Ночь больше не казалась такой родной и уютной. Она не принимала в свои мягкие объятия, став не более, чем часами, неумолимо идущими к восходу, а следом — день — такие же жестокие часы, которые не остановятся, даже если Дилюк будет умолять всех богов смилостивиться над его окия. Он был готов сотню раз пожертвовать собой, лишь бы люди не тронули его учениц. Готов выйти к охотникам беззащитным, явить им свое истинное лицо и принять смерть, но, увы, не за его голову сёгун назначил награду.

      Дилюк с силой сжал в руке тонкую курительную трубку, будто бы от этого он в миг перестал бы чувствовать эту удушающую боль. Лис словно наяву видел, как умирают невинные девушки, как они кричат и умоляют о пощаде, а охотники видят в них только чудовищ. Сотни лет он хранил окия, защищал честь учениц, был для них наставником и поддержкой, а сейчас так глупо подвел всех! Трубка треснула, переломившись пополам. Несколько занос неприятно воткнулись в кожу, отчего Дилюк отшвырнул обломки в сторону и встряхнул рукой.

      Он не знал, что ему делать. Не знал, как всех спасти. Охотники ждут у себя две головы, либо возможности добраться до окия. Будь все гейши людьми, тронули бы их? Разумеется. Уследить за всем невозможно. Скольких бы успели обесчестить, прежде, чем найти тэнгу? Умрет лис — обречет на погибель всех, кого пригрел у себя. Всех, кого вырастил. Жемчужина исчезнет, а вместе с ней и иллюзии, надежно скрывающие ёкаев.

      Ветер, обдувавший кицунэ сквозь распахнутое окно, усилился, вызвав неприятную дрожь в теле, словно в напоминание о том, что то была единственная стихия, не подвластная ему, но зато подвластная ненавистному ворону.

      Еще издалека он услышал топот босы ножек. Маленькая девочка подкрадывалась к нему, словно опасаясь того, что ее отругают за бодрствование в столь поздний час. Она останавливалась на пару секунд, будто бы думая, действительно ли она хочет идти вперед?

      Топ-топ. Топ. Топ-топ-топ.

      Дилюк хотел бы улыбнуться, встретить юную ученицу с объятиями, нежно погладить по волосам, убаюкивая, но он не мог. Лицо будто онемело, а горло сдавило железными тисками, так, что ни звука он не мог вымолвить без одолевающей его тревоги и боли. Скрывать свой страх за девушек было до тошноты сложно. Уголки его губ дрожали, костяшки на пальцах побелели, на между бровей пролегли глубокие морщины. Кончик каждого его хвоста подрагивал, а вся магия уходила только на то, чтобы это скрыть от любопытных детских глаз.

      Юная нэкомата, пережившая всего четыре зимы, шла, сонно запинаясь об подол своего нагадзюбана и распахнутого кимоно, которое она еще не умела надевать без чужой помощи, но все же накинула на себя, пытаясь следовать этикету. Ее ушки были слегка опущены, она будто бы пыталась держать осанку и гордый вид, но не могла — слишком сильно хотела спать.

      Порой, лис удивлялся упорству девушек, учившихся в этом окия. Малышка вот-вот уснула бы на ходу, но все равно поднялась до кабинета Дилюка, борясь с усталостью.

      Наверное, лишь эта мысль заставила ёкая грустно улыбнуться и встретить ученицу с распростертыми объятиями, как он и делал это всегда. Малышка улыбнулась и поспешила к лису, упав прямо ему на колени и довольно мурлыкая, будто самая настоящая кошка. Дилюк нежно гладил ее большие, мягкие уши, не торопясь спрашивать, почему эта юная леди не спит так поздно. Он не хотел нарушать тишину, не хотел, чтобы ученица слышала слабость в его голосе. Ёкай лишь надеялся, что она вскоре уснет, забыв обо всем.

      — Почему у вас такие холодные руки? — встревоженно спросила девочка, пронзительно посмотрев прямо в глаза Дилюку, от чего его горло болезненно сдавило.

      Мужчина медленно выдохнул, силясь не терять улыбку на лице.

      — Я очень устал, сегодня был трудный день, — уклончиво ответил он.

