могу ли я затеряться?

— Люди так отчаянно пытаются показать, как глубоко сочувствуют твоей боли, пока ты думаешь: «Отстаньте. Просто отстаньте».

Кавех, вздыхая, трёт глаза. Прошло шесть лет с того самого дня, но чуть ли не каждый турнир даршанов ему напоминают  о гибели его отца.

«Смотри, Кавех, что ты натворил. И ради чего всё это? Блестяшки?»

К горлу Кавеха подступает ком, когда его ушей достигает очередное «Слышал о вышей утрате». Аль-Хайтам, не сказав не слова, утягивает его прочь.

— Ты всегда можешь уйти, — единственное, что он говорит.

Кавех молча делает глоток приготовленного аль-Хайтамом чая.

И Кавех учится уходить. Находит предлоги, чтобы уйти раньше, прежде чем кто-то решит сказать ему «Мне жаль». Аль-Хайтам по-прежнему рядом — плечом к плечу — и Кавеху чуточку легче. Идти. Дышать. Жить.

Когда настаёт черёд аль-Хайтама уходить, Кавех теряет опору. Впервые в жизни он заходит слишком далеко: «Лучше бы мы никогда не встречались»

Аль-Хайтам за той чертой, которую Кавех никогда не пересечёт, при всём желании. У него нет на это права.

(Как бы он ни хотел.)

Кавех задыхается словами — сказанными и невысказанными — и давится сожалениями.

Несколько лет проходят в полусне. Кавех как научился жить с аль-Хайтамом, так и учится жить без него; у него — вроде как — получается: он двигается дальше, своей дорогой.

( Ложь.  Кавех поднаторел в самообмане за эти годы, но этого недостаточно.)

Он провалился во всём. 

Кухня. Три стула, два из которых лишние.

Кавех смотрит на чемодан с вещами и переводит взгляд на тарелку, где красуется глаз бога. Неожиданно для самого себя Кавех начинает смеяться. Он смеётся до тех пор, пока зрение не затуманивается; ощутив влагу на щеках, осознаёт, что плачет — впервые за долгое время.

У вселенной определённо паршивое чувство юмора.

Ему не плохо. Ему никак — и это самое худшее.

Кавеха заканчивает вечер в таверне, пьяный в стельку, с полупустым чемоданом и сердцем.

Кавех не может сказать, сколько дней проходит, прежде чем он сталкивается с аль-Хайтамом — выпивка неплохо притупляет ощущения.

— Как твои успехи с воплощением своих идеалов?

Кавех сам не понимает, что движет им, когда он выкладывает всё аль-Хайтаму — тоска по прежним временам или алкоголь. Вероятно, всё вместе.

(Вероятно, все те письма, которые он написал ему, но так и не отправил. Письма, что покоятся на дне его полупустого чемодана.)

(Аль-Хайтам, может, и ушёл от Кавеха, но не из его мыслей.)

— Куда они тебя привели?

(К тому, что я потерял тебя.)

К этой встрече, молчит Кавех, даже если она продлится пять минут. Просить о большем он не смеет.

Аль-Хайтам не ждёт его ответа; пара минут проходит в тишине. Кавех делает очередной глоток из своего бокала — всё ещё пьян, и ему нечего терять. Слова сами срываются с его языка, мешаясь с вином и виной.

— Ты был прав.

Кавех, лично вынув сердце из собственной грудной клетки, протягивает его ему — время многое вытравило в нём, но доверие к Хайтаму — нет, никогда.

Кавеху кажется: он идёт трещинами где-то внутри, когда слышит: «Переезжай ко мне». Стоит ему открыть рот, аль-Хайтам добавляет: «Будешь платить аренду, само собой». Кавех глубоко вдыхает, и на выдохе:

— Я согласен.

(Может, мосты, что Кавех сжёг, осветят его дорогу.)

Пыхтя, Кавех зло рвёт лист, сминает; то, что когда-то было чертежом, отправляется в мусорку.

Прикрыв глаза, он воскрешает в памяти образы из прошлого. 

— Мам, смотри, я сделал это по твоему чертежу.

Кавех, лохматый и сонный, держит в руках модель дворца — здание, крыша которого напоминает развевающийся на ветру парус, точнее, два паруса — две платформы в основании. Он даже потрудился раскрасить его: алый и синий, жёлтый и синий.

Кавех смотрит на свою мать, которая по-прежнему читает книгу — одну страницу уже двадцать минут — Кавех сам засекал — и выходит из комнаты.

Разрушенный, дворец отправляется в мусорную корзину.

Услышав, как поворачивается дверная ручка, Кавех открывает глаза.

— Ты решил избавиться от всех запасов бумаги?

— Это мои запасы. — Кавех ставит локоть на стол, подпирая подбородок рукой. — О своих можешь не волноваться.

За спиной раздаётся едва слышный скрип, и в кабинете он остаётся в одиночестве.

Кавех зажмуривается.

С непривычки Кавех вздрагивает, когда краем глаза улавливает движение сбоку.

Расслабляется, сделав выдох, — всего лишь аль-Хайтам.

