резко распахнуть глаза.

      — Герльт… — голос со сна выходит хриплым, невнятным; Лютик прочищает горло, зовёт уже громче, растерянно оглядываясь по сторонам:

      — Геральт?

      Ответа нет. Листва на деревьях шелестит почти зловеще.

      У травы вдоль тёмных корней вяло тянется туман.

      Лютик спешно натягивает куртку — от влажности воздуха ткань за ночь стала сырой. Холод неуютно покалывает кожу. Хочется позвать ещё раз, да только кричать среди леса, где водится неведомая тварь — плохая идея.

      Костёр отгорел — кажется, давно; Лютик проверяет, ладонью проводя над золой и углями — тепла не чувствуется.

      Он отпинывает ногой какую-то веточку, губы кусает с досадой: не мог же и в самом деле бросить?

      Оставить вот так — одного, в лесу.

      А может и мог — сколько раз и в правду грозился, что если Лютик не закончит чудить — оставит?

      А может Лютик сам всё испортил — полез, поддавшись мгновению, рук при себе не держал, а может и то, что до утра дожил — уже чудо и милость от Геральта?

      Тихий шелест шагов позади обрывает метания сонного разума; Лютик оглядывается так быстро, что хрустит шея.

      Геральт.

      Геральт вернулся, не бросил среди леса, Геральт просто…

      Вымазан весь в чём-то, что капает густым с волос и одежды и пахнет словно бы плесенью.

      — Это что, болотный ил? — Лютик хмурится, пытаясь представить, что Геральта пыталось убить в этот раз.

      Геральт глаза закатывает, морщится, словно снова глупость какую услышал.

      — Геральт, ты где был? Почему не разбудил?

      — Завтрак принёс, — отвечает едко.

      Лютик возмущённо открывает рот и тут же захлопывает обратно, глотая упрёк, шумно вдыхает, боясь спросить теперь — что Геральт мог добывать на завтрак таким образом.

      Взгляд вовремя цепляется за пушистую тушку в опущенной руке.

      — Оу. Зайчика ловил, понятно. Ну да, за этим мог и не будить… А с одеждой-то что?

      — Упал.

      Лютик удивлённо поднимает бровь.

      С Геральтом не бывает никаких «упал» — «упал» случается с Лютиком.

      Лютик может упасть с лошади, случайно заснув в седле, Лютик может упасть, спьяну запнувшись о собственную ногу, Лютик может упасть, внезапно во что-то врезавшись.

      Геральт обычно не падает — Геральта роняют; с ног сбивают, пытаясь убить, Геральта сталкивают, сцепляясь с ним в схватке. Лютик сглатывает обвинения, увившие горло, присматривается, убеждаясь — не ранен ли.

      А убедившись, не удерживает себя от наглой усмешки:

      — А зайчик вплавь от тебя удирал?

      Геральт беззлобно хмыкает:

      — Остряк.

      Смотреть на Геральта, спускающего шкуры — дело странное, но Лютик всё равно смотрит. Взглядом ловит умелые движения рук, ножом поддевающих, отделяющих шкурку от плоти.

      У Геральта руки, наспех обмытые в ручье, вновь грязные. У Геральта руки в крови, а слабая тень улыбки смягчает черты лица — почти мило, почти добро, почти ласково. Если, конечно, не смотреть ниже плеч.

      Кресало холодит пальцы — Лютик примеряется над кусочком жжёной тряпицы и осторожно бьёт, высекая первую искру. Взгляд против воли скользит на Геральта — не подсматривает ли, не смеётся над неуклюжими попытками развести огонь? Геральт не оборачивается, умело ножом подцепляет что-то в кровавой тушке. Костяшку пальца обжигает болью: промахнулся, ударив камнем.

      Лютик дует на палец, смотрит, что вроде не повредил особо — и продолжает высекать искры.

      Геральт взгляд бросает подозрительный через плечо, подмечая:

      — Уж больно ты притихший.

      — Ну, знаешь ли, Геральт! Я всё ещё злюсь, — Лютик не поворачивается, сосредоточенно занимаясь огнём: разгорающуюся тряпицу вжимает в щепки, дует, чтоб разгоралось. — Зачем вообще по лесу с тобой бегал, если ты эту тварь — что это вообще было, кстати? — один убивать пошёл? Это могла быть прекраснейшая песнь, удивительная история о приключениях ведьмака, а ты всё сделал без меня! А мне теперь додумывать за тебя, и вообще…

      — Да ты и так всегда…

      — …ты обязан мне всё рассказать!