      — А с нами все будет в порядке? — только ради этого вопроса девочка шла к лису, и он это прекрасно понимал. Она не первая, кто спрашивает у него об этом, и точно не последняя.

      Хотелось бы уверенно ответить, что все наладится, и им ничего не грозит, но он не мог. Хитрый, лживый лис впервые не мог соврать, будто проглотив язык. Словно давая себе паузу, мужчина неуверенно кивнул, а затем наклонился к макушке нэкоматы и мягко коснулся ее волос теплыми губами, прижав девочку к себе.

      Как он мог так подвести их…?

      — Будет, милая, — на выдохе прошептал лис. — Я обо всем позабочусь.

***

      Дилюк услышал этот сдавленный крик еще даже не ступив на лестницу. Он отпер ржавый замок на темнице, которую прежде не использовали, и стал тяжело спускаться вниз, чувствуя, как в воздухе густеет чужой страх. Он завис здесь, словно облако удушающего дыма, мучая раненого тэнгу в бреду. Прорывался под кожу и отравлял воспаленный в лихорадке разум.

      И только запах крови был сильнее прочих.

      Лис ступил на холодный, деревянный пол, легким взмахом потушив огонь в двух фонарях по углам комнаты. В тусклом лунном свете, пробивавшемся через узенькое окошко под потолком, за решеткой, в сонном бреду металось обессиленное тело. Тэнгу что-то шептал, будто умоляя, дергал крыльями в ничтожной попытке взлететь и сбежать подальше от кошмара, цеплялся дрожащими пальцами пола, оставляя на нем глубокие борозды, но не просыпался.

      С ненавистью, интересом или, быть может, даже жалостью, Дилюк смотрел на него, чуть склонив голову вбок. Повязка на раненом крыле ослабла, и перья вымокли в свежей крови. Сладковатый запах гниения неприятно щекотал горло. Лис резко выдохнул, поджав губы.

      Он не знал, зачем сюда пришел. Проверить пленника? Убить его? Надеялся, что, смотря на это жалкое подобие тэнгу, сможет придумать план?

      Как все было бы просто, откуси он ему голову еще тогда. Ведь можно было сбежать в лес с тушкой птицы, в облике лиса, отогнать все подозрения и, может быть, даже получить помощь. Но что теперь? Его жалость погубила всех.

      Это было так очевидно: не ворон виновен в произошедшем, а кицунэ, что был не достаточно умен. Что заставило его дать слабину? Неожиданность? Усталость? Пожалеть своего врага — как же это противоестественно для Дилюка, но, все же, он оплошал и всех подвел.

      Ворон вздрогнул, вскрикнув почти также громко, как в тот миг, когда клыки лиса вонзились в его крыло. Ёкай резко открыл глаза, шумно и глубоко дыша. Хриплый, ослабленный и бледный он едва смог приподняться на руках, чтобы опереться спиной на стену, и тут он заметил Дилюка. Даже сквозь боль тэнгу был упрям, не забыв надменно усмехнуться, встретившись глазами с лисом.

      — Пришел меня убить? — тихо выплюнул он.

      Но Дилюк проигнорировал. Он прищурился, вглядываясь в осунувшееся лицо вора, будто бы в надежде найти там ответы на свои вопросы, а вместо них оказался прикован к льдисто-голубым радужкам, ничуть не потерявшим блеск жизни. Дилюк бы назвал это огнем, но огонь не передаст ту силу внутри тэнгу, что лис чувствовал. Этот чудовищный, непоколебимый холод, выжигающий не хуже пламени, он сковал его всего, не давая сдаться. Синекрылый ворон будто бы и не знал, что это значит — проиграть. Казалось, даже смерть для него не станет концом.

      — Как тебя зовут? — отвлеченно, без капли интереса спросил Дилюк, лишь бы не терпеть в тишине этот колючий взгляд своего пленника.

      — А тебе какое дело? — язвительно ответил тэнгу. — Кайа, — чуть помедлив, все же поддался он.

      — Дилюк, — лис кивнул в знак знакомства, хотя все это казалось ему до омерзения абсурдным. — Мучают кошмары? — мужчина не знал, почему задал этот вопрос. Он даже не понимал, с чего его интересует этот тэнгу, но разговаривать с ним все-таки было лучше, чем молча разглядывать.

