— Ты… кто? — одними губами шепчет Феликс и едва ощутимо дышит, смутно представляя, что именно происходит. Он немного не успевает сообразить и принять факт нахождения дома незнакомца, который до смерти пугал его несколькими часами ранее. Хотя, почему же пугал?.. Пугает. Причём очень сильно.

Не то чтобы Феликс против чьей-либо компании в своём доме, особенно учитывая, что живёт-поживает он один, а всё его общение с кем-либо попросту ограничивается девушками-сплетницами. Однако же дела иметь хочется явно не с неизвестным нечто, которое стоит тут и тянет губы в улыбке до того довольно, что аж раздражает. Раздражает донельзя. Эмоции внутри кипятят и смешиваются друг с другом, сливаясь в подобие одного сплошного непонимания с привкусом любопытства. Одновременно с ними страх под кожей немного поуспокаивается и теперь отдаётся в теле лёгкой дрожью. Правда, лишь по той причине, что чёрт перед ним поразительно похож на человека. Всё, что в понимании Феликса похоже на него, не такое уж страшное. Это не злыдни, не кикиморы и, слава господу богу, не лихо. Всего лишь что-то. Что-то, что оказывается в его избе, несмотря на все обереги; что-то, что вообще никакому объяснению не подлежит; и что-то, что, возможно, настроено враждебно. Иначе, зачем ему вламываться в чужую избу посреди зимы, да ещё и пугать до полусмерти?

— Хёнджин. Для тебя просто Джинни, — неизвестный косо-заигрывающе улыбается, чуть подмигивает (родинка под нижним веком очаровательно дёргается, привлекая внимание) и резко разгибается, пока юноша неожиданно для себя замечает, что до этого нечто, называющее себя Хёнджином, находилось в состоянии, колеблемом между сидением на коленях и выпрямлением во весь рост. Кряхтение безрогого чёрта напоминает ему скрип ветвей столетнего дуба, похожего на те, что возвышаются могучими вратами в лесах. И если изначально Феликс готов был сравнить того с гибкой берёзкой, то и дело клюющей носом книзу из-за ветра, то теперь уже был не уверен: очевидно, для совершения манёвра с заглядыванием, Хёнджину пришлось неплохо так склониться, чтобы находиться хотя бы примерно на уровне глаз своей жертвы. Становится даже немного забавно, если не брать во внимание ситуацию в целом.

Хёнджин же тем временем продолжает свои стенания, отдалённо напоминающие завывания ветра за окном. Он поочередно хватается то за один бок, то за другой, а затем и вовсе опирается на собственные колени, будто весь день провёл в огороде на грядках. Феликс, глядя на сие жалкое зрелище, даже успевает подумать, насколько высок его шанс сбежать именно сейчас, но как на зло прежнее выражение лица нарушителя спокойствия возвращается, а странные телодвижения отходят на второй план.

Вот здесь притупленное чувство страха появляется вновь и мягко намекает, что ничего хорошего ждать не стоит. Руки неконтролируемо сжимаются в кулаки, готовые в случае чего попасть по красивому лицу нечто. В голове одна за другой мечутся мысли, не давая себя поймать и обдумать как следует. В итоге Феликс останавливается на том, что совсем не понимает, как действовать. Весьма неутешительный вывод, однако. Пока что единственным вариантом остаётся прошмыгнуть мимо и вылететь прямиком на улицу.

А улыбка у незнакомца опять широкая и счастливая, будто бы это не он пару минут назад сгинался пополам и кряхтел от боли. Очередное негодование касательно причины чужого довольства вновь приходит, откуда не ждали. Оно перекрывается едким ощущением настороженности и тонкими намёками какого-то звериного предчувствия опасности. В глазах у Хёнджина бесстыдно пляшут черти, даже не пытаясь скрыть себя: им нестрашно показаться наружу, нестрашно явить себя миру и, самое главное, Феликсу. Хотя сам Феликс предпочел бы их не видеть никогда. Вся поза этого нечто выражает чрезвычайную уверенность в себе и своих действиях. Но самое странное, что вписывается тот сюда так, будто живёт здесь уже не один год. Рубаха, едва не падающая с плеч, непонятные тёмные штаны да и в общем-то всё. Совсем как обычный житель их деревни. Кроме длинных-длинных волос, заплетённых в красиво струящуюся по фигуре чёрную косу. Косу, которая заплетена каким-то безумно замысловатым узором, сравнимым с тем, что красуется на окнах каждого терема зимой.