      Огонёк разгорается медленно, но уверенно, и Лютик позволяет себе оглянуться:

      — И в подробностях, Геральт.

      Геральт оборачивается, смотрит долго — взгляд обволакивает чем-то тяжёлым, ощущением неизвестного: не то ударит сейчас, выгонит прочь, не то отмахнётся просто, как от ничего не значащего дурачка.

      Геральт усмехается своему чему-то, плечами пожимает:

      — Хорошо.

      Лютик моргает неверяще, а улыбка уже тянет губы:

      — Да?

      — У тебя огонь погас.

***

      Лютня плачет в руках, отзывается ладными звуками под перебором пальцев. Мелодия со струн льётся грустная, тонкая, плавная — Лютик напевает, снижая голос.

      Где-то в углу кабака горестно всхлипывает девица, рукавом утирая глаза.

      На диво благодарная публика не шумит, перешёптываясь тихонько, вслушиваясь в слова песни — ну что за прекрасный вечер!

      Позади едва слышно открывается дверь — Лютик не оборачивается, доигрывая последние ноты.

      — Да что за нытьё! Тьфу, — недовольно бурчит какой-то мужик, смачно на пол сплёвывая. Девицы шипят в унисон, затыкая.

      По плечу рука хлопает — приходится оглянуться. Незнакомый парнишка монеты протягивает, почти насильно в руку суёт и просит:

      — Давай и правда пободрей чего, бард?

      Лютик подмигивает, не скупясь на улыбку, лютню поудобнее перехватывает — и внезапно ловит взглядом дальний столик. Там Геральт сидит, развалившись почти расслабленно, взглядом встречается с Лютиком — и когда войти-то успел? Не было же…

      «Что ж, веселее, так веселее!»

      Следующая песня встречается радостным свистом; звенят ноты, эхом отлетая от дерева стен, переплетаясь с топотом ног — пьяные люди пускаются в пляс, щедро и Лютика угощая.

      Летит песнь за песнью, пока горло совсем не высыхает — и тогда Лютик нагло подсаживается к Геральту, ухмыляется ярко, самую малость хмельно. Перебрасывается редкими фразами, шутит — ловит едва заметную Геральтову усмешку, пока снова не слышит: «Бард, ещё песню!»

      И тогда снова лютня поёт, и Лютик поёт, немея почти от счастья — и публика благодарная, и Геральт (снова внезапно) — рядом.

      Геральт спину взглядом обжигает, смотрит странно, тёмно совсем — Лютик теряется, улыбки стреляя в ответ, а сам едва не сбивается с нот.

      «Чего это с ним?»

      Часом позже Лютик напротив на скамье сидит, дыхание переводит да смахивает влажную чёлку со лба.

      — Уф-ф, умаялся я… Давно так не было.

      Геральт сегодня щедр на улыбки — неочевидные, самым краешком губ, но — улыбки. Он снова смотрит тёмно, не то прицениваясь, не то изучая что-то.

      На плечо Лютику в который раз за вечер опускается ладонь.

      — Эт ты тот бард, говорят, что про отродье ведьмачье поёт?

      Лютик вскидывается резко, напрягаясь всем телом. На миг мир качается — то ли эль виноват, то ли вино, то ли настойки, то ли всё сразу. Обидно становится — самую малость; царапает внутри что-то острое, и Лютик сплёвывает ядовито:

      — Да, я. Могу — о любви спеть, могу — о ведьмаках. А могу и про мать твою, с которой мы прошлым вечером…

      Мясистый кулак замирает в сантиметрах от носа; Геральт за руку мужика держит, перегнувшись через стол, пережимая запястье:

      — Барда не трогать.

      Голос у Геральта тихий, но чёткий, мгновенно звук поглощает вокруг — или так только кажется. Мужик, словно угрозы не чувствуя, кривит красное от хмеля лицо, руку вырывает резко, а за спиной уже толпятся ещё несколько.

