Короткая заметка в «Le Temps». Едва ли две строки в траурной рамке.
Господин Каледон Хокли, сталепромышленник из Питтсбурга, свел счеты с жизнью в понедельник, одиннадцатого ноября одна тысяча девятьсот двадцать девятого года.
Как лаконично.
Кэлу бы не понравилось.
Впрочем, газетчики опоздали. Быстрая немногословная телеграмма пересекла океан, и женщина, подписывавшая холсты и договор аренды на маленький дом именем «Рóз Доусóн», вздохнула с облегчением.
Сухие строчки. Простые слова.
Постукивая каблучком по паркету, Роуз свернула и развернула газету, свежайшую, еще пачкающую нетерпеливые пальцы краской. Компаньонка, мадемуазель Огюстин, демонстративно громко фыркающая и горестно вздыхающая, укладывала чемоданы.
Телеграмма, а теперь и заметка, значили, что отныне Роуз была свободна — вновь на краю, но свободна. Могла вернуться домой.
В груди еще некоторое время шевелилось беспокойство. Глупо было не доверять газетам и, тем более, автору телеграммы.
Кэледон будто упрекал ее со страницы, нарочно черня в траур преступно красивые руки. Поздно, дорогой. Слишком поздно. Роуз оттолкнула свернутую газету на край стола и для верности встала. Ей не в чем было себя винить.
Дом был неприятно мрачен и тих. Узкая столовая, слишком высокие арочные окна, выходившие на рю Лазер, холод чужой жизни. Там, за океаном, она была сумасшествием Кэледона, здесь, в Париже — была так же мертва, как и Джек Доусон.
Весь прошедший год она прожила жизнью Джека — такой, какая она могла бы быть или была — до «Титаника» и их встречи. Смотрела на скаты крыш и стаи голубей — его глазами, ходила его путями — Монмартр, Венсенн, Ситэ. Рисовала его руками, пачкалась красками и выбрасывала холсты — потому что не могла запечатлеть свободу такой, какой знал ее Джек. Думала, что беда в ней, ведь Роуз никогда не была истинно свободной. Покупала время от времени чужие работы, разочаровывалась и дарила их ничего в искусстве не смыслившей мадемуазель Огюстин. Тратила себя, мечтая, чтобы это безвременье наконец закончилось.
Она немного пришла в себя в октябре, когда оказалась разорена, как и многие, в три или четыре дня — когда тратить, кроме себя, осталось больше нечего.
Смерть Кэла была тягостным разрешением, сродни почти смертельным для матери родам. В конце концов, их обоюдное безумие должно было подойти к концу.
Одержимость. Незавершенность. Неутоленное желание. Телесная память отозвалась спазмом, болезненным и грубым. О, нет, Кэледон, как бы она о нем ни думала, не был насильником. Хотел он того или нет. Роуз не было дела до того, что хотел Кэл; она владела, распоряжалась и правила им самодержавно, без оглядки на его законную супругу или общественное мнение.
И уж тем более на мораль.
Страсть, концентрированная, гальваническая страсть, захлестывавшая его с головой, губительная, заставлявшая идти на обнаженный клинок и в открытое пламя. Наверное, у мистера Фрейда должен был найтись какой-нибудь подходящий термин такому заболеванию, сама себе усмехнулась Роуз, вспоминая липкое омерзение, охватывавшее ее в присутствии Кэла. И еще какой-нибудь, для нее самой.
Из телеграммы она уже знала, что именно произошло: Хокли застрелился.
Роуз зажгла сигарету в темном лаковом мундштуке.
Пуля в висок из маленького, почти игрушечного револьвера. Изящного, как дамское украшение, с перламутровой инкрустацией ручки и серебряной эмалью. К несчастью или к счастью, Роуз прекрасно знала, как выглядит это оружие. Слишком даже хорошо.
— Девять чемоданов, мадам Роз. И valise… Но вы сможете забрать ее в каюту. За багажом приедут утром, в восемь.
