Вампир смотрит на него, глаз не спуская, и от взгляда этого в теле Райнхарда рефлекторно напрягаются мышцы — в тонущих в грязном жёлтом тонких зрачках свёртываются, комкаясь и крошась, и презрение с яростью, и голод и жадность.
— Ну и, чего смотришь? — требует он вдруг, резко и злобно, и Райнхард удивляется тому, что удивлён: стоило бы привыкнуть уже, но отчего-то он не может перестать поражаться нескрываемой, беззастенчивой дерзости. — Никак, прикидываешь ещё одну идейку, как продырявить меня этой штукой? Ну-ну. Я бы тебе даже удачи пожелал, а то, знаешь ли, любому порядочному человеку тебя уже станет жалко, но я нахожу жестоким подавать людям ложные надежды, уж извини. Вы, люди, такие упёртые, это смешно просто! Никогда не знаете, когда остановиться. Это-то вас и погубит, между прочим. Вот у меня чувства меры с избытком. Я сижу, никого не трогаю, лезть никуда не желаю, и погляди на меня — где ты, а где я? Достиг бы ты моих высот — а ты не достигнешь, ну так, к слову, — так ты бы знал, что все остальные — они как муравьи. На них и усилий тратить не требуется. А где все те, кто пытался на моё покуситься? Гниют, гнию-ю-ют, тварины, и кто теперь их усилия вспомнит, а, а? А я ведь даже не злюсь на них. С чего бы вдруг? Мне, тому, кто их настолько невообразимо выше, уделять им время в своих мыслях? Ты думаешь, у них право на мои мысли? Я, по-ихнему, раздаю место в своём разуме кому попало, какому-то сброду, червям под моими ногами? Какая наглость. Не смеши.
— Столь подлого покушения у меня и в мыслях не было, — отзывается Райнхард, помедлив: особённо чётко он чувствует сейчас на бедре тяжесть ножен. — Я верен своему слову.
И это правда: на его слове стоят жизни людей — жизни друзей. Сердце сжимается от тревоги: вышли ли они из чащи без его помощи, вывели ли всех тех несчастных женщин? Не попались ли им на пути другие монстры, обозлённые Райнхардом, не приняли ли их за монстров люди?
(Ещё одна мысль — непозволимая, бессовестная, гнусная, — извивается под его рёбрами, между сосудами, выползает, нет, не из проклятого сердца, а из его: не рассказали ли они Ордену, куда он делся?)
(Конечно, рассказали. Как могли бы они не? Так правильно, так положено.)
(Его, должно быть, уже ищут.)
— Ха! И много стоит слово охотника? Твоя работа — мечом махать, а не слова держать.
Райнхард разводит руками, показывая пустые ладони:
— Что ж, мечом я не машу.
Вампир морщит нос и, оскалившись — обнажаются зубы: на скривившийся человеческий резец наезжает клык, острый, длинный и белый, — поправляет самодовольно:
— Пока что. Проведёшь меня, думаешь? Природа твоя такая.
У Райнхарда не находится слов возражения.
— Люди — они ведь все заперты в природе своего тела, а те, кто воображают, что от него свободны — напыщенные придурки вроде, как их там, Ордена охотников твоего, а тебя уж наверняка, а? — так те ещё сильнее! Не-е-ет, кого угодно этим обманывай, а не меня. Я-то знаю. Пока ты на мой уровень не встанешь, ты не поймешь, конечно, да и не встанешь ты, естественно, но уж поверь мне на слово, ничего-то люди не понимают о том, насколько они — жалка прислуга своему телу, вот и всё, и в этом-то и их трагедия. Насекомые! Что тут сказать, — он, качая головой, вздыхает: снисходительная, самолюбивая жалость написана на его лице. И стряхивается в момент — он затем презрительно цыкает: — Поэтому шевелись давай. Ты хоть представляешь, какое это мучение — довольствоваться тобой? Ха! Не знаешь, конечно. Только из жалости к твоему безграничному невежеству я покончу с тобой быстро, как только мы найдём кого-то... — едва заметно морщится, — съедобного. И не говори потом, что я не милосерден! Знаю я вас. Хлебом не корми, дай очернить чьё-то честное имя. Это как называется вообще? Избавь меня от ответа.