      — Так ты и есть то отродье…

      Лютик сглатывает, моргает, не успевая понять, как завязалась драка. Мгновенье назад он расслабленно на скамейке сидел, пытаясь взгляд Геральта разгадать — а в следующий миг уже за его спиной, сдёрнутый резко с места, задвинутый назад, словно кукла тряпичная.

      Лютик, конечно, не любит насилие — но смотреть, как Геральт и без мечей раскидывает мужиков — почти что смотреть на искусство.

      Драка заканчивается так же стремительно, как и началась: владелец трактира всех разгоняет, направляя арбалет; мужики — изрядно побитые, но живые — сбегают первыми.

      Следом уходят и Лютик с Геральтом, погружаясь в тишину ночных улиц. Гулко шаги отдаются по мостовой, и от пережитого, кажется, весь хмель даже вымылся с крови. Лютик горло саднящее прочищает, предлагает деланно весело:

      — Я тут комнату в гостинице снял. Можем поменять на те, что с двумя кроватями. Как тебе?

      Геральт кивает, не оглядываясь, не останавливаясь; шаги ещё быстрые, словно злость до конца не уселась. Лютик за руку дёргает, внимание привлекая:

      — Спасибо, Геральт.

      Геральт кивает снова, взгляд исподлобья бросает — что жутко, на самом деле, учитывая брызги крови меж бровей на переносице. Лютик смутно припоминает, как Геральт лбом мужика ударил, ломая тому нос.

      До гостиницы доходят молча. Владелец комнат встречает суетно, легко и быстро соглашаясь обменять комнаты — без доплаты даже. Не одного Лютика, видать, смущают испачканные в крови ведьмаки.

      Бадью с горячей водой и мылом, к слову, готовят и без дополнительной просьбы.

      Лютик выглядит беззаботным — большую часть времени; весёлым — почти всегда; глуповатым — когда хочется лёгкости.

      Но Лютик точно не идиот и многое замечает, если захочет заметить.

      Лютик видит, как Геральт смотрит — весь вечер смотрел — Лютик может знать, что значат такие взгляды, будь они от кого угодно другого.

      Вода капает с волос на грудь, редкими ручейками по шее скользит. Геральт нагой совершенно, не смущён, не сокрыт слоями одежды — а неловко отчего-то Лютику.

      По полу тянется влажный след, словно как встал из мыльной бадьи — так и вышел. Лютик фыркает смешливо, нервную дрожь с себя стряхивая, словно и не волнуется вовсе:

      — Ведьмаков не учат полотенцами пользоваться? Тебя что, обтереть, Геральт?

      Геральт хмыкает неоднозначно, руки в стороны разводит — дескать, «ну, давай».

      А во взгляде будто бы вызов напополам с насмешкой.

      Лютик фыркает, головой качает, словно мелочь какая, словно каждый день за ведьмаками как гувернантка ходит, словно и не боится снова подпустить себя так близко.

      Словно верит, что сможет сдержаться.

      Полотенце скользит по коже, стирая остатки мыльной воды. Пальцы дрожат, и сердце колотит как дикое — Лютик дышать старается ровно. В глаза не смотрит — и ниже груди старается не смотреть, но нет-нет, да взгляд скользит по животу, усеянному шрамами, замирает у впадинки пупка и волос, что от него тянутся вниз — взгляд следует за тонкой седой дорожкой почти неосознанно.

      Горят теперь не только щёки — уши красным обжигает, красным тянется тепло вдоль шеи, расползается по груди. Хочется проморгаться.

      Геральт смотрит, не мигая почти, а взгляд то и дело скользит к губам.

      Полотенце падает из слабых пальцев на пол. Лютик сглатывает шумно, сглатывает гулко, словно решаясь:

      — Чтоб тебя, Геральт…

      Лютик и сам не успевает заметить, как целует; как губы находят губы, как ищуще сталкиваются; как пальцы впиваются во влажную кожу, как ладони скользят вдоль мощной спины, как дыхание рвётся тонкой нитью, как сердце шально и гулко стучится в рёбра.

      «Не убил же в прошлый раз — не убьёт и сейчас, — думает Лютик, слабо зубы сжимая, прикусывая, дурея от дозволенности, — если это всё, что можно иметь — то пусть так».