Мадемуазель, поклонившись, распрощалась до завтра. Она проводит мадам в Шербур. А после впереди будет пять дней в море – бесконечность, чтобы предаться воспоминаниям, потому что океан был полон ими. Волны, бьющиеся в борт, будут шептаться о ней, ней самой, семнадцать лет как покойной Роуз Дьюитт Бьюкейтер.
Невесомый дым и сожаления быстро растворялись в сонном молчании. Одинокий сквозняк чуть сдвигал обрывки пожелтевших газет на полу. Мебель, почти вся в чехлах, сгорбленными призраками населяла столовую и гостиную.
Отъезды… Какое ненавистное слово.
***
Семнадцать лет.
Семнадцать долгих лет тому назад девчонка, избалованная и всезнающая, поднялась по сходням корабля, изменившего всю жизнь.
Поводя плечами, женщина кутается плотнее в накидку. Ужасающе холодно — от яростного ветра или еще более пронизывающих воспоминаний. Сама судьба стоит на рейде Шербура.
Четырехтрубный гигант, воскресший из ледяной бездны Атлантики.
Какие нелепые гримасы судьбы.
Она раздражена и одергивает себя: после того, что произошло за последние полжизни, смешно и глупо вот так млеть от призраков прошлого.
— О, мадам... — Яблочные щеки компаньонки подрагивают, она проглатывает слова. Наверняка скажет, что будет скучать.
Роуз понимает, что это прощание — навсегда. Старый свет закончится для нее линией горизонта. Она уплывет на этом корабле-призраке, корабле-ночном кошмаре.
Маленькая и округлая — вся, от каблучков до аккуратной шляпки-клоша — мадемуазель Огюстин выглядит заинтересованной. Невозмутимый громадный двойник давно погибшего «Титаника» возвышается над спокойными водами залива.
Мадемуазель вспоминает о чем-то, начинает искать в ридикюле, забитом множеством полезных вещиц. Это здорово отвлекает, и Роуз почти ей благодарна. Быть может, судьба милостива, и они оставили билет в Париже. Увы, она точно знает, где он – в ее собственной сумочке, под котиковой накидкой.
– Что вы хотите найти? — Роуз безразлично, и она задает вопрос из праздного любопытства, чтобы скрасить мучительные минуты ожидания. Мадемуазель не отвечает, и становится ясно, что эта очередная безделица, вроде леденцов или зеркальца — проверить, не растрепалась ли челка.
В сумочке Роуз, помимо билета, лежит и телеграмма — короткое сообщение для нее, опередившее газетчиков всего на день. Уже потом будут строки в «Le Temps» и некролог в «Геральд Трибьюн».
Сталелитейный промышленник, железнодорожный магнат Кэледон Хокли из Питтсбурга свел счеты с жизнью, пополнив ряды многих сильных мира сего, сметенных с пьедесталов валом биржевого краха.
— Мадам?..
— Все в порядке, — слабо улыбается Роуз, чувствуя, как в груди сворачивается комок. Как дрожат руки. — Давайте же поцелуемся на прощанье.
Круглые карие глаза мадемуазель Огюстин блестят от слез или соленых брызг. Она сжимает руку Роуз и быстро касается виска подведенными губами.
— Господи, да у вас озноб. Вы вся дрожите.
— Нет-нет, бросьте. — Роуз отводит взгляд, но ей и в самом деле не по себе. Она кусает губы, чтобы не разрыдаться или не наговорить глупостей. Потому что она тоже будет скучать.
Потому что ее жизнь вновь заканчивается — рассекаемая напополам океаном.
Транспорт покачивается в невысоких волнах, и вот-вот должны начать посадку. Сходни наведены, и в нетерпении шепчет на все лады толпа что поближе к выходам.
Эти бесконечные минуты — как перед лезвием гильотины, томительные и нервирующие, прощание: с Парижем, Францией, с ее добровольным изгнанием. С той жизнью, которой она никогда не жила. Сейчас, вдох – потом еще один. Дрогнет секция ограждения, отворится, и пассажиры потянутся к транспортам, вверяя себя богу странствий.