Всего лишь, мысленно усмехается Кавех, действительно.

— Ты усовершенствовал свои навыки. — Кивнув на скетчи, констатирует тот: чётко, сухо, но искренне — и Кавеху этого хватает. Когда-то он, подразнивая аль-Хайтама, напросился бы на комплименты, но не сейчас. Не тогда, когда их разделяют годы.

Кавех не благодарит аль-Хайтама за его слова; аль-Хайтам этого не ждёт.

В тот вечер Кавех специально оставляет скетчи — обычная практика анатомии, не более — на столе. Мало ли. Никогда не скажет, что за прошедшие годы чаще всего рисовал одного человека; настолько, что смог бы с закрытыми глазами написать портрет. Вылепить скульптуру по памяти. Того аль-Хайтама, которого когда-то знал.

Аль-Хайтам стол шире в плечах, а его черты лица заострились. Но он всё так же прекрасен. Прекрасен и недоступен — больше, чем когда-либо.

(Ошибки Кавеха всегда стоят ему всего.)

— Я иду прогуляться, — сообщает он, накидывая плащ.

Оторвавшись от книги, аль-Хайтам переводит взгляд на Кавеха, вопросительно выгнув бровь. Чувствует подвох.

Это не совсем ложь, не совсем правда. Кавех сам не знает, куда идёт и где закончит этот вечер; стрелка часов указывает на пять тридцать — есть время выяснить.

К семи часам Кавех выясняет, что удача — точно не про него.

(Не то чтобы он об этом не знал, но.)

Прогулка до деревни Вимара не увенчивается успехом — теперь он хромает на левую ногу — подвернул, — а его плащ разорван — крайне неудачно зацепился за куст, пока падал.

Аль-Хайтаму определённо будет над чем поглумиться, думает Кавех. Но пока его нет рядом. Где-то на периферии сознания на повторе маячит мысль о заметках, оставленных аль-Хайтамом — тогда, во время турнира. О всех мелочах, определивших их дружбу и потерянных навсегда.

Кавех снова открывает не ту дверь.

— Мне как обычно.

Он допивает первую бутылку любимого полусладкого, когда ощущает руку на своём плече — признак, что он провёл в таверне два часа, не меньше. Кавех начинает подумывать, что теряет хватку — два часа и только одна бутылка. Кидает взгляд на настенные часы — минут сорок; аль-Хайтам заявился раньше обычного.

— Тебе хватит. — Аль-Хайтам отодвигает бутылку подальше. Не комментирует её пустое (прямо как у Кавеха) содержимое. 

— Кто сказал? — На намереваясь сдаваться, Кавех щурится.

— Я. — Аль-Хайтам берёт его за руку, предварительно кинув на стойку деньги — счёт.

Кавех ойкает, когда встаёт: травмированная нога даёт о себе знать.

Аль-Хайтам всё так же молча неспешно — в этот раз медленнее обычного — выводит Кавеха на улицу.

Кавех ощущает, как быстро промокает одежда — ледяные капли дождя обрушиваются на него. Холодный воздух касается ладони Кавеха — аль-Хайтам выпустил его руку. Поворачивается, когда его плеч касается чужая накидка — от неё исходит едва ощутимый запах мяты.

— Тебе не…

Аль-Хайтам, вздохнув, склоняет голову набок.

— Мы дойдём быстрее, если ты залезешь мне на спину.

— Но…

— Держись за меня, — просит он, вставая впереди Кавеха. Смиряет его выразительным взглядом. 

Колеблясь, Кавех соглашается — сдаётся. 

Обхватывает шею аль-Хайтама, прижимаясь ближе — тепло его тела ощущается чересчур родным, и Кавех мысленно ругает себя за очередное проявление слабости. Он уже доставил много проблем аль-Хайтаму. Худшее, что можно сделать сейчас — привязаться ещё больше; так он никогда не съедет. К чужому теплу — во всех смыслах — легко привыкнуть.

(Кавех старательно убеждает себя, что он не. Пока не.)

До дома они правда добираются быстро. Дома аль-Хайтама, одёргивает себя Кавех. Не его.

— Ты можешь поставить меня, — шепчет он. Стоит ощутить твёрдую почву под ногами, Кавех понимает, что его всё ещё пошатывает. Аль-Хайтам, быстро среагировав, подхватывает его.

— Тебе нужно согреться. У тебя холодные руки. — Сняв с Кавеха обувь и плащ, тот усаживает его на софу, а сам направляется на кухню.

Кавех плашмя заваливается на подушки; алкоголь выветрился из него ещё на улице. 

— Держи. — Кавех задирает голову: аль-Хайтам несёт ему чай — налил в большую кружку с рисунком кота в шестерёнке — Кавех настаивает, что это лев — принципиально спорит с аль-Хайтамом.

Он присаживается рядом. Кавех не уверен — стоит ли отодвинуться. И всё же жажда близости пересиливает.