— Что, прости?

Феликс, конечно не уверен, но в его мозгу тут же вспыхивает замечательная идея взять метёлку и…

— Домовой.

Ладно, он погорячился. Тут только помощь знахарки.

Юноша ошарашенно косится на нечто и, не в силах справиться с эмоциями, начинает потихоньку оседать на пол. Вот только горячие ладони не дают ему этого сделать: они осторожно подхватывают тело под мышками и почти волшебным образом усаживают Феликса на печь. Тот смотрит теперь сверху вниз на довольного, будто кот в Масленицу, Хёнджина. Или домового. Или Хёнджина. Или… Ай, ладно. Одно другому не мешает, приходит неожиданно в голову, и Феликс с этим молчаливо соглашается, лишь только самому себе кивая. Некто, обозвавший себя домовым, видимо, принимает это на свой счёт, поэтому практически тут же оказывается рядом с юношей. Светлые Феликсовы брови сводятся к переносице мгновенно.

— Ты что делаешь?

— А что я делаю?

— Это моя печка…

— Вот тебе на, — Хёнджин забавно разводит руками в стороны и наигранно хватается за сердце, силясь показать, как больно и глубоко ранили его эти слова. — Столько лет живу здесь, слежу за хозяйством, тебе помогаю, а он печки пожалел! Моей печки, между прочим!

— А?

— Я! — дразнится в ответ. — Как ты мог! — домовой падает на спину и прикрывает глаза. Откуда-то слышится всхлип.

Два желания — огреть чем-нибудь потяжелее и извиняться — сталкиваются друг с другом.

— А сколько ты здесь живешь? — настороженно интересуется Феликс. Его вообще начинает немного напрягать этот… Мальчик. Сначала пугает едва ли не до остановившегося сердца, а потом располагается в чужом доме, ещё и заявляет, что изба и печка его. Нет, мало ли, конечно, вдруг он тут уже не одно поколение, с дедом Феликсовым чаи распивает и байки травит, чёрт его знает.

Вот только сам Хёнджин впадает в глубокую задумчивость, видимо, размышляя промолчать или поведать. Вариантов у него не так много: скажешь — будет славно, но тяжеловато; не скажешь — тут и полотенце, и метла, и сушёные травы на веревочке. Выбирай не хочу.

— Девятнадцать, — слова эти сказаны настолько тихо, что Феликсу приходится поднапрячь слух.

Ясность приходит внезапно.

— Всего девятнадцать?! — он возмущённо разворачивается назад и одаривает сжавшегося в клубок Хёнджина гневным взглядом. И, несмотря на то, что Феликс грамоте не обучен, кое-каких соображений ему хватает, чтобы понять: самому ведь недавно девятнадцать стукнуло. Значит, этот домовишко здесь равно столько же, сколько и он сам. — Моя печка! Мой дом! — вскрикивает юноша, передразнивая, всплескивает руками, качает головой и хмурится всё сильнее.

Страх куда-то улетучивается, будто и не было никогда. На его место приходит злость вперемешку с искренним негодованием. Ну надо же! Они ведь ровесники, а этот боярин дубовый возомнил себя хозяином дома, да ещё и напугал почти до смерти, ну как так можно! Феликс опять поворачивается назад, чтобы высказать всякое разное дивному гостю, но на его месте только лежит маленький шерстяной комочек в чёрное пятнышко, именуемое кошкой. Может быть, даже котёнком, судя по размерам.

— Ты, окаянный, вздумал на моей любви к животным играть? — даже сомнений не возникает, что это именно Хёнджин. Во-первых, не бывает таких чудных котят с чёрными пятнами, отливающими синевой, и белой шёрсткой с зеленоватыми разводами, во-вторых, неоткуда тут взяться котятам, когда дверь, ведущая на подворье, закрыта, а основная — в избу — затворена ещё и на замок.

Замок. А откуда замок? Домовой ведь только недавно открывал её, чтобы добраться до несчастного юноши и напугать пуще прежнего. Странно, конечно, но размышлять над этим Феликс не собирается, поэтому только отмахивается в пустоту. Надо ему больно, время на такую чепуху терять.