      — Ничего необычного, — ворон неуверенно посмеялся, будто бы собираясь с мыслями. — Кошмар, которым бредят все ёкаи.

      Дилюк сделал шаг вперед, сложив руки на груди, чем показывал свою заинтересованность. Этот жест смутил ворона, но тот продолжил, собственным голосом отвлекая себя от жжения на месте раны.

      — Багровый самурай. Я вижу каждую ночь, как он вырезает всю мою деревню, хотя его и не было там никогда, — Кайа закашлялся, зажмурившись от режущей боли в плече, — а затем он всегда идет ко мне, ни в чем не винному ребенку, чтобы прирезать, как остальных.

      Говоря это, тэнгу даже не скрывал свой страх. Для него это чистосердечное признание не было чем-то особенным, ведь все ёкаи боялись этого самурая. Ровно триста лет назад, как он появился, существа стали умирать, и никто не знал, за что. Ради наживы или забавы, а, может, ради коллекции. Никто не выживал после встречи с ним, так что увидеть этого мясника даже во сне было ужасно, словно это предзнаменование смерти.

      Да и был ли смысл что-то скрывать от лиса сейчас? Все лучше, чем снова забыться в кошмарном сне, как в кровавой ловушке своего воспаленного болезнью разума.

      — Сначала я думал, это знак, — лису показалось, что тэнгу попытался пожать плечами. — Но теперь я понимаю, почему вижу именно эту картину. Охотник, деревня ёкаев, маленький ребенок. Я оказываюсь на месте твоих майко. И это меньшее наказание из тех, что я заслуживаю.

      Тэнгу так легко признал свою вину, что у лиса защемило в груди. За те сотни лет, что он жил, распознать для него ложь было не сложнее, чем дышать, и именно сейчас он точно знал: ворон с ним откровенен. Он совершил глупость, не желая зла ни одной из девушек, и сам себя корит в тысячу раз сильнее, чем все вместе взятые люди и ёкаи в этом поселении.

      Примет ли Кайа свою смерть? Да, без раздумий.

      Но мог бы он все исправить иным способом, то вцепился бы в него всеми силами.

      — Думаешь, я просто жалкий вор, да? Мне нет дела до тебя, твоей жизни и окия, как и до безопасности смертных, это верно. Но вчера ты был прав: жемчужина не стоит жизней всех безгрешных перед людьми девочек. Наверное, не будь здесь детей, я бы и не задумался о своей вине: каждый второй ёкай обладает магией, разве нельзя ее использовать? Но они не могут контролировать свою силу.

      — Ты просто эгоист.

      — Знаю, — сначала Дилюку показалось, что это опять гаденькая ухмылочка расцвела на его лице, но ошибся: тэнгу улыбался с печалью, не пытаясь сопротивляться. — А кто в нашем мире — нет? Уж Девятихвостому это должно быть известно.

      — Ты эгоист, потому что слишком юн и глуп, — сухо отчеканил Дилюк, не желая поддаваться жалости, которая так и царапалась в закрытые двери его сердца от одного только вида вора.

      — Осуждаешь? Не удивлен. Но ничего нового ты мне не скажешь. Знаешь, я слышу это на протяжении сотни лет от каждого встречного.

      — И я должен тебя пожалеть?

      — А что, так хочется?

      Ёкаи перекинулись острыми, полными взаимного презрения взглядами, невзирая на собственные сомнения, разрывающие их души в этот накаленный момент.

      — Ты вновь уйдешь, а я останусь здесь. Забудусь сном в горячке и встречу очередную кошмарную смерть от меча Багрового самурая. Может, это и правда предзнаменование, и мне не суждено открыть глаза этим утром? Кто знает, есть ли среди тех охотников тот самый.

      — Он не среди них, — резко, даже нервно отрезал лис, опустив взгляд в пол.

      — К чему ты это…

      Но кицунэ оборвал на полуслове ворона, растворившись на пару мгновений в оранжевой, поблескивающей дымке своей иллюзии, явившись тэнгу в новом, пугающем до самого естества, облике. Сейчас, по другую сторону решетки перед ним стоял самурай, чьи доспехи словно были окрашены кровью тысячи существ, жестоко убитых за прошедшие триста лет.

