Воспоминания, которые некому помнить…
Развеялись, как туман поутру. Исчезли, как круги на воде. Юй. Бохай. Кто это? Кто это?.. Их нет. Они остались — застыв навеки в своей невозможной любви и невыносимой боли.
Отдаленные обители… Темный замок с дозорными башнями и подъемным мостом ещё долго не выдаст никому своих тайн. Лекари продолжат опыты. Продолжат дурить полоумного Старейшину Луня. Кто знает, не из-за их ли снадобий утратил он последнюю ясность рассудка?.. Ведь до самого конца он будет верить, что изготовляемое ими тайное средство способно сделать его бессмертным. Не считаясь, не замечая, ничего не желая знать — о смертях других.
Юя нет. Он ушел — вместе со своим страданием, доверием, целомудрием. Ушел, ища — и находя… — утешение и помощь в заботливых сильных руках. Руках того, в чьем сердце он остался. До последнего стука, последнего крика, последней дрожи. Ненадолго. Навсегда.
Бохая тоже нет. Эхо любого стона рано или поздно отзвучит. И тело не способно вынести изощренное поэтапное разрушение. Лекари любили отнимать органы… Но какая разница сколько конечностей оставалось у Бохая в тот момент, когда отлетала его душа?.. Одного глаза, по крайней мере, он точно лишился — и был рад, что может почувствовать то же, что и Юй.
И Миня нет. Он покинул этот мир, презрительно отвергнув его лживость, малодушно избегая борьбы… Он остался — янтарным свечением в двух горящих сердцах. Теплым, мягким, каким был сам. Соединяющим и принимающим, заботящимся.
А ещё — он оставил вместо себя холодное мрачное упорство. То, что не хочется называть местью. Месть — только вспышка сгоряча. А за отброшенной Минем тенью последуют те, кто перевернет лицемерный и ханжеский мир — упрямо и неотвратимо. С уверенностью, что мир Обители, в котором не оказалось места этому изящному цветку, нежному ростку добра и света, просто не должен существовать.
Борьбу, которую Минь начать не посмел, продолжат и те, кто помнить его не будут. Но в чьих жилах тоже будет струиться янтарь — изысканной прелестью или… несокрушимым огнем. Впрочем это уже совсем другая история…История называется «Рубин и обсидиан», конечно же.
Венец этой истории — Янлин. Сирень и зелень, удавка и улыбка, медь и мёд. Он остался тоже — ядом в душах, шрамами на коже. В своей неутолимой жажде чужих чувств — нефритового наслаждения и аметистовой агонии, надломленной надежды и очевидного отчаянья, униженной добродетели — нашел ли он понимание человеческой природы? Или, может, смог наконец прочувствовать сам?.. Пожалуй, финальный аккорд, выпавший на долю этого уникального человека, был его достоин.
~
Совсем иначе, впрочем в том же направлении, рассуждал Хранитель Устава, Великий Цензор Чен. Ему вовсе не хотелось в подробностях знать, как именно безумный Глава Стражи покинул сей бренный мир. Достаточно того, что в последние годы Чен и так не понимал, что делать с его вседозволенностью. Как избавиться от его негласного, но неотъемлемого влияния? А теперь всё случилось само… Янлин всё же слишком далеко заходил в своих исследованиях!
А что до янтаря в глазах… Мнимость, кажимость, условность родственных уз. В конце концов, не так уж они были похожи. И янтаря — с каждым годом — всё меньше.
К тому же, у Чена появился другой неиссякаемый источник воспоминаний. Он и сейчас сидел в пыльном своем кабинете, пренебрегая майским солнцем — занавеси плотно задернуты — и перебирал стопку донесений, заботливо хранимых в тайном отделе Архива и вынутых для регулярного изучения. И пополнения.
Не так давно было получено новое письмо. За которым последовало новое, неожиданное прошение… Чен не видел причин отказывать. Стало известно, что Энлэй сошелся с заговорщиками. Сообщество недоброжелателей существовало с самого основания Ордена, и, конечно, не было сомнений, что рано или поздно отступник примкнул бы к нему. Цензор не слишком их опасался — в тайной ложе полно своих людей, — но собирался использовать любую возможность, чтобы ещё глубже проникнуть в замыслы того, за кем так пристально следил все эти годы…
Чен просто — он не признался бы себе в этом ни за что и никогда! — должен был точно знать, что этот человек существует. Как провел зиму и встретил весну. Куда выезжал из поместья. Чему учит младенца. Не хворает ли? И по-прежнему ли без конца медитирует? Подружился с черной кошкой? Оцарапан куницей? Да, порой в донесения попадало и такое. Бессмысленное. Самое ценное. То, что будило янтарь.
