head over heels

Казуха плохо помнил ту ночь. В его памяти остались только расплывчатые пятна стеклянных полок бара, тихий звон кубиков льда в бокалах и что-то сладкое — на вкус, на запах, даже на ощупь. Совсем немного липкое, тёплое и приятное.

Казуха совершенно не помнил, как кто-то подсел к нему, заняв соседний стул за барной стойкой. Не помнил, как завязался разговор, не помнил даже, что они пили, но тот человек определённо был щедр на выпивку — он платил за всё и, кажется, не был особо словоохотлив: лишь иногда он задавал вопросы, а большую часть времени позволял Казухе разглагольствовать развязанным, но заплетающимся языком.

Человек был примерно одного с Казухой возраста — молодой, не сильно высокий, но статный и вытянутый, с забавной короткой стрижкой и таким лукавым прищуром, что в тусклом барном свете казался немного пурпурным. Это Казуха запомнил явственно, ведь весь вечер он, не скрываясь, таращился. У человека была бледная и гладкая фарфоровая кожа, выточенный абрис нижней челюсти, тонкий нос и потрясающе выразительный разлёт тёмных бровей. Он определённо точно был во вкусе Казухи.

Его голос — тягучий, скучающий, этакий драматический тенор — увлекал сознание Казухи вслед за собой, куда-то в бессознательные грёзы, где вечерние фонари сияли не так ярко, а музыка звучала тише. Хотя, как уже было сказано, человек скорее просто молчал и, подперев рукой щёку, методично обжигал горло неразбавленным виски.

Казуха же начал свой вечер с коктейлей — это он помнил, потому что за ними он и пришёл. А потом, когда человек перехватил инициативу и стал выбирать выпивку за двоих, Казуха перестал обращать внимание. Он чувствовал апельсиновый привкус на языке, ощущал в голове пузырьки шампанского и, облизывая губы, различил что-то отдалённо напоминающее чёрную смородину.

Должно быть, прошло много времени — Казуха успел напиться так, как обычно никогда себе не позволял. Алкоголь быстро ударял ему в голову; пьянели мысли, слова, даже жесты. Казуха обычно не делал ничего странного и чаще всё это заканчивалось тем, что он засыпал в такси по дороге домой. А наутро, вспоминая, как водитель расталкивал его и просил оплатить поездку, чувствовал за это лёгкий стыд.

В этот же раз всё точно было иначе. Казуха помнил, как холодный ночной воздух лизнул ему лицо, как цепкие пальцы сжали плечи, а спина коснулась холодной стены где-то в тёмном углу на задворках бара. Он помнил влажные и горькие поцелуи, отдающие виски, помнил обжигающее шею дыхание, помнил, как холодная ладонь забралась под рубашку и, широко огладив напряжённый живот, скользнула выше к груди.

Казуха пьяно хихикал, отвечая на поцелуи. Он лизался с неопытностью подростка, потому что ему не оставляли и шанса проявить инициативу. Оставалось только отвечать, поддаваться, подставлять шею поцелуям и послушно раздвинуть ноги, когда в пах упёрлось острое колено.

Человек, прижимающий его к стене, коснулся губами мочки уха и тут же влажно прошёлся по ней языком. По телу Казухи пробежала дрожь — леденящая, судорожная. От того, как кончик ловкого языка дразняще ласкал чувствительное место за ухом, хотелось стонать и просить еще, но Казуха лишь прикусил губу и упрямо зажмурился, пока человек неспешно, с очевидным удовольствием провёл тёплым ртом вниз по открытой шее до самого переката плеча.

То, что, Казуха сказал потом, он помнил явно:

— Не в моих правилах прыгать на член первых встречных, знаешь ли. — непослушные руки его, вопреки словам, уже тянулись к брючному ремню человека и очень неловко пытались с ним справиться. Кажется, ни черта не получалось.

Человек только хмыкнул смешливо. Руки его огладили талию, губы увлекли в новый поцелуй — жаркий и мокрый. Язык лизнул ряд ровных зубов, мазнул по припухшим губам, а потом человек заговорил. Он выдыхал слова куда-то в висок, не переставая совсем уж по-хозяйски лапать руками Казуху.