Котёнок тем временем подходит и с громким урчанием начинает тереться о Феликсов бок. Тот думает только о том, что наглость родилась раньше домового, но ничего поделать с собой не может, поэтому с тяжёлым вздохом опускает ладонь на шелковистую шёрстку. Та очень мягкая, переливчатая, её хочется касаться постоянно. Ушки у Хёнджина очаровательно прижимаются к головке, а мордочкой он тычится в маленькую ладошку, то и дело облизывая ее. Длинный хвост виляет по одеялу из стороны в сторону от удовольствия, а урчание из пушистой грудки раздаётся всё громче. Феликс закатывает глаза, а затем легонько хлопает себя по лбу. Хёнджин с протяжным «мяу» запрыгивает к нему на колени и сворачивается клубком. Становится очень тепло, и юноша не находит ничего лучше, как прислонится к стенке и прикрыть глаза.

***

За пару недель Феликс проходит все стадии принятия. Причём в особо острой их форме.

Отрицание.

— А ты точно домовой? — юноша подозрительно косится на уплетающего за обе щеки кашу Хёнджина. Тот вообще оказывается любителем сметать всё, что неправильно лежит или выглядит. И это «всё» всегда является едой, которую Феликс вообще-то обычно готовит из расчёта на себя одного. — Почему я тебя никогда раньше не видел?

— А должен был? — домовой отвечает вопросом на вопрос и замирает прямо с ложкой около перепачканного рта. Как же всё-таки туго до людей доходит.

— Ну, наверное? Я же вижу другую нечисть, — на последнем слове Хёнджин кривится (он как-то говорил, что на дух это название не переносит, однако же услышан не был), но складка между его бровей тут же разглаживается, а на губах расползается та самая хитрая улыбка, которая Феликсу ой как не нравится. — А ты ещё и в одной избе со мной живешь.

— Тоже мне, — хмыкает Хёнджин, — ты и со злыднями неделю к ряду весной жил, и тех не заметил.

— Что?

— А ничего. Добавил же ты мне тогда хлопот.

— Но они ведь… Меня не трогали никогда? Как и все остальные.

— Это по моей просьбе, хотя иногда и по грубой силе, — передать выражение лица юноши очень сложно, но Хёнджин бы с удовольствием запечатлел его на какой-нибудь бересте или в идеале бумаге. — Я же суженый-ряженый, все дела.

У Феликса сердце пропускает удар и почти останавливается в том положении, в каком находится за пару мгновений до этого. Осознавать, что это чудовище в самом деле тот, на кого он тогда ворожил, трудно и почти невыносимо. Как может такой дурак нечистый быть суженым? Ересь какая. И очень жестокая. Не о таком матушка сказывала, когда ещё жива была.

Что ещё хуже, так это то, что Феликс искренне считал, будто нечисть боится его, такого необычного и защищённого самим господом богом. Ничего подобного. Хотя, быть может, оно и к лучшему. Кто знает, какие бы тогда неприятности его ждали. В любом случае, он даже знать не хочет, какими способами его «суженый» достиг подобного положения для юноши.

Наступает неловкое молчание, прерываемое разве что активным чавканьем.

— Это с какого перепугу? — выдаёт в конце концов Феликс, хотя сам не до конца понимает, о чём конкретно спрашивает.

Домовой, кажется, расценивает этот вопрос по-своему, что даже играет на руку:

— Ты же ворожил тогда?

Феликс молчит долгую минуту. У него в голове всё никак не укладываются события прошедших дней, хотя он честно пытается переварить их и разложить по местам в своём сознании. Но как юноша не крутится, постоянно приходит к одной мысли — всё это как-то неправильно и дико.

Хёнджин терпеливо ждёт и после заторможенного кивка продолжает:

— Вот видишь. Это тогда я верёвку с ведром принёс. Поначалу забавно было наблюдать, как ты мучаешься на холоде и какие-то там заговоры читаешь. А потом смотреть на твои окоченевшие конечности уже мочи не было, так что я решил помочь, хотя заранее знал ответ. Если верить преданию, — тут домовой многозначительно делает паузу, — ты мне давно предначертан, ещё с нашего с тобой рождения, — поражённый, Феликс давится задушенным кашлем.

— Предание-то ты откуда достал?

— Знахарка ваша подсказала. У неё подруга Яга, она всё знает.

— Но как же… Она же… Ну, своя…

— Потешный ты. Вы, местные, сами придумали, что она своя, сами приютили, а потом удивляетесь. Старуха-то живёт себе и в ус не дует.