А вот что его заглушало, так это наследие Янлина — эти немыслимые казни! Да неужто нельзя было отправлять провинившихся в лаборатории без этого срама на площади! Но… Чен не решался что-нибудь изменить. Ведь все привыкли. Все. В первую очередь — он сам. Должен был видеть, должен был помнить… Эту грязь, порочное стремление к которой разрушило их с Энлэем дружбу. Эту мерзость, до которой сам Чен никогда в жизни не опустится!
Вводя публичные наказания, Чен поддался влиянию старшего товарища, но и теперь, освободившись от его негласной власти, не собирался ничего менять. Теперь это только его Орден. Его путь. Его ответственность. Хранитель Устава, правая рука Старейшины. И больше никого за спиной!
Новый Глава Стражи, конечно же, таких полномочий иметь не будет.
~
Новый Глава Стражи считал, что хорошо поладил с Великим Цензором. Как и с бывшим своим соседом, взобравшимся на удивление высоко, новым Главным Прокурором. Шеню вообще легко далось вхождение в новую должность.
Сложно было другое.
Помнить.
Угасающий взгляд. Искаженное лицо. Затихающие хрипы.
Тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в плечо. Короткий безжизненный отросток, осязаемый при каждом толчке. Мягкость груди, сжимаемой так завороженно…
Думать.
Как же так получилось? Как вышло, что единственная близость, которой он смог от него добиться, оказалась почти посмертной? Да, Шень не был уверен, что, когда всё закончилось, Глава Стражи ещё дышал… Глава Стражи, Янлин… О край чугунной решетки он проломил височную кость. Всё произошло слишком быстро. Шень был слишком возбужден.
Слишком. Янлин — сама чрезмерность. Шень не мог поступить иначе. А теперь…
А теперь Глава Стражи — это он. Теперь в полном его распоряжении — казематы, оковы, орудия пыток. Он продолжит наследие. Подхватит упавшее знамя. Как понимает. Как умеет.
Шень так никогда и не поймет — куда ему! — каковы были истинные цели и мотивация Янлина. Не поймет и ради чего жить дальше, после того, как он своими руками уничтожил единственное в своем роде удивительное существо… Свою страсть, свою порочную мечту, язвительного наставника и строгого начальника. Да, Янлин всегда презирал его. Это-то Шень понимал. Но — за что? Для него было непостижимо!
А он ведь даже не выдал никому секрета его физической ущербности! Янлин вне рамок, вне ограничений… Под эксцентричной мантией скрывалась девичья грудь, но подобие полового члена явно доказывало принадлежность к мужскому роду. Других доказательств, правда, недоставало… А вот женское лоно оказалось излишним. Осталось неприкосновенным — в ту ночь и навсегда.
Шеня подташнивало всякий раз, когда он вспоминал подробности. И всякий раз — кровь приливала к собственной бренной плоти. И его кровь он тоже не забудет… И привкус рвоты на бескровных губах. Янлин — мужчина и женщина, живой и мертвый — никогда не отпустит его.
Ему он посвятит свой самоотверженный труд на посту Главы Стражи. Свою вседозволенность. И все вылетающие из бойниц казематов — тихие стоны, отчаянные крики, истошные вопли…
У Шеня всё же не было никакого представления о тонкости вкуса!
Только взгляд его угасал — постепенно вместо медвежьей неловкости в нем застыла сумрачная свирепость.
~
Нин не сразу заметит перемену в этих глазах — таких же мелких, бегающих. Затянувшихся мутным стеклом. Он ещё долго будет доволен и своей должностью, и полезностью связи. Будет считать, что ему повезло!
Так оставим же его в этом блаженном неведении! В конце концов, той весной он ещё мог воспринимать её яркий свет и нежный аромат. Но до конца жизни так и не понял, что плотские утехи предназначены не для того только, чтобы с их помощью оплачивать безопасность и комфорт. Что близость — не всегда унижение. Всегда успешно получал подтверждения обратного. Но найти защиту в объятиях угнетателя так и не смог. Нину просто… не повезло, на самом-то деле.