— Зато я не имею ничего против того, чтобы прыгнуть. Если, конечно, такой расклад тебя устраивает.

Слова застревали в пересохшем горле. Казуха сглотнул. Ничего не сказал, только кивнул, кажется. А потом были ещё поцелуи, была сладость, тепло, даже жар, скручивающийся узлом внизу живота — было всё, но, если Казуха помнил правильно, секса не было.

Задыхаясь от возбуждения, он заметил:

— Я даже имени твоего не знаю.

И человек ответил. Он представился как-то сложно, длинно — так, что пьяный язык Казухи не смог бы повторить. Но, кажется, как-то это было связанно с Италией. Это Казуха запомнил.

— Не хочешь спросить, как меня зовут? — выдохнул он, пьяным взглядом блуждая по такому желанному телу.

Человек вытащил руки из-под рубашки Казухи, обрамил ладонями лицо, чуть сжимая щёки, и насмешливо, глядя прямо в глаза, ответил:

— Казуха, ты ведь уже представился.

Как-то так всё и было в ту ночь, наверное.

Проснулся Казуха на незнакомой кровати. В незнакомой спальне. Незнакомого дома. Постельное бельё приятно пахло свежестью — искрящейся, легкой и прохладной. Как будто солёной свежестью на морском побережье и совсем немного кисловатым с лёгкой горчинкой, юдзу. Казуха лежал с закрытыми глазами, стискивал руками мягкую подушку и дышал полной грудью. Он прислушивался, но не различал никаких звуков, кроме жизни шумного города за окном: гудели автомобили, шуршали деревья на ветру, с оглушающим шумом протянулся по небу вертолёт.

Голова немного болела, но, с учётом того, что Казуха едва помнил минувшую ночь, можно было сказать, что он легко отделался. Во рту остался неприятный привкус, но на губах до сих пор горели жаркие поцелуи, а тело тянуло приятной тяжестью.

Казуха повернулся на спину и открыл глаза. Над ним нависал белый потолок и три небольших, размером с кофейное блюдце, точечных светильника. Окно располагалось по левую руку — сквозь чистое прозрачное стекло тянулся рассеянный утренний свет, и спальня из-за этого казалась ещё больше, чем на самом деле. Хотя она и без того была огромной. Широкая кровать исполинских размеров казалась в ней песчинкой. Одна дверь, приоткрытая, вела в коридор; другая, наглухо закрытая, — в ванную. Это Казуха выяснил позднее.

Он ещё долго лежал на кровати, раскинув руки, и собирал себя по крупицам, прежде чем нашёл силы умыться. В голове то и дело возникали обрывки минувшей ночи, но они — на больше, чем круги на воде, расползались так, что сложно было сказать, существовали ли они на самом деле. Тело помнило прикосновение, помнило удовольствие, помнило каждый отпечатанный на нём поцелуй. Голова же едва соображала и не могла определиться, существовал ли тот человек вообще.

Вероятно, что да.

Именно в его спальне Казуха в итоге и проснулся — никаких сомнений. Но секса точно не было. Так что же он здесь забыл?

Казуха задавался этим вопросом весь день. Чуть позже, когда он наконец заставил себя встать, умыться и даже почистить зубы (на краю раковины как-то особенно заботливо оказалась запечатанная щётка), Казуха понял, что оказался одиноко заперт в незнакомой квартире. Ему ничего не оставалось кроме как шататься из комнаты в комнату — квартира оказалась небольшой и, помимо спальни, в ней обнаружилась только скромных размеров кухня, проходная гостиная, кабинет и ещё одна — гостевая — ванная.

Казуха смотрел телевизор, сидя на полу в гостиной.

Казуха вытаскал из холодильника все заветрившиеся кусочки сыра, тонко нарезанные и уложенные на блюдце.

Казуха ничем не выдал своего положения, написав пару постов в блоге.

Казуха подскочил с места как радостная собачонка, когда вечером, с наступлением темноты, услышал повернувшися в замке ключ.