      Кровь кипит под горячими ладонями, сжимающими крепко, вжимающими в себя — рубашка на груди быстро пропитывается влагой. Геральт целует в ответ — жаром от губ плавятся мысли, раскаляются докрасна нити нервов. Хрипом звук на выдохе бьётся в уши, обжигает бархатом:

      — Лютик—

      Лютика ведёт — Лютик жмётся, губами мыльную горечь собирая с кожи обнажённого плеча, языком шрамы обводит в ласке. Пальцы в спину впиваются, мышцы пересчитывают больно, оглаживают кругляши позвонков.

      — Лютик, подожди—

      Лютик не хочет ждать — уже наждался за годы; он губами ловит слова, договорить не позволяет. Если это всё, что можно получить, то Лютик хочет это сейчас.

      Геральт сдаётся.

      Лютик стонет — тихо поначалу, не уверенный, а стоит ли поддаваться — Лютик стонет смелее, губами хватая чужой рык, граничащий с утробным мурлыканьем, бёдра вскидывая, обжигаясь.

      Лютик стонет расстроенно — на утро находя лишь пустые простыни, едва тёплые, ещё хранящие пряный запах. Лицом зарывается в бесцветную ткань, вспоминает Геральтово «подожди» — на выдохе, тихо, словно с вопросом.

      Что Геральт сказал бы? Что зря это всё, что Лютик — зря, что это плохая идея? Остановил бы? Не привязываться бы сказал, не надеяться?

      Лютик сам себе хмыкает горько: «Ну, не сказал бы. Это же Геральт».

***

      Лютик бесцельно бредёт по дороге, не зная даже, к какой деревне она ведёт, когда снова встречает Геральта. Неожиданно скоро: недели ещё не прошло, как Геральт смылся наутро, не объяснившись сам, не дав объясниться Лютику.

      Да и что тут обсуждать, в самом деле?

      Геральт сидит на траве у обочины дороги. Плотва беспечно щиплет траву. Лютик мнётся, взглядом прожигая седой затылок; не знает — подойти ли, пройти ли мимо? — одёргивает себя, конечно: с ведьмачьими-то способностями его присутствие наверняка уже заметили.

      Лютик не здоровается, падая на землю рядом с Геральтом:

      — Мы же всё ещё друзья, а? — Лютик бьёт кулаком в плечо, храбрится, а удар совсем слабый выходит. Внутри всё дрожит и готово обрушиться — а если нет, а если…

      Геральт смотрит тяжело, нечитаемо, словно тяжёлой морской волной взглядом накрывает. А затем — кивает едва заметно, плечом дёргает, словно вслух признать выше его достоинства. Рукой похлопывает по плечу — Лютика как в землю вбивает от силы, но облегчение уже восторженно топит мысли.

      — Так и думал! И вообще просто так спросил. Ой, Геральт, я же тут такую поэму написал — обалдеешь! Даже тебе понравится, я уверен…

***

      Лютик умирает — медленно, но верно.

      Кожа помнит поцелуи — дикие, яркие, горячие; вены помнят, как вскипает кровь, как искрится каждое касание жаром.

      Как губы влажно скользят, чертят, клеймят, обнажая зубы; как пальцы сжимают крепко, сжимают порывисто, ногтями короткими впиваясь — синяки клеймами растекаются по телу, алеют, темнеют, пока не расходятся в болотно-зелёный, пока не расплываются в желтушно-бледный, пока не исчезают окончательно.

      Лютик умирает годами — в жаре рук исплавляясь мягким металлом; Лютик умирает, захлёбываясь словами, которые никогда не скажет — которые от встречи к встрече хочет сказать; Лютик умирает, хрипом обдирая и без того воспалённое горло, ещё часом назад впервые принявшее член.

      Геральт больше не пытается заговорить — Геральт смотрит нечитаемо, тёмно. Зрачки почти закрывают радужки, оставляя лишь тонкие золотые кольца по грани.

      Пуговицы на брюках расстёгиваются за шесть ударов больного сердца.

      Иногда Лютику хочется знать: что Геральт собирался сказать в тот, первый раз?

      Иногда Лютику думается, что лучше никогда и не знать вовсе.

      После Лютик просыпается, никогда не зная — свалил ли Геральт отлить, прогуляться, убить очередного монстра или насовсем, навсегда свалил.

      Лютик спрашивает всегда — неизменно весело, безукоризненно солнечно: «А можно я с тобой, а? А с собой возьмёшь? А может вместе? Я даже лошадь себе куплю, только…»

      Геральт отмалчивается, губы сжимает в тонкую линию, мычит своё дурацкое «хм-м», но иногда позволяет себя проводить до Плотвы.