      Позабыв о боли, тэнгу переменился, приняв птичий облик и забившись в угол. Вместо дыхания из его клюва вырывался хрип, едва не переходящий в скрипучий щебет. Он словно окоченел, даже не почувствовав, как явил свою вторую сущность, будто маленький ребенок, не умеющий контролировать свою магию. Словно жгучий яд, страх проник в его вены, артерии, неминуемо приближаясь к сердцу, истерично бившемуся об ребра, готовому вот-вот разорваться на части.

      Багровый самурай стоял перед ним, склонив голову и опустив руки, которые, казалось, никогда не выпускали катану. И в этот миг для тэнгу ожил его кошмар. Не веря собственным глазам, Кайа уже был готов принять свою смерть, просто потому, что был не в силах шевельнуться. Парализованный, испуганный до полусмерти он стал самим олицетворением беспомощности в глазах лиса, как загнанная в ловушку дичь, судьба которой — стать обедом для ненасытного хищника.

      Но Дилюк не был им уже многие сотни лет.

      Иллюзия рассеялась, оставив в воздухе металлический, тошнотворно-сладковатый привкус, слишком явственно ощущавшийся на языке. Тэнгу замутило. В его глазах потемнело, а конечности разом ослабли, стоило осознать: самурай его не тронул.

      — Вот почему ты пытался украсть жемчужину, — то ли с сочувствием, то ли с понимание протянул лис, коснувшись прохладных прутьев. Он с неприкрытым интересом рассматривал лицо, еще минуту назад выглядевшее не отличимым от человеческого, а сейчас покрытое синими перьями. Они росли прямо из кожи, от самого клюва, огибая глазницы и становясь длиннее к линии роста волос, складываясь в хохолок на макушке.

      И это было… красиво?

      Дилюк тряхнул головой, отгоняя неуместное и абсолютно неуважительное по отношению к ёкаю перед ним наваждение.

      — Как так вышло, что ты все еще не контролируешь обращения?

      — А как вышло, что ты — убийца? — скрипучим, совершенно незнакомым голосом хрипло и прерывисто парировал Кайа.

      — Потому что так было нужно, — Дилюк резко отпустил решетку, отойдя от нее как можно дальше, в тень, не желая еще больше слышать и видеть, как сердце тэнгу чуть не рвется перед ним на части от ужаса.

      — Нужно?! — воскликнул ворон, дернувшись от того, что перья на его лице стали пропадать. — Нужно тебе?! — он будто бы изо всех сил старался взять свое обращение под контроль, но не мог бороться со своим страхом, отчего выглядел еще беспомощнее, жмурясь и вздрагивая, когда его звериная сущность то исчезала на пару секунд, то возвращалась вновь.

      Лис поджал губы, впервые ощутив себя заставшим врасплох. Он знал, что однажды ему придется рассказать кому-то о своей второй личине, но не был готов к тому, что столкнется с последствиями своих жестоких убийств так резко. Успокаивая себя бессмысленными надеждами на понимание, он закрывал глаза на то, что его руки были по локоть в крови, и это была одна из немногих причин, почему он не смог прокусить глотку тэнгу в ту ночь: слишком много смертей лежало тяжким грузом на его плечах.

      — Так было нужно для всех нас, — ответил Дилюк словно самому себе.

      — Убийца, притворяющийся добрым папочкой? — с яростью прохрипел осипшим от испуга голосом тэнгу. — И это ты будешь упрекать меня в эгоистичности и безрассудстве?! Ну, сколько же детей убил ты лично? Пару десятеков? Сотен? Тысяч?!

      — Нисколько! — сорвался на крик Дилюк, чем вновь вызвал обращение у Кайи, едва пришедшего в себя.

      Ни капли не справедливые обвинения резали слух, так что огонь вспыхнул в глубине души лиса, жертвовавшего всем, ради других. Не собираясь поддаваться эмоциям, Дилюк все же не справился, почувствовав, как обида прожгла его изнутри, и сейчас даже жалкий вид запуганной пташки не мог заставить его смилостивиться. Сколько бы раз он ни пытался проявить понимание, тэнгу впивался в него своими когтями и был готов разорвать на куски, упорно отказываясь принимать помощь.

      Дилюк не хотел его винить, но и простить не мог.