Он наконец увидел человека снова. В тонком расстёгнутом пальто на плечах, небрежно завязанном синеватом шарфе, растрёпанными тёмными волосами — он был таким же обворожительным, как и накануне. Его едва надменный взгляд больше не сверкал пурпуром, в свете обычных домашних лампочек глаза его были синими как неспокойное море. С его острого плеча сползла лямка, с грохотом ударился о пол тяжёлый рюкзак. Человек сжимал в пальцах ключи и смотрел, не моргая, на Казуху.

— Вот же… — выдохнул он. — …я совсем забыл, что ты здесь. Прости. Думал, что вернусь быстрее.

Казуха не сразу нашёл, что ответить. Он совершенно не злился на то, что его заперли. Откровенно говоря, он ждал хозяина квартиры только для того, чтобы просто ещё раз его увидеть. Даже без алкоголя и пузырьков в голове он выглядел так же красиво, как Казуха запомнил.

— Значит, я теперь могу идти домой. — то был тихий и неловкий смешок.

— Нет-нет. — человек торопливо сбросил с себя пальто и обувь, небрежно скинул шарф и прошёл из прихожей в гостиную. — Давай поужинаем вместе.

Он подошёл совсем близко к Казухе, так что они касались друг друга пальцами ног; смотрел он сначала прямо в глаза, потом взгляд скользнул по щеке, вниз по шее и плечам, пока не скрылся за небрежно застёгнутой мятой рубашкой. Человек улыбался едва-едва и, говоря откровенно, его губы вообще не дрогнули — только глаза как-то игриво блеснули, словно сверкнули солнечные блики на воде. И почему-то Казуха решил, что человек улыбался.

Он кивнул.

— Хорошо. — голос звучал тихо, дрожа. — Взамен на то, что я просидел здесь весь день, надеюсь, ты накормишь меня вкусно.

И вот теперь человек действительно улыбнулся — широкая ухмылка на мгновение рассекла лицо, а потом человек развернулся и торопливо зашагал в спальню.

— Не сомневайся. — сказал он. — Тебе понравится. — человек, не глядя, вытащил из шкафа одежду и через спальню прошёл в ванную, оставив дверь слегка приоткрытой.— Меня зовут Скарамучча. — крикнул он так, чтобы Казуха услышал. — У тебя по лицу сразу видно, что ты нихрена не помнишь.

Казуха почувствовал себя уязвлённым и стыдливо поёжился. Он тоже зашёл в спальню — неторопливо, смущённо — так, словно в присутствии хозяина ему здесь уже не было места. Он сел на край кровати и стал смотреть на тонкую полосу белого цвета, тянущуюся по полу из ванной.

— Обычно я не пью так много. — произнёс он неуверенно, словно оправдываясь.

— И я, кажется, понимаю, почему. — раздался голос из ванной. — Ты, конечно, чертовски потрясающий и на всё согласный, но я обычно не трахаю тех, кто не может внятно сказать мне «да».

— Невыносимое благородство. — Казуха хмыкнул. — Я что, даже свой адрес назвать не смог?

— Почему же, — Скарамучча наконец вышел из ванной. На нём были короткий домашние хаори, не доходящие даже до колен, а больше ничего и не было. Казухо постарался не пялиться и сделал вид, будто его ужасно интересовала обстановка спальни. — это-то назвал очень ясно. Но я решил, что у меня будет лучше. Ты даже не спорил.

Скарамучча подошёл ближе, сел перед Казухой на колени и, потянув его за руки, вынудил опуститься и примоститься на бёдрах. Он держал Казуху за талию одной рукой, другой аккуратно, с ленивой неспешностью, стал убирать с его лица пряди волос и заправлять их за уши. Казуха не противился — на что-то такое он и рассчитывал. Глупо было бы предполагать, что его просто покормят и отпустят домой — кроме сыра в холодильнике Скарамуччи был только контейнер с готовым рисом, несколько коробок молока и пара соусов в маленьких баночках.

— Такой послушный. — Скарамучча хихикнул, оглаживая холодными пальцами лицо Казухи. — Раздевать тебя было легко. И заснул ты быстро. И спал спокойно всю ночь. Аж бесит.

Он опустил ладони Казухе на талию, тесно обхватил, прижался ближе и тихо засмеялся на ухо; скомкал в пальцах ткань рубашки и потянул вверх, обнажая полоску светлой кожи над краем штанов.