На этом их разговор окончен. Феликс так и сидит ошеломлённый, а Хёнджин аппетитно чавкает полбой.

Гнев.

— Хван Хёнджин, чёрт ты окаянный! — Феликс где-то глубоко в душе подозревает, конечно, что с домовыми надо поуважительнее, они же всё-таки хранители дома и всякое такое, но остановить себя просто не в силах. Сам же Хван Хёнджин испуганно вжимается в угол, граничащий с тёплой печкой, и с ужасом смотрит на разъярённого юношу с метлой в руках.

— Да, радость моя?

Тут Феликса пробирает окончательно, и хотя слышать ласковое обращение приятно, но то, что сделал домовой, ни в какие ворота не лезет. Раз заделался таковым, так пусть хотя бы калитку закрывает, все же лошади вышли.

— Сам их загонять будешь!

Хёнджин виновато улыбается и осторожно начинает двигаться в сторону двери. По пути он оглаживает острые Феликсовы лопатки и чмокает его в висок прежде, чем тот успевает одуматься и огреть его чем-нибудь, что по весу больше одуванчика. Юноша смиренно воет в закрывающие лицо ладони, не понимая, откуда на его голову свалилось это недоразумение, а самое главное — за что.

Торг.

— А может, знахарка ошиблась и предание не такое уж и точное? — Феликс устало трёт веки, сонным взглядом окидывая штопывающего его же рубаху домового. Попробовал на себя примерить, называется, молодец. Только вот не учёл, что комплекция у них несколько разная, можно даже сказать, совсем разная. Широкоплечий и высокий Хёнджин не идёт ни в какое сравнение с миниатюрным худым Феликсом. Но это его проблемы, так думает последний, засыпая с видом на скрючевшегося домового.

— Не ошиблась, — эти слова настолько полны уверенности, что юноша просто не может ничего на это ответить, находясь в полудрёме. Где-то глубоко внутри копошится мысль, что, возможно, не всё так плохо. Может быть, свой собственный суженый-ряженый домовой это вообще самое прекрасное, что могло произойти. Ни у кого ведь в деревне нет такого: красивого, милого, заботливого… Дурного. Да, другим определённо повезло.

Уныние.

Феликс выливает на себя ковш с горячей водой и невидяще смотрит в одну точку — бабочку, которая каким-то чудом отогрелась зимой в бане и теперь сидит насмехается, приветливо шевеля усиками. Вода дразнящими капельками скатывается по разгорячённому телу. В парной жарко как никогда и влажно, чего юноша практически не ощущает под гнётом собственного расстройства. Уныние накатывает на него как внезапные холода, тяжёлые мысли преследуют ежесекундно. И всё из-за одного чудесного-ужасного домовёнка по имени Хёнджин.

Большей бестолочи в своей жизни Феликс представить не может. Рубаху порвал, лошадей из загона выпустил, дрова по пути до бани потерял, посуду побил…

— Домовой он или нет в конце-то концов!

Вопрос звучит в пустоту, юноша и не надеется услышать на него ответ, он просто искренне негодует и совсем немного злится. Но самое странное в этой ситуации то, что ему всё-таки отвечают:

— Ещё какой домовой. Он, может, неуклюжий местами, но лучшего защитника тебе не найти.

— Кто здесь?! — Феликс с пронзительным визгом подпрыгивает на месте и кое-как прикрывается руками. Ещё мгновение, и он уже с ногами залезает на полочку, на которой обычно парится, потому что на высоте чувствует себя безопаснее. Мало ли, что там снизу. Взгляд метается туда-сюда: то к стене, то к печи, то к потрескивающим дровам, а затем и вовсе падает на потолок. На дверь он почему-то посмотреть не додумывается, однако это и не пригождается.

Банник сидит рядом с печкой и голыми руками переворачивает остатки дров в огне, а угольки отодвигает подальше. Из его густой бороды торчат берёзовые листья, в которых Феликс узнаёт свой некогда веник, на ногах надеты лапти, потерянные ещё прошлой весной, а на губах играет понимающая улыбка.

— Знаю, племянничек у меня оболтус ещё тот, но ты потерпи его немного, станет легче.

Феликс на грани истерики укладывается на полочку полностью и отворачивается лицом к стене. На сегодня всё.

