у джисона в берцах блестящие шнурки, а на шее нитка, полная цветных бусин-бисерин; он блюёт минхо под ноги, когда перепьёт, а потом смотрит честными-честными глазами, обещая, что это всё в последний раз (минхо верит, пусть знает, что завтра снова будет запускать пальцы в чужую синюю шевелюру, успокаивая, пока хана сгибает над чьей-то лужайкой); он не успевает подставлять ладошки под кровь, хлещущую из носа от очередного перебора с кофеином, а потом просто остаётся сидеть в окровавленной футболке.

честно говоря, минхо, как минимум, терпеть таких людей не может. честно говоря, минхо предпочитает всяких долбоебов обходить стороной, но.

но в джисона он падает основательно и больно: он ломает половину рёбер и череп, а ещё истекает кровью на отдельном ментальном уровне. и испытывает он это каждый раз, когда звенящий смех скачет по его черепной коробке и разносит в щепки остатки его здравомыслия.

минхо сам покупает ему смешные шнурки и помогает их перевязывать; он выпаивает его водой после того, как весь желудок джисона после пьянки отказывается работать, нося с собой бутылку только для этих случаев; он отдаёт ему свои футболки, и самолично утирает кровь со всех поверхностей, которые успели окраситься в красное.

честно говоря, минхо предпочёл бы разбитый череп, чем из раза в раз слушать про новых пассий джисона, но с разбитым черепом он не сможет хану помочь и кинуться к нему по его первой просьбе. отстойно и отвратно. поэтому череп у минхо цел.

а джисон отдаётся в ответ тёплым котом — жмётся ближе, когда плохо, готовит кривые смешные, но безумно вкусные сэндвичи, а ещё всегда отдаёт последний глоток газировки или кофе. когда ему тревожно или он ощущает себя слишком вдохновлённо, он плетёт из бисера всякие безделушки: нанизывает самые разные бусины на эластичную нитку, прикусывая язык от усердия, и пытается совладать с дрожащими руками — а потом раздаёт всем друзьям или оставляет себе. его творения никогда не подходят под стандарты: хан играет с цветами и размерами бисера, никогда не придумывает толком рисунок, а лишь играет-играет-играет, пока не понравится. ему и не нужно, чтобы что-то там подходило под стандарты, ему главное — чтобы нравилось ему и друзьям. а в подвале все затаивают дыхание, когда джисон делится бисерной цветной россыпью на нитке.

минхо довольно щурится, словно кот, и обводит пальцем два браслета на запястье. цветное «go sunshine» среди ярких разнообразных бусин: стеклянных и перламутровых, длинных и маленьких-маленьких, словно чьи-то цветные слезинки — этот был подарен как немая поддержка. а ещё более спокойный и почти что пастельный «i luv u» с менее кричащими цветами, но не менее яркий и драгоценный — этот джисон отдал, ластясь, словно кот, и сонно тычась в плечо. бормотал «я так хотел спать, но хочу, чтобы у тебя было напоминание» и сам почти вслепую надел на чужое запястье. минхо глубоко вдыхает, оглаживая пальцем бисеринки-звёздочки, зелёные и полупрозрачные.

у джисона же от минхо куча футболок и толстовок. самые разные: яркие и тёмные, с наиглупейшими принтами и надписями и однотонные — все, которые он только может пожелать и которые может пожелать его неуклюжесть, заляпываюшая его личные вещи. у него кучка стащенных мелочей: открывалка и крышки от сидров, вкладыши из жвачек, кольца, которые ему большие. у него коллекция стеклянных прозрачных шариков из лимонада, которые минхо всегда-всегда ему достаёт, всеми правдами и неправдами борясь с бутылками — он даже завёл для этого отдельную зажигалку. ах да, зажигалки у него тоже есть, те, которые кажутся ему памятными и интересными; те, которые хочется обводить по боку пальцем, потирая рисунок или надпись, и вспоминать очередное приключение (и поход в магазин посреди ночи, и поездку в другой город — что угодно за приключение сгодится, по правде говоря).

— ты пахнешь как-то… мягко, — джисон наваливается всем телом, тычась носом почти в шею. минхо тут же запускает руку в чужие волосы, пропуская синие пряди сквозь пальцы, рассматривая как те поблескивают в сочащихся сквозь верхние окошки закатных лучах.

хана в состояние такой маленькой лужи свалил учебный день и ночь без сна — он снова захлёбывался энергетиками, выписывая строчки, что пытались пробить ему череп.

— это духи с барахолки, — минхо дожидается согласного мычания, оповещающего, что его слушают, а потом, чуть помассировав пальцами голову под рукой, продолжает, — называются что-то вроде… горячее молоко.

— все коты твои, — джисон укладывается поудобнее, будто всерьёз собирается уснуть на минхо (едва ли он против будет), и практически обвивает руками ли, пальцами цепляясь за выцветшую футболку.