Казуха только сдавленно пискнул, когда Скарамучча, облизнув губы, влажно прошёлся ими по щеке и оставил тёплый поцелуй на скуле. Всё было как накануне — тепло, приятно, сладко. С одним небольшим исключением — Казуха не был пьян и теперь ему действительно было неловко из-за секса с человеком, которого он почти не знал.

— Сейчас я тебя отпущу. — Скарамучча едва шептал это Казухе на ухо. — И я хочу, чтобы ты был таким же послушным, ладно? Это очень важно. — он действительно отпустил, убрал руки и завёл их за спину, позволяя Казухе сидеть на своих бёдрах без дополнительной поддержки. — Раздевайся, если согласен.

Эта нарочито свободная, непринуждённая поза невольно притягивала к себе взгляд Казухи, у которого в горле встал ком, а сердце вдруг захлебнулось паническим биением. Но он ничего не сказал, только принялся неторопливо расстегивать пуговицы на рубашке. Одна. Вторая. Третья. Когда каждая из них оказалась расстёгнутой, Скарамучча снова прикоснулся — легко скользнул пальцами по плечам, и рубашка сползла вниз, зацепившись за запястья. Казуха отбросил её в сторону.

Теперь они оба оказались раздеты по пояс. Тело Скарамуччи — худое, жилистое, с острым разлётом ключиц и чуть впалым животом, так что выступали нижние рёбра; Казухи же — чуть более плотное, жёсткое, вылепленное ещё в отрочестве, когда он ходил на уроки фехтования.

И всё же Казуха чувствовал себя неловко. Никогда раньше, раздеваясь перед людьми, он не чувствовал такого жаркого стыда, растекающегося по телу. Было ли дело в том, как смотрел на него в тот момент Скарамучча? Или виной всему то, что Казуха считал его слишком — невыносимо — красивым?

Скарамучча одобрительно улыбнулся, глядя, как Казуха чуть шире развёл колени, чтобы упереться ими в пол. Он приподнялся, потянулся к пряжке ремня и неуверенно расстегнул молнию на джинсах. Казухе хотелось двигаться медленнее, и потому без спешки он запустил кончики пальцев под одежду, захватывая и бельё тоже, словно бы невзначай он провел руками по поджарому животу, ведя от выступающих подвздошных костей к центру — к паху — а потом, приспустив штаны так низко, что это было почти уже бесстыдно, но всё ещё скрывая самое интересное, остановился.

— Поможешь мне? — предложил он, прикусывая губы и несдержанно. едва слышно, выдыхая.

Скарамучча неотрывно смотрел на Казуху. Его синие глаза от возбуждения темнели. Он протянул руки, царапая короткими ногтями живот, и медленно потянул джинсы вниз, спуская их до середины бедра. Он не опускал взгляда, не смотрел на то, как подрагивал, налитый возбуждением, член Казухи. Он только скользнул ладонями вверх, чтобы обхватить и смять ягодицы, а потом накрыл губы жарким поцелуем.

Казуха, лишённый одежды, чувствовал себя максимально раскрытым и беззащитным. Кожа покрывалась мелкими мурашками. Хотелось чего-то активного, чего-то чуть более однозначного и понятного, но в то же время хотелось продолжать всё так, как придумалось Скарамучче.

Прерывая поцелуй, но не отстранясь до конца, в самые губы Скарамучча выдохнул:

— Слезай давай. — он, подгоняя, шлёпнул Казухе по заднице. — Я оставил смазку в ванной. Надо взять.

Казуха неловко сполз на пол и, пока Скарамучча отлучился, успел до конца стащить с себя джинсы. Он продолжал сидеть на полу, сложив под себя ноги, ладони положив на бёдра - аккуратно, немного смущённо, и совершенно точно послушно.

Скарамучча вернулся быстро, небрежно метнул прямо в лицо Казухе пару запечатанных презервативов, а в руке оставил тюбик со смазкой. Он тоже опустился на пол, выдавил немного смазки на пальцы, и, неспешно растирая её, мягко, но повелительно попросил:

—:Повернись.