Принятие.

— Прекращай, — Феликс отпихивает от себя маленького котенка, который так и пытается устроиться у него под боком. — Нет, Хёнджин, уходи.

И плевать, что уйти он никуда не может, во-первых, потому что живёт тут, а во-вторых, потому что личное пространство у него за печкой, на которой юноша сейчас пытается отвязаться от него. Так что Хёнджин никуда уходить и не думает, вертится так и сяк, лишь бы его только не прогоняли, а позволили остаться рядом. Он урчит громче и коротко лижет Феликсу нос, видимо, рассчитывая, что тот сменит гнев на милость, но юноша принципиально не смотрит на своего домового и продолжает отпихивать его рукой.

Хёнджин в конечном счёте не выдерживает, поэтому принимает свою более привычную форму и нависает сверху. Длинные волосы, на этот раз не удерживаемые ничем, струятся тёмными ручейками по обе стороны от идеального лица, и Феликсу не остаётся ничего, кроме как всматриваться в яркие травянистые глаза, напоминающие о детстве, тихом шелесте елей и тёплом смехе матушки. Морщинки хмурости пропадают без следа, а юноша продолжает бегать взглядом по лицу над ним. Веснушки на щеках опаляют горячим дыханием, пуская по всему телу волну приятных мурашек. У домового очаровательная родинка под глазом, которую неожиданно хочется тронуть губами.

Феликс не понимает, когда на самом деле сдаётся и когда что-то, похожее на чувства к этому ходячему недоразумению, начинает теплиться глубоко в сердце. С какого момента странное тепло разливается под кожей при виде высокой фигуры; когда встреча из бани с ласковым «я тебя доведу» становится чем-то привычным, а многочисленные попытки чмокнуть хоть куда-нибудь уже не кажутся такими отталкивающими. Видимо, дедушка-банник был прав. Стоило только немного потерпеть.

Признавать этого не хочется, но сейчас Хёнджин безумно красивый. У него слегка помутненный взгляд и чуть заметный румянец на щеках. А ещё совершенно невероятные пухлые губы, немного потрескавшиеся из-за нескончаемых морозов. Грудная клетка его часто-часто вздымается, грозясь рано или поздно задеть самого Феликса.

Хёнджин же смотрит, как паникует юноша и не может успокоиться. Его буквально топит волнами нежности и непривычного трепета. Все девятнадцать лет домовой придерживался мнения, что никто ему не нужен. В конце концов, какой дурак, — если, конечно, не одарённый сумасшествием с рождения, — захочет быть с ним? Пусть иногда в голову приходили мысли, в которых хотелось обниматься с кем-то, лежать на тёплой печке и шептать на ухо счастливые сказки, но долго они не задерживались. Хёнджин попросту отмахивался от них. Толку-то? А потом случилась встреча со знахаркой. Совершенно случайно, у Яги, к которой домовой прискакал за настойкой для растений. Та выложила всё как на духу. Старуха оказалась редкой болтуньей, что неожиданно сыграло на руку.

А теперь Хёнджин нависает над своим личным лучиком летнего солнца, мысли у которого в светлой головке мечутся, как барашки на лугу. Забавно. И мило.

Домовой решается сделать шаг первым. Сейчас почему-то кажется, что Феликс не отвергнет, может быть, даже притянет ближе к себе, приласкает.

Он наклоняется вниз на руках, расставленных по обе стороны от лица Феликса. Совсем невесомо Хёнджин касается своими губами чужих, мягких и тёплых. Сердце стучит, как после забега за теми самыми лошадьми, а всё тело начинает немного подрагивать от переполняющих эмоций. Домовой чуть приоткрывает глаза и замечает, какое трогательное сейчас выражение лица у Феликса. Примерное такое, которое совершенно точно стоит зацеловать с особой осторожностью и любовью.

К этому Хёнджин обязательно вернётся однажды, но пока что он только борется с собственным ураганом чувств и продолжает касаться тут и там покрасневших губ Феликса. А тот теряется в своих ощущениях, трезвея только от того, что на щёку падает что-то очень горячее, даже прожигающее. Слеза. Хёнджин со блестящими глазами и счастливой улыбкой отстраняется, любуется с пару секунд, а затем вновь наклоняется к нему, потираясь кончиком носа о его собственный.

Феликсу кажется, что именно такой суженый-ряженый ему подходит.