***
За перилами крытой веранды бушует май. Кипит цветение, ослепляет красками. Солнечный свет режет глаза. Запахи бьют в нос одуряюще. Почти так же тяжело и основательно, как любимые благовония. Их хмельной дух не способна перебить даже трубка.
Стоять на террасе — и ждать, что он может появиться в любой момент. Войти в эту сводчатую арку, раздвинуть с шорохом нитяные шторы… Ждать, но не верить. Так и не суметь вообразить.
Ведь они были вместе всегда! Ну и что, что порознь? И до сих пор помнится каждое слово, дрожание голоса, звучащие переливы… Он говорил тогда:
— Не знал, что ты такой любитель сюрпризов.
Только немного непохоже… Стерлось от времени? Выгравировано на кости!
Тогда откуда эта дрожь в голосе? В ту ночь он был лишь слегка запыхавшимся — не мудрено, после кляпа. Возбужденным — само собой, в такой-то момент…
— Не знал, что ты такой любитель сюрпризов, — тон сорван почти до шепота, в нем — почти слеза.
Он говорит это сейчас?
И сердце сжимается. И нет сил обернуться. Только медленно убрать трубку. Вцепиться в перила веранды. Замереть. Чтобы не спугнуть?.. О, эта добыча не из пугливых!
Может, и не было никаких семи весен? Может, их бесконечная ночь и правда застыла в вечности?
Если сейчас — кошачьи шаги за спиной. Быстрые. Если сейчас — объятия жарких рук. Со спины. И между ними снова нет ни пространства, ни времени. И нет границ — между собой и им.
***
— Что ты задумала, Мэй? Зачем мне куда-то ехать? Какой ещё домик в горах? — Цао с недоумением уставился на супругу, которая только что внезапно — и с крайне загадочным видом — объявила ему о его же потребности в срочном отдыхе и, в особенности, горном воздухе. Домик, кстати, уже нанят.
— Тебе это точно не повредит! — рассмеялась Мэй. — Давай! Не упирайся и не выспрашивай. Поверь, жена желает тебе только добра!
Они сидели на скамейке около пруда. Солнце клонилось к закату, и на смену прозрачному щебету птиц дневных затянулись более пронзительные трели вечерних пернатых певцов. Супружеская пара не испытывала недостатка в уединении — все в доме наперебой спешили удовлетворить жажду познания мира, которая, по обыкновению, круглосуточно владеет только-только начинающим жить человеческим существом. В первый день лета Лао исполнится шесть. Кстати…
— Цинь убьет меня, если я пропущу праздник! — вспомнил Цао. — Они же носятся с ним, как сумасшедшие!
Мэй толкнула в бок острым локотком, заговорщицки сверкнула глазами:
— Я тебя прикрою! — улыбка крупного рта источала медовую хитрость. — И вообще… Может, нам с Цинь лучше какое-то время…
Цао посмотрел на неё с тревогой. Давно он ждал каких-то таких слов, но услышать их — всегда неожиданно.
— …какое-то время провести наедине, — продолжила Мэй серьезней. — Я имею в виду… Попробовать заново.
Она так неуверенно пожимала плечами и отводила глаза, что была непохожа на саму себя.
Цао пригладил волосы, поискал привычную косичку в волосах — совсем забыл, что давным-давно от неё избавился. Облегчение затмилось досадой — на самого себя. Устремив взгляд на водную гладь, он пробормотал:
— То есть… То есть это всё-таки я всё испортил. Помешал вам…
Дернул плечом, но тотчас ощутил обволакивающие объятия цепких рук. Никогда не мог противостоять их настойчивой нежности!
Мэй вынудила посмотреть на себя. Рубиновые серьги пылали огнем, но серо-зеленые холодного оттенка глаза не отражали тепло заката. Освещались улыбкой:
— То есть тебе нужно уехать. И не надо много на себя брать! А то, что остается тут, не твоя забота. Подумай сам, разве ты что-то теряешь?
— Но Энлэй… — нахмурился Цао, вспомнив о настоящей и по сути единственной причине, на самом деле державшей его здесь.
