о вернейших неверующих

Так уж сложилось исторически: Кэйя еретичен.

В самом деле, вина лишь череды обстоятельств: немного тонущих в вечной тьме руин величия там, немного всё ещё хранящих крупицы человеческих повадок кровожадных монстров тут, щепотку проклятья жизнью хуже смерти, и вот уже на выходе получится человек, который в ответ на разговоры о том, как архонты милосердны, любвеобильны, свободолюбивы и так далее, мечтает научиться закатывать только один глаз, под повязкой. При этом мнении он остаётся даже после пересмотра выбора шпионства как карьерного пути, что, возможно, неблагодарно и немного нагло, но: доброту к Кэйе всегда проявляли жители Мондштадта, а не их смотавшийся не пойми куда божок. В конце концов, можно рассматривать его еретизм как сувенир из Бездны. Что вы привезли из отпуска в Лиюэ? Какие замечательные ракушки. А у меня вот из каникул в Каэнри'ах осталось презрение к архонтам как к классу, здорово, правда? Или, может, (ого, какое личное мы здесь ворошим, а?) он хранит его из сентиментальности, чтобы было о чём говорить на внезапном ужине с родственниками — а то нагрянут внезапно, и что он им расскажет? Папуль, у меня двойка по предательству? Приятного аппетита.

Остаётся только одна проблемка: с учётом всего вышесказанного, довольно странно со стороны Кэйи разговаривать со статуей архонта.

Начинается по глупости. Кэйю — ещё совсем сопляк, новоявленный рыцарь, всё время на виду, давайте его займём чем-то, — посылают снять с Барбатоса кошку.

— И как тебе это нравится, приятель? По тебе топчутся мои грешные пятки, до чего времена дошли, а? — тяжело дышит Кэйя в каменную шею, чувствуя себя полным придурком, кем он, бесспорно, является. Маленькая Роза дёргает хвостом, глядя на него торжествующе с дланей господних — вот ей бы привить понятия греховности и «совсем, что ли, на такую высоту лезть». — Что там у тебя с покровительством кошек? На них твоя свобода распространяется? Я думаю, могла бы распространяться и поменьше. Как она сюда залезла вообще? Ветром надуло?

Маленькая Роза мяукает и нюхает кончики пальцев Барбатоса. Кэйя нервно смотрит вниз. Плохая идея.

— Давай так, — он стучит костяшками по подбородку архонта, — ты не скинешь меня головой в фонтан с ты знаешь какой высоты, а я, хм-м-м, воздержусь от богохульства на пару дней. Часов? Ну как пойдёт. Хорошо?

Кэйя не падает со статуи и даже ловит Маленькую Розу — получает лапой в лицо, но уже на земле, так что, наверное, не считается. Он приписывает свой успех, конечно, природной ловкости и грации, но на душе у него всё равно неспокойно.

Не заключай сделок с богами, сын, слышит он в ушах хриплый, изувеченный сыростью и безумием голос, они нечестны.

Крепус водил их в собор: они сидели на жёстких скамьях, вдыхали терпкий запах сесилиевого масла, копившийся под закрывающими небо сводами там, наверное, веками без единого порыва сквозняка, и пытались рассмотреть хоть краешек улицы в витражах вечно закрытых окон.

(Или, может — наверное, — пытался только Кэйя. Дилюк — хороший, порядочный мальчик, который слушается взрослых и ищет в звёздах свою судьбу. Наверняка он просил Барбатоса о чём-то: может, о каких-то детских глупостях, может, об успехах Ордо Фавониус, а может, о их благополучии — его, Крепуса, Кэйи.

— Да пребудут с тобой ветра Барбатоса, Кэйя, — сказал ему он однажды, посмеиваясь, но и оглядывая тревожно: Кэйя поднимался с земли, плюясь и отряхиваясь. — Ты, должно быть, его любимчик, иначе я не знаю, как ты до сих пор не свернул шею.

У Кэйи тогда были раскрошенные листья во рту — хорошее оправдание, чтобы промолчать. Им он и воспользовался. )

Много молитв слышали стены собора. Молились о счастье, о здоровье, о детях и родителях, о успешной торговле и новых игрушках, о спокойной страже и приключеньях на голову, о вечной любви и радости в одиночестве, о счастливом пути и скором возвращении домой, о процветании города и процветании Тейвата. Кэйя не просил ничего, даже в шутку, лишь шевелил губами. Его посещала порой мысль помолиться о невозможном, вроде дождя из вина или двухмесячного отпуска, и была в этой мысли привлекательность, почти ребяческое желание потыкать палкой муравейник, как будто если архонт, никогда, в общем-то, не обещавший напрямую исполнения всех молитв, решит не претворить в реальность его, тем-то и подтвердит свою ничтожность, а может, даже сразу и несуществование. Но ещё эта мысль была до глубины души Кэйе противна, напоминала о ползающих в темноте у грубого подобия алтарей уродцах, не способных давно выговорить и имени тех, чьё прощение пытались вымолить, — а ещё, быть может, немного страшна.