— особенно ты, — минхо склоняет голову, осторожно тыча носом в висок напротив. хочется хана облизнуть, а потом спрятать в кармашек, где он будет плести свой бисер и хлебать сладкую и почти ядовитую жидкость с пузырьками и таурином, перебегая иногда к столу, чтобы расцарапать очередной лист строками, заевшими в голове.

— конечно, особенно я. я уже давно у тебя и твой.

и в подвале совсем не тихо: чан громко клацает по клавиатуре за своей стенкой-ширмой, спрятавшись от всего мира; хёнджин, скрутившись хорьком, сопит в кресле; из колонки, что на последнем издыхании хрипит строчки day6, оставленные им всем в подарок сынмином, то и дело доносится механически-нежный голос, оповещающий, что заряда надолго не хватит. однако минхо ничего не слышит — может, и вовсе глохнет после слов хана.

джисона бы целовать, оставляя влажные пятна на щеках и облизывая губы; его бы тащить на себя каждый раз, когда скажет, что замёрз. минхо, пожалуй, хотел бы обхватить-подхватить бёдра, узнав, правда ли такие худые, как кажутся — и чтобы не пришлось оправдываться за подтекст, ведь подтекста не было бы. всё было бы кристально интимно и очень-очень близко и даже, наверное, неприлично. минхо смешно морщит нос, тихо фыркая. слово «неприлично» абсолютно неприличное, когда касается своими краями-буквами джисона.

мысль тупая, но минхо сдержаться не может — он бы, наверное, вёл себя как пубертатный придурок: дорвался, дотронулся; обжигался бы так, словно больше никогда-никогда не коснётся. а вдруг и взаправду? ли легонько трясёт головой. не дорвался и не коснулся, обжигаясь, а значит кожа не стекает-плавится под горячим солнцем. он здесь, в подвале, на диване. сидит и пропускает пряди-волны через пальцы, слушая раздраженную колонку, а на нём развалился кот, которого ни за что нельзя спугнуть.

в голове, вгрызаясь тупыми зубами, как назло всплывают воспоминания, что ещё не дали воспаленному мозгу отдохнуть, а уже возвращаются: они не так давно целовались, по правде говоря. минхо дурно от мысли, что едва ли хан это помнит, в то время как он сам то и дело прокручивает в голове этот момент, пытаясь не то что затереть до дыр, а на пыль растереть, впитав каждой клеткой своего тела и души.

это было так неправильно. хан, переигравший в какую-то алкогольную игру, расстроенный последним отказом очередного предмета воздыхания и абсолютно ручной, мягкий. минхо до сих пор готов удавиться, думая о том, что стоило отталкивать усиленнее, увереннее класть ладонь на чужое плечо, а ещё просто отвести спать. но он повелся. не мог ведь не повестись, такой слабый и влюбленный настолько, что хочется блевать разноцветными чешуйчатыми крылышками насекомых, пугая прохожих.

ли коротко лижет губы, вспоминая о том, как резко отзывался привкус водки, смешанной с каким-то ягодным приторным соком. сладковато, но резко, как и джисон, пожалуй. губы на его губах, пальцы, играющие с его прядями; водка, что теперь одним видом заставляет всё внутри растекаться в испуганное пристыжённое нечто, что громко скулит и скребётся. минхо до сих пор хочется извиниться, но напоминать не хочется — желание сохранить в черепных складах такое вспоминание нетронутым и личным слишком сильное, почти убивающее.

— меня снова кинули, кстати, — джисон звучит неожиданно и глухо. звучит так, словно ребёнок жалуется на очередную маленькую катастрофу в его крошечной жизни, что снова пнула его под колено и поломала, показала, что всё вокруг дурацкое и несправедливое. минхо осторожно ведёт по волосам, а после осторожно прижимается губами к макушке.

— я рядом, хани, — в ответ в пальцы свободной руки вплетаются чужие, крепко сжимают. тепло и ярко. сердце минхо, кажется, устраивает лёгкую перестановку в грудной клетке: выломать пару лишних рёбер стуком и обкрошить остатки.

— я знаю. спасибо, — носом ближе к шее, тычась, как котёнок, которых минхо кормит в старом заваленном подвале через пару кварталов, — я люблю тебя.

— и я тебя, — минхо стыдно. стыдно так сильно, что он в эти слова вкладывает совсем не тот смысл, что джисон, что так к нему жмётся, ища дружеской защиты и поддержки. стыдно, что он не справился с самой простой миссией — просто быть рядом, подставляя своё крепкое плечо, чтобы чужая яркая ослепляющая, но такая хрупка душа не растрескалась и не разлетелась на кучу осколков-слезинок. не справился и проиграл, на всякий случай в жертву разбив свою душу об кафельные полы. пусть разлетается в плату за глупости.

джисон и правда на нём засыпает.