— О, это вы потом сами решите! — перебила Мэй пренебрежительно. — Не новички в шпионских играх. Придумаете годный для Цензора компромат!
Придумают… Кто? Цао и Энлэй? Или… Обычно Цао приходилось самому сочинять милые бытовые мелочи и наивные диверсии, чтобы позабавить Чена и оправдать свою полезность Ордену. Что ж. Справится и на этот раз. Сам.
Конечно, в итоге он согласился. Ещё бы навязывать свое общество там, где и сам не очень-то желаешь быть! А приходилось — только из чего-то вроде чувства долга. И неизбежности. Только потому, что, в общем-то, всё равно, где быть и с кем, если не рядом с…
***
И, конечно же, он догадался! Правда, сложно сказать, в какой момент. Догадывался всё яснее с каждым особенно лукавым взглядом Мэй? По её необычным вопросам? Сразу заподозрил что-то по алому огню в драгоценных камнях?
Или всё-таки убедился окончательно, только перешагнув порог гостевого домика? И только потому, что ощутил вдруг до боли знакомое — незабываемое — сочетание ароматов: сандаловую горечь и сладость жасмина. Но уже слишком поздно думать! И уже кажется, что знал всегда — не мог быть так слеп!
Сердце стучит у горла. Ноги чеканят шаг — нетвердо, невесомо. Летя, мимо проносятся комнаты. Идет на запах? Цао отчего-то уверен в том, куда нужно идти. Куда тянет магнит.
Шорох отодвигаемых занавесей. Открытая веранда. На фоне горного ландшафта — контур стройной высокой фигуры. И темные одежды, как всегда. И неизменная прическа — собранный хвост. Не оборачивается. И голоса почти нет — позвать…
— Не знал, что ты такой любитель сюрпризов.
Откуда взялось? Прямиком из той ночи. Сейчас — слов нет.
Есть только онемение — рук, ног и даже, почти, сердца. Есть только вмиг пронесшиеся воспоминания: о той ночи — о всех ночах — с тем, кого не нужно больше вспоминать. А нужно подойти, оказаться рядом — рядом с тем, кто всегда внутри. Обнять — того, чьи жаркие объятья согревали вопреки всему. Вопреки годам и расстоянию, вопреки непониманию и условному пребыванию по разные стороны баррикад… Всё это так не важно! Всё не важно.
Когда вновь слышишь — стук его сердца. Когда теряешь голову от горько-сладкого родного запаха. И лицо прячешь в гладком шелке волос. Шаришь руками по стройному телу — одет как всегда с иголочки — под нервными пальцами серебристое шитье форменной мантии. Такой строгий, важный. Такой взволнованный. Прижимаешь к себе. Прижимаешься сам. Пока так и не обернулся — не позволяешь. Вы ведь не хотите спешить. В вашем распоряжении — всегда — целая вечность.
Окольцованные пальцы ложатся поверх жадно скользящих рук. Пытается поймать. Почувствовать кожей. Очередной разряд — лед и пламя — полный контакт.
— Цао, Цао, так уж рад видеть? — насмешка тонет в волнении, затапливает трогательным старанием сохранять мнимую невозмутимость. Приглушенный голос доносится, как сквозь толщу воды, сквозь шум крови в ушах: — Ну, дай и мне на тебя посмотреть.
Послушно ослабляешь объятья. С ним покладистость — оружие. Но ты вовсе не хочешь ранить. Просто — нет, не боишься! — просто не можешь тянуть дольше, ждать…
Когда он обернется — черты лица такие же утонченные, только чуть более мрачные — и вновь окутает жарким плавящим обсидианом безумных глаз. Что за взгляд! В нем всегда — похоть и насмешка. В нем всегда — наслаждение и боль. Он заставляет сердце стучать громче, пальцы — дрожать, тело — прильнуть ближе. Спрятаться от него можно только в поцелуе, нырнув с головой.
Поцелуй — как тысячи других — один единственный. Невозможный. Разве думал ты когда-нибудь снова его ощутить? Вам не дозволены были встречи. Ваша переписка — для чужих глаз — в ней не было ваших слов. А теперь — слова вновь не нужны. Когда языки и губы сплелись, и его длинные пальцы в твоих волосах, и плоть ниже пояса уже порочно отвердела, бесстыдно прижимаетесь друг к другу… Как это может быть?