      — Потому что я убивал ради их защиты! — строго, будто умудренный жизнью старец, он посмотрел в глаза разъяренному ворону, осаждая его безрассудный пыл. — Тысячи лет назад ёкаев никто не трогал, нас почитали и остерегались, а что теперь? Охотники повсюду! Они знают, как нас выследить и уничтожить. Как думаешь, пожалеют ли они ребенка лисицы? Или безобидного тануки? Нет! Глупцы с кипящей кровью навроде тебя опасны для нашего мира! Вы бунтуете, выставляете себя на показ, привлекаете внимание и навлекаете беду на невинных, — каждое слово Дилюка было произнесено с пламенем горечи и ненависти. — И я эгоистично взял на себя роль убийцы, выслеживая всех, кто представляет опасность для людей, и для нас. Перерезал им глотки раньше, чем их находили охотники. Смертями сотен я спасал тысячи, и продолжу это делать до своего последнего вздоха.

— Тогда почему я все еще жив? — вновь задал однажды озвученный вопрос Кайа, с трудом проглотив ком, вставший в горле.

      Птичий облик, наконец, пропал и больше не возвращался, и от этого тэнгу словно стало легче дышать.

      — Почему, ты показал мне это?

      — Потому что пытался тебя понять, — Дилюк помрачнел еще больше прежнего, борясь с противоречивыми эмоциями, полыхавшими в его сердце. — Я задаюсь вопросом, почему сохранил тебе жизнь, с того момента, как прокусил крыло и затащил обратно в окия, а не унес в лес, где нас бы не нашли. Почему все еще не убил тебя, а пытаюсь спасти, — лис помедлил, словно не хотел продолжать, но понимал: все произошедшее просто не имеет смысла, если он не сможет объяснить свои импульсивные поступки. — Если хочешь выжить, убеди меня в том, что жемчужина была тебе действительно нужна.

      Но Кайа не знал, что ему сказать. Не знал, не лжет ли ему лис, которому на роду написано хитрить и играться с жертвами?

      Ворон встрепенулся, ссутулившись. Он чувствовал, как усилился жар в теле, как онемело от боли его плечо, а крыло уже давно не двигалось, пытаясь понять, действительно ли у него есть шанс выжить. Казалось бы, то, что он все еще дышит — уже повод задуматься над намерениями лиса, но его сомнения, вспыльчивость и непостоянность пугали. Если Дилюк сам не мог разобраться в себе, как он собирался заботиться еще о ком-то? его поведение настораживало, оно не поддавалось никакому объяснению, и от этого неизвестность сдавливала со всех сторон.

      — Я… — неуверенно начал Кайа. — Я хотел жить среди людей. Как многие ёкаи, мирно с ними сосуществовать, но из-за своего… — он поджал губы, с неприязнью выдавив из себя, — уродства, — и вновь пауза, от которой лис нервно завилял хвостом, но не смел перебить, — я не могу это сделать. Моя магия слишком сильна для меня, она рвется наружу, ее невозможно обуздать.

      — Невозможно или ты просто не пытался?

      — Я выразился ясно, — ворон не поднял взгляд, но лис чувствовал в нем те же эмоции, что испытывал сам после его обвинения. — Я родился другим. Синекрылый — но это не беда. Когда проявилась моя магия, все изменилось. Тэнгу могут призывать ветра, самые могущественные из нас даже бури и дожди, мы помогаем людям, живущим у подножия горы. А я призвал буран. Представляешь? Птенец обиделся на своих друзей, и призвал снег посреди жаркого лета, — Кайа посмеялся, хоть в его тоне не было ни капли веселья. — И тогда меня заперли в хижине со стариком, на самой окраине нашей деревни. Наставник навешал на меня оберегов, сдерживающих магию, и превратил жизнь в сплошное испытание. Медитации сутками, бесконечная, бессмысленная работа, лишь бы занять чем-то мое тело и разум. И, знаешь, это помогало.

      Ворон сделал шумный, глубокий вдох, не то сдерживая эмоции, не то от боли. Он поднял взгляд в потолок, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме фигуры лиса перед ним, мозолящей глаза своим кровавым кимоно и ярко-алыми волосами, будто светящимися в темноте. От его жара невозможно было скрыться, нельзя даже просто игнорировать. Лис заполнял своей аурой каждый уголок, каждую щель темницы, пробился до самого сердца, вцепившись в него жгучей хваткой и совершенно не спешил отпускать, надеясь вытянуть из Кайи всю его жизнь, будто для него это что-то значило.