      Плотвичка, милая Плотвичка. Плотвичка пегая, Плотвичка чёрная, Плотвичка рыжая — почти каждый раз другая.

      Различает ли их Геральт вообще?

      Различает ли Геральт Лютиков — смешливых бардов с большой дороги?

      Об этом лучше не думать — Лютик и не думает, не позволяет себе подумать, лишь широко улыбается и спрашивает в очередной раз:

      — А может, я с тобой, Геральт? Пропадёшь же без меня, совсем одичаешь…

      — На этом наши пути расходятся.

      Лютик кивает — понимающе.

      Лютик стоит на дороге, вслед смотрит, рукой машет, что-то кричит — смешное, нелепое.

      Лютик глотает злые слёзы, натягивает улыбку и напивается в кабаке тем же вечером; назло себе поёт о любви какой-то девице — та ресницами хлопает восторженно, руку на руку кладёт, мешая играть на лютне, придвигается ближе.

      Лютику только о любви и петь — о любви да о ведьмаках, будь они все неладны.

***

      Геральт спит, расслабленный, тёплый — Лютику бы под бок нырнуть, обвить руками-ногами — да так и заснуть.

      Лютик вертится на своей стороне кровати, мается: не то к Геральту прижимается, дрожащей рукой ласкает предплечье, не то отворачивается, сердито стену взглядом сверля.

      Возится, шипит внутри больно, пенится — словно не грудина у него, а пасть дикого зверя, вся распахнутая, разверзнутая, злая, с остро торчащими не зубами — рёбрами.

      Губы шепчут беззвучно «люблю», сердце истекает болью — «люблю». Лютик жмурится, сглатывает, сухие глаза распахивает — а под веками жжёт.

      Лютик зацелованными, распухшими губами ведёт по Геральтовой шее, прихватывает случайную прядь волос, еле дышит, страшась разбудить. Лютик руками скользит по груди, зарубцованной шрамами и лбом утыкается в плечо.

      Губы шепчут «люблю», — против воли, против смысла, а есть ли смысл?

      Губы беззвучно шепчут, глаза горят, и под ладонями не кожа — чистый жар и покалывание Геральтовой магии.

      Геральт уйдёт с рассветом — всегда уходит.

      Лютик останется умирать, похороненный тонкими простынями, жадно пальцами искать остатки тепла — и неужели так будет всегда?

      Лютик носом ведёт от плеча к шее, вдыхает травянистое, густое, смаргивает отчаянно влажное под веками — и тихо, мягко роняет:

      — Люблю.

      Мышцы под губами напрягаются туго, сокращаются под горящей кожей — Лютик обречённо жмурится, замирая, ожидая удара.

      Вот и всё, вот и конец ему, Лютику — Геральт услышал.

      Уйдёт сейчас, как есть уйдёт, едва потрудившись рубаху на зацелованные плечи накинуть, прошагает по комнате, не оглядываясь — и больше даже здороваться при встрече не будет.

      Не станет слушать новых баллад.

      Даже руку не пожмёт никогда, и взгляда не бросит, и будет таков.

      Геральт мычит сонно, руками обхватывает, что силками, тянет к себе, вжимает в себя — и куда-то в макушку выдыхает сонно, с несвежим дыханием, едва разборчиво:

      — Спи.

      Лютик разрешает себе дышать — сердце бьётся птицею; Лютик улыбается несмело, носом в горячую грудь утыкаясь, и, наконец, закрывает глаза.

      В этот раз — пронесло.

      Насколько хватит одного слабого Лютика?

***

      Дверь распахивается с оглушающим хлопком о стену, гулко басовитый голос наполняет комнату:

      — Ведьмак, время вышло! Или плати, или…

      Лютик вскакивает, испуганно кутаясь в простыни и ошалело моргая на незнакомца на пороге.

      Геральта в комнате, конечно же, нет.

      — Ох, извините, мистер, ведьмак, должно быть, исчез с рассветом по своим ведьмачьим делам! — бодро стелет Лютик, подрываясь, простыню вокруг голых бёдер удерживая. — А теперь пора и барду исчезнуть!