Время — бесконечная ночь, дороги — плетение. В голове у Райнхарда верная до деталей карта, непогрешимо точные часы: не покидающее его никогда знание, куда отправиться, чтобы сразить очередного монстра, как двигаться, чтобы обернуться в столицу к утру. Он знает, что они пересекли границу Карараги; он знает, что в пути они месяц и неделю.
(Он думает — он думает... нет.)
Их путь лежит через поля и леса, где нет ни одной живой души, а только лишь мёртвые, да и те столь слабы, что Райнхарду не нужен его меч, увязший в ножнах — хватает сушёных трав, костров и кругов из соли (запасённой ещё из дома: он думает с тоской в сердце о Кэрол каждый раз, когда тянется за мешочком за пазуху). Вампир притворяется, что чихает от полыни, злобно щурится на огонь и брезгливо тычет носком сапога соль, но не портит их, оставаясь рядом безотлучно: Райнхард всякий вечер просыпается под чужим немигающим взглядом. Часть причины, он не сомневается, в том, что тот сторожит свою дичь; другая сложнее.
— Отчего монстры не ладят друг с другом? — спрашивает он, подбрасывая в костёр ветки сухой ели. Вампир стоит с его спины, опираясь на ствол: Райнхард чувствует, как позади тянет холодом. — Стало бы охотиться проще. Как знать, может, вы бы пришли к царствованию над человечеством быстрее, если бы не спорили постоянно.
Вампир давится воздухом (странная его повадка, отметил Райнхард давно, сохранившаяся со смертных времён и пронесённое сквозь столетие):
— С кем ладить, с этими? Ты за кого меня держишь, а? И что это за логика-то вообще, позволь? Мне надо ладить с монстрами оттого, что я сам, видите ли, монстр? По-твоему, между прочим, определению, я-то себя так никогда не обозначал, к твоему сведению! Ты не уважаешь моё право на мою собственную идентичность, а?
— Что, такие уж все монстры и плохие? — Райнхард поворачивается, чтобы взглянуть в бледное лицо. Оно морщится, в отблесках огня становясь похожим на гниющий фрукт: эмоцию на нём пытаются выдавить одна другую.
— Хмпф! Некоторые из них, ты уж вообрази, задают вопросы — сущая нелепица.
Еду Райнхард готовит из дичи, которую ловит сам: от вампира здесь никакой помощи. Он наблюдает за ним лениво, порой насмехаясь; на лук он, однако, порой, когда думает, что Райнхард не видит, смотрит с той завистью, с какой смотрят деревенские мальчишки, когда охотники заезжают в их края.
— Ты не можешь питаться кровью животных? — спрашивает Райнхард, поднимая с земли убитого зайца.
От предложения вампир выглядит даже больше поражённым, чем возмущённым:
— А? Я тебе кто, зверь, что ли? Это так ты моё достоинство уважаешь, что ли? Я? Я?
Райнхард пожимает плечами:
— Я бы мог одолжить тебе лук. Поохотиться.
Блестят грязно-жёлтые глаза — но блеск тот недолог. Райнхарду вдруг кажется (зря, зря, зря) болезненно знакомым выражение, в котором он тонет: не сможешь не твоё.
— Я — воплощение совершенного отсутствия желания, мальчишка, — цедит вампир, скрестив на груди руки, — а ты думаешь, тебе удастся соблазнить меня своими нелепыми игрушками?
Райнхард плавает в реках и пьёт воду из них же. Он уверен, Юлиус и Феликс нашли бы, что сказать насчёт этого — рыцарское достоинство и чистоплотность а если холера и было бы это смешно, и, о, как он надеется, что с ними всё хорошо.
(Но, о, он и впрямь монстр, но здесь так тихо.)
Вампир не говорит ни слова — лишь смотрит, и глаза его похожи на чёрные щели в бездну.
Они заходят в большие города и маленькие деревни, и вампир стоит подолгу на перекрёстках, нюхая воздух, похожий в бледном свете фонарей из лагмитов на рождённого из четырёх туманов духа — белизна его волос, его одежд, его кожи так почти что прозрачна. Он тащит за собой Райнхарда в оживлённые таверны и полупустые трактиры, густые толпы и уединённые переулки, и Райнхард везде старается догадаться скорее, на кого падёт голодный глаз — предупредить, спугнуть, отвратить.
(Но не только за этим он смотрит по сторонам: сердце его замирает каждый раз, когда воображение его превращает чёрные с кроваво-красным одежды незнакомцев толпы в форму Ордена.)