— Ты вообще слышишь это всё? — спрашивает Кэйя у статуи, выдирая сорняки из клумбы у подножья. (Что насчёт свободы крапивы, разве её сюда принесло не ветром, пошутил он, пытаясь уклониться от работы, и сестра Офелия посмотрела на него строго: как насчёт свободы детей, играющих у подножия? Не отлынивайте от обязанностей, сир Альберих.) — Записываешь куда-нибудь? Вон той девчонке плюшевого мишку нового, вон тому старику — чтобы жена не умерла? Работы-то невпроворот, а ты, кажется мне, отлыниваешь. Может, они все просто кричат в бетон, а?

Кэйя разгибается, чтобы вытереть пот со лба. Его обдувает прохладный ветер.

— Кто вообще решил, что поклоняться архонту ветров в четырёх стенах — хорошая идея, — бормочет он.

Молитвы Барбатосу, знает Кэйя, сбываются не всегда — будь по-иному, Мондштадт был бы Селестией на земле, тут не было бы отбоя от туристов, и Кэйе бы пришлось с ними возиться целыми днями напролёт. Случаются неудачные дни, закрываются разорившиеся лавки, расстаются клявшиеся быть навсегда вместе пары, задерживаются суженые в пути, на повозки нападают хиличурлы, в подземельях происходят обвалы, люди умирают.

Боги нечестны.

И тем не менее.

(— Почему бы не попросить Барбатоса не заняться всем этим? — Кэйя сдувает одуванчик Джинн в лицо. — Не слишком много ли на себя берёшь, дорогая? Мне смотреть на тебя больно. Защитник города — он, а не ты.

Джинн моргает, когда семя одуванчика приземляется ей на нос. Она вздыхает, и он вспархивает вверх.

— Барбатос — не машинка по исполнению желаний, Кэйя, а свобода — это не только возможность лежать в гамаке весь день. Если ты делаешь только то, что хочется, а ответственность за твои желания берёт кто-то ещё — разве ты свободен по-настоящему? Если все сложные решения принимает кто-то свыше, а ты лишь живёшь по их результатам? Никакого труда, никаких последствий? Так живут питомцы, не люди.

— М-м, — мычит Кэйя.

Джинн улыбается.

— У свободы высока цена, Кэйя. И она её стоит. Барбатос знал это. И я знаю.

Семена одуванчика уносит ветром.)

Они в него верят.

— Понимаешь, вот в чём загвоздка, — цыкает Кэйя, стирая с ноги архонта въедливые пятна пролитого детьми сока из волчьего крюка, — по всем рассказам ты ведь неплохой парень. Просто потрясающий. Признаюсь честно, если бы я тебя только по ним знал, я бы с тобой даже выпил. Говорят, с тобой не заскучаешь.

Он занимает несколько секунд тем, чтобы оттереть особенно въевшуюся каплю, проскользнувшую по всей стопе и утонувшей в выемке между мизинцем и безымянным.

— Даже знаешь что? Можно и честнее. Не знай я тебя с другой стороны — если бы я родился здесь, посреди всей этой идиллии, без всех этих мелочей вроде семейных проклятий — я бы в тебя даже верил. От всего сердца.

Статуя молчалива и безразлична, как и всегда.

В самом деле, зачем он говорит с ней? А зачем другие?

Нелепо.

На коже Кэйи одежда мокрая от дождя и крови Дилюка даже спустя часы после сушки, даже когда проясняется небо, а в Мондштадте не остаётся и следа от Дилюка. Под бинтом его глаз болит, но уже не так сильно: Джинн закрыла рану, дала ему пахучую мазь и ромашковый чай, хотя последнее не слишком помогла — поняв, что Джинн не собирается вышвыривать его из Мондштадта за шкирку немедленно, он зарыдал сильнее. Он даже не пьян, что удивительнее: на нетвёрдом пути в таверну ему попались дети и, увидев, что «дяде рыцарю плохо», отдали ему букет лилий калла.

— Ну и? Ты доволен? — спрашивает он хриплым голосом, звук которого его ужасает. Барбатос, раскрашенный рассветным солнцем, возвышается над ним. На Кэйю он не смотрит. — Я сделал выбор. Тебе всё равно? Ты счастлив? Тебе противно? Никакой свободы для маленьких выблядков из задворок мира? Какая жалость. Твои последователи сказали мне, что ты не вмешиваешься в дела Мондштадта, потому что не может быть свободы без её цены. Что в Мондштадте ты свободен принять решение и взять на себя за него ответственность. Угадай что? Я сделал решение, я приму ответственность. Это мой город — вот он, мой выбор. Слышишь? Мне плевать, что ты обо мне думаешь. Эта свобода — это свобода Мондштадта, свобода его жителей и свобода моя. Не в твоём личном распоряжении. Я останусь. Я буду защищать этот город. Забавно, правда? Меня возненавидит моя родина, а ты ненавидел меня ещё до рождения, а всё равно выбираю твой город. Потому что я могу. Потому что твой город может выбрать меня. Бесись на здоровье, эта цена свободы — твоя.