~
Как это может быть? Опять обнимать его. После стольких лет. Вопреки столь тщательно и упорно пестуемому убеждению, что ваша вечная ночь — всё, что осталось. И что её достаточно. Может, так и есть? Может, она просто продолжается? Ну, или небеса благосклонно разрешили вам её повторить. Ещё разок. На бис.
Для начала — терзать его губы, заставляя пускать в ход клыки. Его укусы — шипы розы. Её благоухание — аромат безумия. А пальцы так и не нашли упругой глупой косицы в волосах… Что ж, алый блик мерцает теперь благодарностью совсем в других украшениях… Но всё равно — непорядок! Неполный комплект сводящих с ума мелочей. Заплетешь потом сам. А сейчас… того, что есть — хватает с лихвой!
Провести ладонью по спине и сжать её на ягодице. Тереться пахом о его твердость. Он позволяет. Желает. Выдыхает рвано. Почти постанывает. Открыть глаза — карий бархат тут же ловит в свои обволакивающие сети. Не убежать. Не убежит.
Всё как тогда. Всё иначе. Почти лето. Совсем не зима. И не тьма за окном, а бесстыдно обнаженное солнце. Уйти бы в спальню… Но никто не помешает и здесь. Но выныривать в реальность — невозможно, не нужно. Всё равно не воспринимается ни жаркий слепящий май, ни буйство красок, ни удушливый запах цветения — всё заполнил собой этот поцелуй. И эта жажда. Это единение.
Как это может быть? Потом — после лихорадочно обнажения, после поспешного, пронзительного, слишком яркого соития — расскажешь ему, что платой за ваше мимолетное счастье стала смерть одного существа. Особенного. Для вас обоих. Особенного вообще.
А пока, неведомо как оторвавшись от губ, осыпая поцелуями — брови, веки, родинку, — шепчешь:
— Цао, ты всё такой же… невыносимый… Как же я хочу тебя…
— Знаю. — Цепкие пальцы сбрасывают прокурорскую мантию. Длинные пальцы ослабляют кокетливый пояс. Сверкает клык и искра в глазах: — И даже чувствую.
Все слова те же. Новых не нужно. Могли же вы почти семь лет снова и снова проживать одну ночь! Все ваши ночи. Жить друг другом.
А сейчас — можно перезаключить контракт. Отступить к кушетке — прямо здесь на веранде. Опрокинуть на спину. Будто мёд пить солнечные блики с бронзы тела. Сжимать в жадных пальцах живую алчущую плоть. Вспомнить о смазке. Вспомнить, как Цао не любит заботу. Улыбнуться:
— Подожди, сейчас… — потянуться к сброшенным одеждам. Необходимый ингредиент запретной любви всегда с собой.
Цао не отпускает. Одной рукой вцепляется в волосы — не любит он этот хвост!.. Другая рука бесцеремонно ложится на член — по-хозяйски, но мучительно ласково. Усмешка приподнимает родинку на правой щеке:
— Думаешь, я пришел бы неподготовленным? Догадывался же, что за чудовище меня здесь поджидает!
Немного не так, но о том же. Когда-то он вот так же не хотел ждать. Не хотел отпускать. Хотел отдаться. И сам овладел — целиком и полностью. Ждать же пришлось долго…
Впрочем, нет — вы не ждали. Не надеялись. И это чудо — не должно было случиться. Потом объяснишь…
Что Глава Стражи не собирался когда-либо, даже на время, отпускать нового Прокурора из Обители. Просто издевался? Или считал, что, встретившись, заложники его замысла сговорятся и начнут злоумышлять против Ордена? Кто его знает! Никто. И его больше нет.
А вы есть. О, вы очень даже есть! Особенно сейчас, когда так остервенело, так жадно плоть вонзается в плоть. Ещё быстрее, ещё глубже. Совсем не пытаясь сдержаться, замедлиться. Всё время мира у вас! И сколько угодно повторов. Сколько успеете. За эти несколько дней. У вас своеобразные представления о времени. По крайней мере о времени, проведенном вместе.
Казалось бы, такой простой процесс, обыденность: член входит в тугую плоть, и слышны стоны, и поцелуи — сколько угодно, без конца! Так почему же словно душа вылетает из тела? И прошлое с будущим всё норовят поменяться местами. Такое настоящее слишком невыносимо? Такое счастье не может быть только сейчас.