Подложив подушки под спину, он садится и аккуратно забирает кружку из рук аль-Хайтама. Кавех ёжится под взглядом бирюзовых глаз — он столько раз рисовал их — рисовал аль-Хайтама , — но ему всегда будет мало.

(Можно ли скучать по человеку, который рядом?)

Кавех только собирается остудить — подуть на чай, — когда аль-Хайтам, предугадав его намерения, произносит:

— Я разбавил.

Кавех дёргает плечом в знак благодарности — и аль-Хайтам, хмыкнув, её принимает.

Сделав первый глоток, Кавех с (раз)очарованием он понимает, что аль-Хайтам заварил чай ровно так, как он любит — мята и долька закатника, две ложки сахара. Идеально.

Он выпивает чай в несколько глотков и ставит кружку на стол. 

— Что с тобой, Кавех?

Кавех моргает.

— В смысле?

— С турнира прошло два месяца, но только последнюю неделю ты сам не свой.

— Всё в порядке, — заверяет он, зная, что не умеет врать — не умеет врать аль-Хайтаму, — но попытаться всегда можно. — Великолепно, — добавляет он для убедительности.

Аль-Хайтам одаривает его скептичным взглядом. Пожалуй, «Великолепно» было лишним.

— Ты пьёшь больше обычного.

Что Кавех может сказать? Что ведёт его в таверну? Одиночество за обеденным столом? Что он порой чувствует себя чужим в собственной коже?

Аль-Хайтам продолжает:

— Ты изолировал себя. 

В горле Кавеха встаёт ком; он может сколько угодно скрывать хаос, желая похоронить его — а он знает толк в смерти, — но с аль-Хайтамом это не работает.

— Моя мать прислала письмо, — сдавленно признаётся, закусывая внутреннюю сторону щеки.

Аль-Хайтам ничего не отвечает — ждёт, пока Кавех продолжит. Горло Кавеха сдавливает знакомое чувство — словно кто-то накинул петлю на шею. Последние годы он будто ходил по стенке, боясь, что его заметят, но аль-Хайтам заметил. И Кавех прыгает в Бездну:

— На мой старый адрес. — Прикрыв глаза на пару мгновений, кивает то ли самому себе, то ли аль-Хайтаму — Кавех не знает. — Полгода назад, но новые жильцы уезжали. Только разобрали почту и передали мне.

Аль-Хайтам находит его ладонь. Несколько раз сжимает в своей.

— Она тебе не писала все эти годы, — озвучивает то, что Кавех не решается. Не может. 

Кавех выпускает его руку — на лице аль-Хайтама мелькает незнакомое выражение — и качает головой. Встаёт, чтобы сходить в спальню.

Быстро — лишь бы аль-Хайтам не ушёл — захватив конверт, он возвращается в гостиную, протягивая его аль-Хайтаму.

Аль-Хайтам тут же аккуратно открывает его, стараясь не повредить, доставая лишь одну хранившуюся там вещь — фотографию.

Мать Кавеха. Двое детей лет четырёх и мужчина, на которого они похожи.

— Ты сам видишь.

Аль-Хайтам откладывает фото; Кавех тянется, чтобы забрать его, но аль-Хайтам перехватывает его руку — мягко, почти что нежно, берёт за запястье и тянет на себя, чтобы Кавех сел рядом.

Кавеху нужен был кто-то, кто поймает его, когда он снова взглянет на фото. Этот кто-то — аль-Хайтам. Кожа под веками Кавеха плавится, и он начинает чуть чаще дышать, проглатывая эмоции.

— Она счастлива, — наконец заговаривает Кавех.

— А ты?

Он усмехается.

— Я рад за неё.

— Я не об этом спрашиваю. Я спрашиваю: ты счастлив?

Кавех молчит — аль-Хайтам знает, что это ответ.

(Кавех — открытая книга для него.)

(Аль-Хайтам всегда неровно дышал к книгам.)

Некоторое время они молчат; тишину нарушает только ветер, завывающий за окном.

— Это нечестно, — всё, что произносит Кавех.

Нечестно, что её не было рядом. Нечестно, что у неё новые дети. На этот раз, очевидно, любимые.

Ничего из этого он не говорит, но аль-Хайтаму и не нужны слова, чтобы слышать. Он прислоняется лбом к его, Кавеха, лбу.

— Позволь себе чувствовать. 

Горе смыкается вокруг Кавеха грозовыми тучами и выливается наружу невидимыми каплями.

Кавех ложится, кладя голову на колени аль-Хайтама; тот перебирает его волосы, периодически поглаживая по спине.

Когда аль-Хайтам обнимает его, Кавех чувствует: он дышит. Впервые за много лет. Жизнь проникает ему под кожу — и там и остаётся.

— Я люблю тебя, — просто говорит аль-Хайтам — словно знает, что Кавеху нужно это услышать.

(Как меня можно любить, если я сам себя не люблю? Как можно меня любить?)

Может, скрытая в мелочах, любовь не всегда видима, но Кавеху этого достаточно — пока это аль-Хайтам, ему этого достаточно.

Остальное — конфетти.

(Мосты, что Кавех сжёг, осветят его дорогу домой.)