      Что-то гораздо более важное, чем все окия, иначе зачем еще он так старается спасти ничтожную жизнь неудачливого вора, который рано или поздно все равно бы попался?

      — Я рос без семьи, без друзей. Моей компанией был ворчливый и строгий старик. А как он лупил меня, — и вновь нервный смешок. — Для «тренировки духа», так он пытался развить во мне самоконтроль. Годы шли, но никаких изменений. Я не контролировал обращения, а от моей злости засыпало снегом всю округу. Научился только подавлять эмоции, но до добра это не довело. И однажды… — краем глаза лис заметил, как тэнгу сжал дрожащую от слабости руку в кулак. — Меня подставили. Изгоя, едва оперившегося юнца легко сподвигнуть на глупость, верно? Трое молодых тэнгу позвали меня с собой, в их «тайное логово», чтобы помериться силами, сказали, мол, им не терпится увидеть мою мощь, а я, как последний идиот, поверил им. Меня завели далеко в лес и столкнули в охотничью яму. Я повредил крыло, не мог взлететь, не выбраться из западни. Взрослые тэнгу пришли только на следующий день, вытащили меня и публично наказали: побитие палкой. Оказывается, те сопляки тоже нарвались на ловушки и наврали своим родителям, что это я их увел в чащу и напал. Опасный изгой ослушался — это всех не на шутку напугало.

      Дилюк смотрел на Кайю, не смея отводить взгляд. Казалось, это рассказ из жизни обыкновенного мальчишки, не сумевшего постоять за себя, но он чувствовал, как его терзала давняя, как загноившаяся рана обида, засевшая глубоко в сердце. Из-за одной глупой шутки тэнгу стал посмешищем, его предали даже самые близкие. Лис ощущал в нем эту боль с самого начала, вот, почему в его присутствии ему все сложнее держать себя в руках. Именно поэтому люди заметили их в диком облике: последние крупицы силы Девятихвостого ушли на то, что бы сдержать магию ворона, а тот и сам этого не заметил, наверняка наивно полагая, что умеет достаточно хорошо себя контролировать.

      Он был слеп к самому себе. Нашел способ обойти силу, а не подчиниться ей. Он ошибся очень давно, но даже понятия не имел, что обуздать даже такую мощь возможно и без древних артефактов.

      — …И тогда, в тот момент, когда мой наставник бил меня палкой, на глазах у всей деревни, я разорвал обереги на поясе и поклялся, что заставлю их чувствовать ту же боль. Банально, да? История, словно из легенд прошедших времен про героев, злодеев и злобных ёкаев. Поднялась такая метель, что снег стоял стеной перед глазами. Ветер бушевал нещадно, ломая деревья и срывая крыши, а я стоял в самом центре и кричал на всех, будто меня вообще мог кто-то слышать. На следующий день, когда я окончательно обессилел и больше не мог навредить, меня изгнали.

      Дилюк не знал, что ему ответить, да и не хотел. Похожих историй он слышал тысячи. Одинокие лисицы, разъяренные они, забитые оками — все, чья сила была разрушительной. Те, кому никто не помог, когда помощь была нужна больше всего. Брошенные, запуганные, наивно верящие в то, что, отомстив, вознесут себя на вершину мира.

      Ему было искренне жаль Кайю.

      Это просто запуганный ребенок, пытавшийся бороться за жизнь. Вцепившийся в маниакальную идею обладать жемчужиной, чтобы стать таким, как все.

      Чтобы заслужить прощение.

      Как иронично то, что вместо желанного искупления, он обрел лишь еще больше врагов, буквально купаясь в ненависти. Каждая девушка в окия ненавидела его всем сердцем, презирала. Старшие майко и гейши мечтали убить, нанести последний удар, удостоиться чести перегрызть глотку птичке, и все еще не сделали это только из-за Дилюка.

      Все пошло под откос с самого начала. Этот ворон впитал в себя его магию, слился с ней, из-за чего ослабли все иллюзии. Лис был не достаточно внимателен, не почувствовал брешь в защите и жестоко поплатился за это. Насколько честно было винить глупого юнца в том, чем он не мог управлять? Древняя магия лиса могущественная, она манит к себе, дает силу, проникает в слабое сознание раньше, чем тело это почувствует, а вот девятихвостый должен был контролировать ее, особенно, если взял на себя ответственность за столькие жизни.