Казуха развернулся спиной и, понимая, какую позу ждал от него Скарамучча, руками упёрся в пол и, чуть расставив колени, выгнулся в пояснице. Он почувствовал, как влажные пальцы скользнули между ягодиц и услышал тихий смешок.

— Казуха… — позвал его Скарамучча. — Ты можешь поверить в то, что я не сделаю тебе больно?

Этот вопрос немного настораживал. Казуха чувствовал, как упиралась в него пара пальцев, а свободная рука оглаживала спину, скользя от лопаток до поясницы и обратно. Он подумал о том, что происходило до этого; подумал обо всём, что могло ждать его впереди. Он не чувствовал ничего, кроме кружащего голову возбуждения, лёгкого волнения в груди и немного саднящих колен, потому что стоять в подобной позе на полу было не совсем удобно.

Казуха с трудом сглотнул и часто-часто закивал головой. В конце концов, он явно сильнее этого пусть и невыносимо красивого, но тщедушного тела.

— Да. — ответил он сдавленно. — Верю.

В следующую секунду ладонь с силой надавила ему между лопаток, вынуждая склониться и опереться теперь не на ладони, а на локти.

— Отлично. — выдохнул Скарамучча и вогнал в Казуху сразу два, обильно политых смазкой, пальца.

Это действительно не было больно, потому что у Казухи такое не впервые. К ощущениям он привык и имел представление о том, чего стоило ждать. И тем не менее ощущения всё равно яркие, сильные, и по телу пробежала дрожь, и Казуха рвано, в беззвучном стоне, выдохнул.

Скарамучча вытащил пальцы полностью, а потом, продолжая давить на спину, вогнал их снова. Казуха чувствовал себя в крайней степени неловко — в такой раскрытой позе, демонстрируя себя с интересных углов, ощущая неудобство положения и понимая, что Скарамучча полностью взял под контроль его тело. Всё это, говоря откровенно, лишь сильнее распаляло возбуждение. Стыд влиял на Казуху как-то по-больному, и он сильнее разъезжался коленями, и наклонялся всё ниже, пока не коснулся пола грудью.

Скарамучча в ответ на это только одобрительно хихикнул и, перестав давить на спину, ладонью потрепал Казуху по волосам. Он разводил пальцы, чуть сгибал, проталкивал глубже — до самого конца — так, что Казуха невольно вскрикивал, жмурился и сам подавался навстречу чуть резковатым движениям. Он выгибался в позвоночнике, стремясь подстроиться под ставшие быстрыми и ритмичными движения, кусал губы, и с тихими стонами выдыхал воздух, когда пальцы проникали особенно глубоко.

Когда к двум добавился третий, Казуха уже стонал в голос. Он почувствовал, что выступающих позвонков коснулся юркий язык, оставив на спине широкие влажные полосы. Скарамучча не целовал и не кусал — прихватывал кожу губами, чуть оттягивая, а потом отпускал. И так по всей спине, где он мог дотянуться, пока продолжал размеренно трахать Казуху тремя пальцами.

Но этого уже было мало. Каждая секунда промедления казалась Казухе нестерпимой. Желание дурманило, кружило голову до слабости в коленях и дрожи внизу живота, до горячего кома в горле, до бешеного сердцебиения. Казуха держал руки согнутыми в локтях перед собой, щекой он вжимался в пол, жмурился, выпускал воздух сквозь сомкнутые зубы, скуляще постанывал и жутко хотел к себе прикоснуться.

Но было неудобно — в такой позе уж точно. И всё, что ему оставалось — подмахивать бёдрами, вихляя из стороны в сторону, чтобы пальцы касались его изнутри под разными углами.

Скарамуччу это развеселило.

— Так и думал. — хмыкнул он. — Так и думал, что твоя тощая блогерская задница умеет вести себя совершенно по-блядски.

Казуху как огнём обожгло. Он жадно глотнул ртом воздух.

— Так ты… — слова давались с трудом, прерывались стонами и скулежом. — …ты знаешь, кто я, так?

— Ещё бы. — Скарамучча вогнал пальцы так глубоко, как мог, а потом выпустил их похлопал Казуху по бедру. — Очень примечательная у тебя мордашка.