      Незнакомый мужик ошарашенно глазами хлопает, заливается пунцово-алым, и рот разевает, как дохлая рыба на базаре. Лютик деланно кашляет в кулак:

      — Пару минут дадите? Одеться бы.

      Мужик сплёвывает на пол и бормочет что-то невнятное, грубое и исчезает быстро, дверь за собой захлопнув с таким стуком — чудо, что косяк не треснул.

      Лютик воспринимает это как «да».

      Лютик собирается неспешно, успев сполоснуть вчерашней водой лицо, успев хлебнуть эля из того, что осталось в кувшине — и только потом натянув одежду.

      Лютик собирает то немногое, что у него есть из вещей, Лютик лютню оглаживает ласково. На сердце не больно даже — глухо.

      Конечно, Геральт сбежал.

      Конечно, Лютик влюблённый приставучий идиот со своими признаниями.

      Конечно, Геральт идиот не меньше — только и умеет, что бегать.

      Конечно, конечно, конечно…

      Лютик считает ступени, спускаясь в общую залу, улыбку натягивая, почти сияя.

      Народ в общей зале немногочисленнен, но те, кто есть, так и воняют презрением. Никак, тот мужик растрепал… Лютику, к слову, не привыкать.

      Лютик дурашливо рукой всем отмахивает, лютню за спиной поправляет — и гордо шагает на выход.

      Погода на удивление солнечная; сухое тепло ложится на кожу щёк — кожа ещё помнит жар Геральтовых губ, скользивших от скул к шее.

      Лютик невольно морщится.

      — Собрался?

      Геральт стоит в тени, плечом подпирая стену, смотрит спокойно, уверенно — ничем не выдаёт, что слышал признания ночью. Лютик замирает: а слышал ли? А не плевать ли ему?

      Лютик хмыкает, улыбаясь солнечно:

      — Мог бы и разбудить. Куда теперь направляешься?

      — Далеко, — следует лаконичный ответ.

      Лютик не комментирует, лютню вновь за плечом поправляя, удобнее мешок с вещами закидывая на второе плечо. Следует за Геральтом — проводить хоть до лошади, а дальше…

      Дальше думать не хочется. Впереди виднеется конюшня при таверне, перед ней забор, а к забору привязана новая Плотвичка. Лютик хмыкает, смотрит на Геральта.

      Солнце чертит светлую линию на щетинистой щеке, тени деревьев качаются на светлой коже — коснуться бы… Лютик такой роскоши себе не позволит. Не при свете дня, не при людях, не тогда, когда Геральт трезв. Вопрос — бессмысленный, привычный, как прожигающая дыру традиция — падает с губ:

      — С собой не возьмёшь?

      Геральт не смотрит на Лютика — взгляда избегая словно; Геральт вперёд идёт к лошадям. Останавливается, лишь коснувшись открытой ладонью носа новой Плотвы.

      А потом делает невероятное — тянет за поводья другого коня, что стоит рядом. Рыже-белый, весь в неровных разводах, пёстрый на солнце до рези в глазах. Геральт знакомит:

      — Это Карп.

      Геральт не смотрит на Лютика; не поворачивается, но тянет поводья, вкладывая их в лёгкую ладонь, словно обычное дело.

      — Карп… — рассеянно выдыхает Лютик, не зная, что тут ещё сказать.

      Карп уже осёдлан. Карп совсем молодой, крепкий скакун. Карп хвостом бьёт по пегим бёдрам, нетерпеливо дёргает головой. Рыжая грива сияет на солнце расплавленным янтарём.

      — Геральт? — осторожно, страшась поверить, спрашивает Лютик. Горло душит, словно сжали рукой, глаза горят, и кажется, что ещё миг — и разрыдается, как глупая девица. Что-то восторженное колотится в груди вместо сердца. — Геральт?!

      — Забирайся давай, — бурчит, словно бы неохотно, — путь будет долгий. Точно всё взял?

      Лютик вдыхает полные лёгкие беззаветного счастья, Лютик влагу с ресниц смаргивает, ощущая, как камень внутри рассыпается искрами — и одним лёгким прыжком взлетает в седло.

      Губы шепчут «спасибо».

      Геральт молчит, взбираясь на свою лошадь, лицо волосами занавешивает — и улыбается, как безумный.

      Лютик видит.

      Солнце внутри взрывается счастьем.