Через несколько дней ты его оставишь. А как только сможешь — повторишь безумный визит. Снова и снова. Цао останется здесь. Скажет, что в поместье Цинь скучно. А что готов ждать тебя вечность — не скажет…
— Ты же понимаешь, что мы навсегда? Ты — мой единственный.
Он говорил тогда. Ты говоришь сейчас. Вы — навсегда.
~
Слова глухие и рваные, но Цао слышит. И даже сквозь густое всепоглощающее наслаждение — помнит. Их связь неполна без их памяти. Память неотделима от их страсти. Поэтому слово в слово, точь-в-точь — так же точно, как с каждым толчком распаленный член достигает точки удовольствия — повторения бьют в цель.
Цао понимает. Даже лучше, чем тогда. Что расстояние — укрепляет близость. Что недостижимость — лучшее топливо для вожделения. Что время врозь — дарит вечность вместе. Но в этом всём можно убедиться, лишь соединившись снова! О небо, опять Цао не представлял даже, насколько сильно этого ждал! Всегда с ним так. Чудовище!
— Чудовище! — так и прошептать, улыбаясь. — Воруешь мои фразы!
Обвить плотнее ногами бедра. Подаваться навстречу. Монстр! Даже явно не сдерживаясь, терзает его так долго! А Цао давно на пределе. Ничего, ещё отомстит!.. А пока… Не замечать ничего вокруг — ни обвивающей веранду аметистовой глицинии, ни белого кипения цветущих яблонь, ни пронзительную бирюзу небес — а только алебастровую белизну его тела, такого же бесстыдно обнаженного, как закатное майское солнце. Ни облачка — чистая страсть. Не видеть нефритово-нежной зелени на холмах вдали — а только черноту смоляных волос и обсидиановых глаз. Наслаждение на этом лице превышает допустимый порог. Тан будто хочет вплавиться в него окончательно — не отрываться больше никогда.
И вдруг — подается назад. Цао отпускает неохотно, как всегда. Но наконец окольцованные пальцы касаются члена. С губ срывается очередной стон. Недовольно-жалобный. Как он любит. А Цао любит его прикосновения. Его пальцы и правда умелые. Добавилось ли на них колец? Сейчас невозможно разобрать. Да и не важно.
Важно не задохнуться от страсти, не захлебнуться в заливающем всё янтарном огне — прорвавшейся лавы между ними и ослепительного зарева заката вокруг. Необжигающий пожар. Теплота и мягкость. При свете дня. И под покровом ночи. Всегда и везде.
Боль или наслаждение, аметист или нефрит — не суть важно. Всё едино, если есть янтарь.
И они не назовут это любовью. И клясться в верности, конечно, не будут. И вместе навсегда не будут тоже. Это всё лишнее. Не стоящие внимания мелочи, когда их чувства — что безбрежный океан.
Всплески пылающей магмы прямо сейчас — брызгами на кожу. Пульсация внутри, и его редкие скупые стоны. Даже извергаясь, этот тихий вулкан пытается скрывать свою сущность. Черты лица почти бесстрастны. Только чувственные губы мучительно сжаты. Только нахмурены серьезно брови… Видимо, его сущность и состоит в том, чтобы её скрывать. Даже рядом с тем, кто видит насквозь. Кто принял в себя — во всех смыслах. Кто сам — такой же. Всегда путал маски и лица. Даже теперь, когда Тан накрыл его своим телом, придавил собственной реальностью, бормочет:
— Неплохо, Тан, совсем неплохо… — и усмехается в шею.
А что ещё скажешь, поглаживая взмокшую спину, отирая росу любви с живого мрамора? Про «навсегда» уже сказано, про «единственного» тоже. Не раз.
— Ты тоже был великолепен, Цао, — слышен рокот прибоя в ответ. Буря над океаном огня затихает, вздыхает судорожно: — Я… соскучился по тебе. Немного. Ты, кажется, тоже, а?..
Смешно. Правда. Это ведь именно смех сотрясает сейчас плечи Цао. Нужно только прижать поплотнее к себе его голову, чтобы не додумался посмотреть в глаза. Намокший бархат — неприглядное зрелище…
Но и он хорош! Скучать по тому, что «сейчас-и-всегда» — так глупо!
Конец