      Так кто же виноват на самом деле? Об этом ли думал Дилюк все то время, что оттягивал убийство вора?

      Это — главная причина, почему тэнгу еще жив?

      Кайа еще был в состоянии дышать только потому, что магия лиса питала его.

      — Сейчас, наверное, вся деревня в панике от снегопада посреди октября.

      Лис не ответил. Он опустил взгляд, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног.

Слишком много энергии он растратил. Непозволительно много и до чего же глупо для такого старика, как он!

      — Я умру. Сегодня или завтра — не важно. И буду верить, что это сделаешь ты, а не твоя свора озверевших девиц, — колкость — как это было неуместно сейчас, но Кайа не мог иначе. Просто не умел.

      Дилюк больше не смотрел на него. Между его бровей легла глубокая впадина, губы побелели от напряжения. Лис отвернулся от тэнгу, игнорируя его слова. Ему больше ничего не нужно. Придерживаясь за стену, ёкай медленно поднимался по ступенькам, уйдя в свои мысли настолько глубоко, что едва слышал, как Кайа из последних сил изворачивался, выкрикивая ему в спину изощренные насмешки, цепляясь за него только так, как умел. Его пугало одиночество, пугала тишина в ответ, он не хотел пробыть в неведении остаток своих дней, разве не было бы милосерднее убить его сейчас? Занести меч и закончить страдания обоих?

      Лис остановился, прислушиваясь к шуму с улицы. Ветер по-прежнему завывал высоко в небе, гоняя по каменным дорожкам сухие листья. Ночь была до отвращения спокойной после прошедшего дня.

      — В октябре не бывает снега, Кайа. И Сегодня его никто не видел.

***

      Казалось, эта ночь будет длиться бесконечно. Она тягуче разливалась до самого горизонта, становясь лишь темнее. Эта тьма обжигала холодом, но то было лучше, чем ледяное утро, которое принесет с собой только смерть.

      Дилюк сидел посреди своего кабинета, на мягких татах, склонив голову к груди. Он Медленно и ровно дышал, чувствуя каждый удар своего сердца в ровно вздымающейся груди. Покой, смирение… Холодный пальцы огладили блестящее лезвие катаны, задержались на острие, проверяя, насколько оно заточена. Чуть сильнее нажим — и потекла бы кровь. Казалось, эта сталь могла бы прорезать воздух.

      Лис протяжно, совсем тихо выдохнул через рот, и его рука не дрогнула, когда катана с хрустом прорезала хвост. Ни звука не вырвалось из плотно сжатых, прокушенных до крови губ, лишившихся всех ярких красок. Они выцвели, будто вместе с кровью из раны вытекло последнее тепло.

      Мягкие матрацы под ногами пропитались влагой, прилипнув к коже, даже сквозь подол кимоно. На мгновение в глазах потемнело, боль от потерянной конечности отзвуком агонии пронзила виски, так что лис почти потерял равновесие, пошатнувшись в пустынной темноте. Стальной, мерзкий до рези в глотке запах крови стремительно заполнял комнату, а, между тем, дышать стало невыносимо тяжело. Гораздо тяжелее, чем в темнице.

      От крика бы стало легче, но Дилюк не мог себе позволить эту роскошь. Слишком дорогой ценой был покой его учениц, а стерпеть можно было и молча.

      Стараясь сохранять ровное дыхание, лис потянулся к белым тряпкам, заранее приготовленным, и обтер одной из них катану, заботясь о ней куда тщательнее, чем о собственном обрубке вместо хвоста, жалобно согнувшегося, словно в мучениях его хозяина. Казалось, стоило ему отделиться от тела, как жгучий огонь, которым был окрашен весь мех лиса, покинул его, побледнев на глазах.

      Подрагивающими, но напряженными руками, Дилюк ловко перетянул остаток своего хвоста, замедлив поток крови. Этого было не достаточно, но хватило, чтобы не умереть раньше времени. Собрав остатки своей воли в кулак, он поднялся на ноги, игнорируя тошноту. Отточенный пасс рукой — и лис облачился в одеяние самурая. Не изменившись в лице, он поднял свой хвост, сжав его так, словно держал самую мерзкую во всем мире вещь, вовсе и не принадлежащую ему. Не охотнику, перебившему тысячи ёкаев.