Он перехватил Казуху за талию, помогая ему подняться и сесть на бёдра, как было до этого — только оставаясь повёрнутым спиной. Пальцы Скарамуччи сомкнулись на возбужденном члене, медленно провели вверх тесно сжатым кулаком и подушечкой большого пальца размазали по всей поверхности каплю смазки. Казуха выгнулся, запрокинув голову, заскулил, толкаясь в сомкнутую ладонь, но Скарамучча отстранился быстрее, чем он успел войти во вкус. Он продолжал хихикать.

— Я только что, — он сухо поцеловал Казуху в плечо. — исполнил влажную мечту доброй половины твоих подписчиков.

— А что насчёт оставшейся половины? — Казуха судорожно облизывал сухие губы и с нетерпением ждал, когда они уже вернутся к тому, с чего начали.

— Оставшиеся хотят, чтобы ты сам их трахнул.

Скарамучча зашёлся смехом, наскоро клюнул Казуху в щёку и снова отпустил его, возвращая в прежнюю раскрытую позу. Он торопливо лизнул между ягодицами — от чего Казуха инстинктивно, больше от неожиданности, дёрнулся — а потом укусил его в бедро.

— Но это как нибудь в другой раз, ладно? — с этими словами Скарамучча толкнулся в Казуху членом почти на всю длину сразу. — Если ты не против, конечно.

Казуху бросило в дрожь, остро смешанную с жгучим удовольствием. Скарамучча выжидал, не трахая сразу. Он наклонился немного — его член протолкнулся ещ глубже. Его язык дразняще оглаживал спину, успокаивал лёгкими ласкающими мазками, а потом царапал зубами.

И Казуха кусал припухшие губы, и впивался ногтями в собственные ладони, и душил крик, и, кажется, сходил с ума, потому что других слов для описания этого невозможного круговорота ощущений у него решительно не находилось. В самом начале, ещё когда его маленький бложик о путешествиях только начал привлекать внимание, Казуха взял за правило не спать с подписчиками. Хотя те, узнавая его на улицах, буквально напрашивались — вешались на шею, касались в тех местах, где списать всё на неловкую неосторожность было сложно, в открытую просили поцеловать… Всё это было странно. И, стоило дать слабину и поддаться одному человеку, как этот снежный ком было бы не остановить.

Но Скарамучча не был похож на фаната, правда? По нему сложно было сказать, что он вообще мог увлечься чьими-то путевыми заметками. Хотя, с другой стороны, они практически не были знакомы, так что, кто знает?

В любом случае, Казуха надеялся оставить всю эту ситуацию только между ними.

И да, он бы очень хотел повторить ещё раз.

Много раз.

Скарамучча наконец начал двигаться - медленно, ритмично и глубоко. Казуха сдавленно и протяжно застонал, чувствуя, как чужой член двигался в нём, растягивал. Скарамучча трахал его упоенно, сильными и глубокими толчками. Пальцы его впивались в бедра, не позволяя отстраниться, хотя отстраняться совершенно и не хотелось.

— Ты можешь кричать, если хочешь… — заметил Скарамучча, толкаясь глубоко, так что его живот звонкими шлепками ударялся о ягодицы. — Мне нравится твой голос.

Казуха только пискнул в ответ. Ему не хотелось кричать. Не хотелось давать ещё хоть одно подтверждение тому, что его сводило с ума всё происходящее, что этот секс — странное смешение ласки и грубости — не был похож ни на один из тех, что случался с Казухой прежде. Скарамучча обходился с ним мягко, говорил ласково, прикасался бережно. Но трахал грубо, со звонкими шлепками и развратно хлюпающим звуком.

Это нельзя было назвать занятием любовью, ни даже ничего не значащим пьяным перепихом, которым вчера всё должно было и закончиться, ни просто сексом — Казуха не уверен, что тому, чем они занимались, в японском или других языках вообще было название.