Он вдыхает прерывисто. Воздух пахнет Сидровым озером и свежестью.

Страх в его груди надувается парусом, но.

— Мне плевать, если тебе всё равно на меня. Мне плевать, если ты меня ненавидишь. Но, знаешь, на всякий случай — просто на случай, если это не так, и ты в самом деле такой замечательный и благородный, или тебе вдруг хочется преподнести мне небольшую компенсацию, ну знаешь, за ужины гигантскими крысами, Бездна, ты видел их хоть раз, благодетель несчастный? Здоровые твари, однажды чуть меня пополам не перекусили. На этот случай — позаботься о Дилюке. Ни о чём другом тебя не прошу и не попрошу больше никогда, но позаботься о нём. Он — мондштадтец до мозга костей, один из твоих детей, не такой урод, как я. Пожалуйста. Я умоляю.

Он стоит на площади, пошатываясь от усталости. Задувает ветер и забирается ему в волосы.

Дилюк напишет ему письмо, и у Кэйи немного задрожат руки, когда он его получит.

(— Ну и что же вы думаете о благодетеле нашем Барбатосе, — осведомится Кэйя, помогая сбросить длинный влажный мешок в яму и игнорируя то, как отголоски Бездны изнутри пульсируют в его венах, — сестра?

— Думаю, что стану истовой прихожанкой, как только он начнёт подавать мне лопату, — пыхтит Розария и косится на него восхитительно сурово, — и желательно не чеша языком.

— Поистине фантазия, достойная летописцев. А всё-таки? — Кэйя подаёт ей лопату с учтивым жестом. — Прошу. Особая привязанность к святыням? Я вот думаю, что просьбу о переводе в рыцари Варка рассмотрел бы.

Розария хмыкает. Она окидывает себя взглядом и небрежно отряхивает руки.

— Грязноваты-то у меня руки для рыцарей. А этот, как его, Барбарис — не слишком мне нравятся боги, но он, наверное, один-единственный из тех, при котором для кого-то вроде меня нашлось бы место.

Кэйя задумчиво хмыкает.)

Дилюк возвращается в Мондштадт. У него новые шрамы и новые взгляды на мир, но он приветствует Кэйю сдержанно и долго стоит у статуи Барбатоса, щурясь от солнца.

Ночью Кэйя выливает бутылку вина к каменным ногам.

(Отмывать, к счастью, посылают не его: вот в чём преимущество выслуги лет и почти что безупречной репутации.)

(— Да я знаю, — с усилием выдернув меч из ствола дерева, вздыхает Беннет. — Папы говорят, я, наверное, любимчик Барбатоса, иначе удивительно, как я до сих пор не свернул шею.

Кэйя цокает языком и задумчиво щурится.

— Может, и так.

Ветер шуршит, точно смеясь, в листьях деревьев.)

— И тебе добрый вечер, — салютует Кэйя статуе и морщится, когда потянутые в бою и беготне мышцы дают о себе знать, — засранец.

Он осматривает монумент критически: Двалин не поцарапал его даже когтем. Кэйя не то с ужасом, не то с желанием захохотать обнаруживает в себе облегчение. Вид умиротворённого лица заставляет осесть в нём наконец чувство спокойствия: он дома и всё хорошо.

До чего дошёл, а.

— И тебе, — отзывается звонкий голос рядом, — Кэйя.

Кэйя вздрагивает.

Бард — Венти, Венти, Венти — глядит на него сверху вниз пристально, и его глаза цвета чистого неба и летней травы.

— А, и ты здесь, — Кэйя старается звучать небрежно и беспечно. — Какие планы на вечер?

— Выпить, — отвечает Венти бодро без промедления, — может, сочинить пару-другую баллад о героях Тейвата. Неплохо бы в хорошей компании.

— М-м, — отзывается Кэйя осмысленно. — Предположу, что мне стоит убедиться лично, что ты не порочишь моё честное имя?

Венти хихикает:

— И в мыслях не было! Ну, может, чуть-чуть. Только добродушные подтрунивания творческой честности ради! История не забудет тебя за твои благородные дела, не волнуйся. И за острый язык, но это мелочи.

Кэйя смеётся, и выходит нервнее, чем стоило бы:

— Хотелось бы. Что, обещаешь? — и шутка тоже не удаётся.

Ветер дует. Пахнет сесилиями.

— А с чего нет? — Венти улыбается: очень мягко, очень светло. — Ты — славное дитя Мондштадта, Кэйя.

У Кэйи подкашиваются колени.