      — Отвар готов, господин, — подрагивающий, слегка шепелявый голос старушки, смиренно ожидавшей в дверях комнаты, растворился в тишине. — Примите его, иначе кровь не остановится.

      Низенькая тануки с громоздкой, но при том изящной прической истинной гейши, ступила в кабинет мелкими шажочками, тихонько постукивая деревянными каблуками по полу. Она коснулась руки Дилюка, выведя его из забвения, и протянула ему горячую глиняную кружку. Травяной пар привел в чувства лиса, едва не терявшего сознание. Залпом он выпил содержимое, лишь слегка поморщившись от горьковатого привкуса.

      — Спасибо тебе, Иоши-сан, — легкий поклон головой в знак благодарности — все, на что сейчас был способен Дилюк.

      — Пустяки, господин. Все ради девочек, — старушка опустила руку в карман, вынув из него несколько крупных, окровавленных перьев тэнгу. — Как вы и просили.

***

      Охотники поверили ему. Разве могло быть иначе? Прославенный Багровый самурай явился в таверну, словно ожившая легенда. Одного его присутствия было уже достаточно, ни один мужчина не посмел бы ему перечить, упав лицом в пол, не имея возможности иначе проявить свое уважение.

      Дилюк швырнул им трофеи и приказал убрать прочь — нечего пугать простой люд, они пережили достаточно и без публичного унижения окия.

      Всем будет лучше, если с рассветом кучка охотников покинет деревню, и ни один из них не посмел бы с этим поспорить.

      Лис шел гордо, даже когда ступил за пределы ворот. Уходя все глубже в лес, он лишь останавливался на секунду, чтобы перевести дух, а между тем крохотные капельки крови падали с каждым его шагом, украшая желтые листья, словно россыпь гранатов. Как скрытая тропинка, они шли по следу девятихвостого, а его магия по кусочкам рассеивалась, рябила в глазах, точно пламя угасающей свечи.

Мысли… Мысли нещадно роились в голове, а один и тот же вопрос оглушал, оставшись не озвученным.

      Почему он дал слабину?

      Почему?!

      Как же глупо, как унизительно с его стороны. Он опозорился, потерял хвост. И ради кого? Наглого вороненка, который вот-вот сам умрет от гноения раны, тратя все свои силы на борьбу с лихорадкой и собственный бунтарством, так наивно полагая, что может им что-то доказать.

      Лис бы хотел ему ответить той же монетой, очень хотел бы, но сомневался, мог ли сказать ему хоть слово теперь.

      Ветер размеренно шелестел у самого уха, развивал слипшиеся от пота волосы и будто бы с нежностью гладил побледневшее лицо лиса, убаюкивая его, словно дикого и одинокого мальчика, некогда попавшего в эти леса из далеких земель.

      Иллюзия брони окончательно рассеялась. Дилюк плавно опустился на землю, перейдя на мягкую, неслышимую поступь. Маленькое, ловкое тельце животного было ему роднее неуклюжего человеческого, ослабшего от раны, которая останется с ним на всю жизнь, как символ позора. Девятихвостый с восьмью хвостами, потерявший один из них по собственной глупости, а, может, и потому, что на самом деле был не достоин своей силы, раз так просто проиграл. он хромал, встряхивал большими ушами, морщил сухой нос, оказываясь все ближе к земле, пока не окунулся в шелковистую, влажную листву. Тонкие капельки дождя нерешительно стукнули его по морде, будто спрашивая разрешения, но он прикрыл глаза, протянув вперед онемевшие лапы, вовсе и не заметив, каким же холодным было раннее утро.

      Восемь хвостов покоились на земле, слишком смирно, будто не живые.

      Будто без одного из них больше не было смысла блистать в своем изяществе.

      Восемь, больше не девять.

      Это был проигрыш перед мальчишкой, забравшим не только часть тела лиса.

      Проигрыш, который он никогда не смоет с себя.

      И в октябре пойдет снег. Ведь этого бы хотел одинокий мальчишка Кайа.