Скарамучча — сплошь судорожный и острый, рвущийся страшной конвульсией за хрупкой клеткой из рёбер. Руки у него больше не холодные — горячие. Ощущения невероятные, обжигающие и дурманящие — они невыносимо хороши, но вместе с тем невыносимы: терпеть их не получалось. Казуха и скулил, и всхлипывал, и ритмичное, умоляющее «ещё», упруго дрожащее на кончике языка, накрывало его с головой.

Смазки было много — той, что наполняла Казуху изнутри; той, что стекала по бёдрам; той, что сочилась каплями и собственного члена. И всё было влажно, всё было жарко, всё было невыносимо. Тело Казухи издавало звуки — похабные, блядские, умоляющие. И не хотелось добавлять к этому и крики.

Может быть, в другой раз…

Если получится узнать друг друга лучше…

Стыд постепенно притихал. Его заглушали искры острого и яркого удовольствия, возбуждение, усугубляющееся невозможностью прикоснуться к себе. Скарамучча, чьи руки неспешно скользнули от бёдер к ягодицам, тонкой талии, а потом по животу обратно вниз наконец-то позволил Казухе короткую передышку.

Пальцы сжались вокруг возбуждённого члена, тесный, узкий кулак провёл по всей длине быстрым рывком, от которого Казуха застонал громче. Скарамучча теперь и двигался, и вёл пальцами по Казухе. И всё быстрее, наращивая темп; грубее, позволяя себе вольности; жёстче, желая яркой развязки для обоих.

Казуха, вымотанный, обессиленный, не знал, сколько прошло времени, прежде чем Скарамучча на особенно размашистом, широком до умопомрачения толчке провёл по его члену туго сжатой в кольцо ладонью. Всё тело ныло, болезненно горело, а мир перед глазами вдруг взорвался болезненным алым всполохом. Свело сердце острым и колким спазмом, спёрло дыхание в горле искристой дрожью. Казухе хотелось сделать глоток кислорода, хотелось попросить Скарамуччу немного притормозить и дать минуту, чтобы прийти в себя, но слов — сил — совершенно не хватало.

Скарамучча же словно не замечал ни сбивчивого умоляющего шёпота, ни того, как судорожно и конвульсивно выгибалось в оргазме тело под ним. Он продолжал двигаться, загонял член на всю длину. Хватило всего нескольких толчков, прежде чем Скарамучча крупно, вздрогнул и, наклонившись, впился зубами в покатый переход между плечом и шеей.

Казуха не видел лица но слышал, как Скарамучча смеялся у самого его уха, и невольно он отозвался на этот смех едва различимой слабой улыбкой, почувствовав прикосновение тёплых губ к виску.

Он отполз немного в сторону и рухнул на пол, перекатившись на спину и широко раскинув руки. Дышал Казухо глубоко, жадно вдыхая горячий воздух, пропахший развратом и потом. Скарамучча был рядом. Он согнул ноги в колене и прислонился спиной к борту кровати.

— Ужасно. — заявил Казуха, рассматривая мерцающие перед глазами мутные пятна. — Ты ужасен.

Скарамучча не сильно пихнул его ногой.

— Было бы на что жаловаться.

— Мне не нравится кончать первым, когда я снизу. — заявил Казуха, ведя кончиками пальцев по животу и собирая с него капли спермы.

— Учту. — Скарамучча поднялся на ноги и протянул Казухе руку, помогая ему подняться. — Хватит валяться на полу. Простудишься.

Он снова поцеловал Казуху, когда они оба оказались на ногах. Быстро, но глубоко и тягуче. Губы остались влажными, когда всё заканчилось, а на щеках пылал неловкий румянец, будто не они пару минут назад трахались на полу, в одном метре от огромной и удобной кровати.

— Ты ведь останешься ещё на одну ночь, да?

Казуха закатил глаза и улыбнулся.

— Если накормишь и пообещаешь не приставать.

— Накормлю. — кивнул Скарамучча. — Но приставать ещё буду.

За окном было темно, но шум города ещё не стих. Горели фонари, разрывались от громких сигналов автомобили, шумели на ветру деревья. Казуха подумал о том, как проснулся сегодня утром в незнакомой постели. Было тепло, уютно, светло. Простыни пахли вкусно, а мягкие подушки никак не хотели отпускать.

— Ладно. — согласился он. — Меня устраивает.