Это просто, на самом деле.
— Регулус, — окликает он, — тебе она разве понравится? Она рыжая.
Регулус прижимает к носу предплечье обмершей девушки, уткнувшись в вену. Он скашивает на Райнхарда недовольный взгляд, и тому против воли вспоминается: мрачный замок в непроходимой чаще, бледные от потери крови девушки в коридорах и совсем белая девушка с заляпанным алым с плеча по пояс платьем, еле сидящая на подлокотнике кресла.
— И?
— Ты разве не говорил сам, что такие тебе не по вкусу? — Райнхард приподнимает брови невинно. — Разве у тебя нет права найти ту, что тебя всецело устраивает?
Регулус молчит недолго. Морщится.
— В самом деле, я тебе что говорил? Ну не рыжую же! — рявкает он, оттолкнув от себя девушку брезгливо, и Райнхарду чуется в его голосе облегчение.
Уходят они всегда в ту же ночь и всякий раз новым путём, и Регулус жалуется громко и долго, и говорит, что в следующий раз-то они точно с этим покончат — Райнхард поддакивает всегда. Когда становится не видно огней окон домов даже издали, гаснут на небе звёзды, а Регулус притихает и холодеет, наступает время привала: тогда Райнхард расстёгивает плащ без прежней аккуратности, но медленно, и Регулус заглядывает ему через плечо, вытягивая шею.
Субару сказал ему тогда, стоя за углом у столовой залы в полутёмном замке и корчась в омерзении:
— О-о, о, о боже, фу-у, нет, он серьёзно.. он как упаковку зубами рвёт, о-о, да ты серьёзно, что ли, меня сейчас вырвет...
Райнхард тогда не совсем понял, о чём он, да и сейчас не слишком, но зерно истины в его словах видит: закатав рукав его рубашки сам нетерпеливо, Регулус вжимается в сгиб локтя, к выступающим венам, жадно, носом и ртом — губы сухие и обжигающе ледяные — и, всадив клык под кожу, тащит и рвёт её, словно аблочную шкурку.
И это омерзительно, нет разве? Есть взгляд, которым должно смотреть на мир людям: увидеть кровожадную тварь, роющуюся в человеческом теле, как перебирается в ужине голодный, но придирчивый ребёнок — и ужаснуться, возопить, сбежать. Есть взгляд, которым предписано смотреть на мир охотнику: холодно отстранённый, лишённый мыслей об отце, о друге, о брате — отвращённый не хрупкостью жизни, но грязной работой, подобной уборке опрокинутого корыта помоев, в которой успели развестись тараканы. Паразит, нечистоты, долг — вот это что.
Но Райнхард не думает о долге, не останавливает инстинкт потянуться к осиновой щепке с ближайшего дерева мыслями о клятве и здравом смысле. Он смотрит на существо, скорчившееся над его рукой, присосавшееся к его венам; он чувствует холодные зубы под кожей, мокрый язык, скользящий в ране, и убывающую из него кровь — вытягивается тугой струёй и капает мимо, на форменные штаны; он слышит сдавленные звуки: сюпанье перемежается стонами блаженства, стоны — всхлипами.
Райнхард думает: было ли в его жизни что-то, чем наслаждался он хоть вполовину так сильно, пусть и стыдясь вдвое сильнее?
Чудовище без жажды и голода — вот как он прожил столько лет под бдительным оком охотников, обвёл их вокруг пальца, выдал себя за ручного: тварь на изящной и тонкой серебряной цепи, монстр в наморднике из осиновых прутьев, срывающийся в смертоносную атаку лишь при позволении хозяина.
Ладонью — мягкой и тёплой, хоть она и держала рукоять меча и забирала жизни, — он касается тонких и светлых — седых? — волос, ероша их аккуратно. Ответом слышен утробный скулёж — не то ребёнок, не то животное.
Жалость сворачивается в сердце Райнхарда в клубок, раня стенки спинными шипами. Насмешка судьбы, жестокая шутка: хотеть быть таким, как он, хотеть обладать им, хотеть его погубить. Никому бы Райнхард не пожелал такой жизни — посмертной ли, предсмертной ли.
Райнхард не убирает рук. Суть его вся — монстр, дело вот в чём.
(Райнхард думает: он не хочет быть найденным.)