«Просим милости для тех, кто в море», — воспоминание помимо воли осеняет смятенную душу.
Всхлип мадемуазель возвращает Роуз в реальность. В руках – наконец найденный кружевной платочек. Что ж, теперь можно проливать слезы сколько душе угодно.
Протяжный гудок «Олимпика» разделяет на «до» и «скорей же, скорей».
Роуз дважды по семнадцать — и жизнь опять заканчивается и начинается вновь. Там, за океаном.
Она возвращается домой.
***
Багажа не так уж много: все, что осталось после продажи ненужного, громоздкого и слишком вычурного.
Впрочем, ей уже случалось умещать все пожитки в один потрепанный саквояж, так что же теперь ее пугает? Наверное, с тех пор осталась навязчивая мысль забирать с собой вообще все, что можно увезти.
Роуз уже не различает берег: там осталась миленькая и заплаканная Огюстин, закрытые долги и немного печального удивления.
Безразличный ко всему, «Олимпик» прибавляет ход, вычерчивая в черном океане пенный след. Возвращение в каюту страшит Роуз — лабиринты тесных коридоров остро будоражат память. Давние раны ноют от воображаемого холода, на душе ворочается тревога.
Она попробовала чужую жизнь на вкус и вовсе не была очарована ею. Возможно, если бы она была той юной сорокой из первого класса, ни разу в жизни самостоятельно не шнуровавшей себе корсет и едва ли соображавшей, как очищается картофель, прежде чем попасть в рагу, как знать, может быть ей был бы сладок этот вольный ветер парижских предместий — но не теперь.
Здесь все было — не он. Не Джек. Быть может, только теперь она убедилась, что его нет с ней. Без него она ненавидела и узкие улочки, и дрянной воздух, и все краски на палитре были серы.
За последний год она чаще, гораздо чаще, чем раньше, думала о смерти. Думала, каково это — умирать. Как это — быть мертвым. Что это значит?
Вновь размышляет о том, что Джека могло бы и не быть вовсе, — и она была бы не гетерой, а мегерой Кэледона Хокли; ее мутит, она выплевывает легкие в уборной и вновь укладывается на узкую каютную кровать, справляясь с качкой.
Раньше с ней никогда такого не было.
Быть может, она тоже умирает? Джек хочет видеть ее, оттуда, из глубин? И не зря она плывет в Америку на зловещем корабле-призраке…
Пограничье между сном и явью плавит реальность, в предгрозовых сумерках Роуз чудится, что шепот волн разбивается прямо о ее подушку. Да, это мертвенно-бледное изваяние в ореоле темно-рыжих разметавшихся волос — это она сама, мисс Дьюитт Бьюкейтер.
Не одна она — все они, которые составляли теперь ярко сложенную мозаику нескольких жизней. Совсем разных.
Ее бьет крупная дрожь.
Почему именно «Олимпик», почему эта глупая Огюстин не смогла достать билеты на другой корабль, любой другой… Голландский «Штатендам» или та же старая добрая «Франс»... Но неумолимый рассудок зло подсказывает, что слишком многие оказались не в состоянии пересечь океан по какому-нибудь по прихоти, множеству людей пришлось или отложить, или вовсе отменить поездки. Выбор рейсов сократился до критического — необходимого.
Она вглядывается в собственное отражение в темно-сером мутном зеркале. Женщина в отражении не стала бы сожалеть. И Роуз не дает себе такого права.
Даже если она бежит. Роуз бежит прочь из несбывшейся жизни. Она лишь хотела попрощаться с Джеком — но рассталась с той собой, которая верила в иллюзии. Разве не она много лет назад дала обещание выплыть, выбраться, выжить?.. Но куда, на какой дальний берег выбросит ее эта новая волна? Быть может, вновь к осколкам, намытым океанскими волнами на берегах Новой Англии? К узким улицам и ярким огням Бродвея?
Женщина в зеркале разрешает себе улыбнуться. Она знает ответ.
К началу.