Поздняя весна в поместье Цинь благоухает пышным цветением. Солнечный свет заливает супружескую спальню. Щебет птиц за окном. Топот детских ножек за дверью: заботливая тетушка ведет ненаглядного племянника на прогулку.

Штиль. Идиллия.

Тошнота.

На супружеском ложе — мужчина и женщина. Как принято, как положено. Правда, к этому состоянию им пришлось идти долгим и замысловатым путем. Правда, кажется, вскоре оно неизбежно должно измениться. Ни Цао, ни Мэй не могут долго находиться в этом устойчивом, удушающем своим постоянством положении.

Но пока — черноволосая головка покоится на супружеском плече. Рука цвета светлой карамели гладит бронзовую кожу груди. Шрамов почти не видно. Стоило ли так переживать!..

О, Тан тогда не то что ни разу не хлестнул Цао плеткой, но не дал и того, что было вполне привычно: не кусал губы в жадном поцелуе, оттягивая за волосы голову назад, не сжимал горло окольцованными пальцами — до последней дрожи, до вспыхивающего чрезмерной яркостью помрачения… Нет. Зато дал другое.

Выдумщик. Цао каждый раз улыбается — до сих пор, — вспоминая его тщательно скрываемую неловкость, вспоминая тот насмешливо-неуверенный вопрос: «Что решил?»

Тогда он уже вернулся из-за ширмы, куда удалился, неожиданно прервав долгие ласки. Казалось, это новое испытание. На доверие? Цао ведь так и остался прикованным, а Тан загадочно молчал, не выдавая намерений. А до того — просто утопил в наслаждении. Гладил и целовал каждый сантиметр тела — будто вновь изучая, запоминая навсегда… Игры с павлиньим пером продлились недолго: Цао слишком бурно реагировал — выгибался, вздрагивал. Видимо, чересчур похоже… Ну что же он мог поделать? Всегда боялся щекотки! А вот в обычных ласках Тан себя не ограничивал. Просто с ума сводил — этими умелыми длинными пальцами, этим горячим ненасытным ртом… Возбуждение достигало апогея, но не находило выхода. Любимая пытка — дразнить.

Поэтому оставшись один — распятый, но несломленный — Цао только внутренне негодовал и вовсе не ожидал подвоха. А оказалось…

Через некоторое время Тан вышел из-за перегородки. Задержался у окна. Лунный свет вычерчивал рельеф мраморного тела. Прямые черные волосы рассыпались по плечам. Так и не собрал… В ту ночь он был покладистый. Послушный. А ведь планировалось наоборот!

Но Цао действительно доверился ему полностью. Позволил же себя связать! И самое изощренное мучение испытывал сейчас оттого, что не может ни руками, ни губами дать знать, насколько желанно это алебастровое тело. Впрочем, это со всей откровенностью выдавала возбужденная, налитая кровью плоть. И никакие слова — даже если бы во рту не было кляпа — не помогли бы выразить чувства, что сплавляли душу с душой.

Высокая фигура приблизилась к кровати. Путь от окна в постель — их неизменный маршрут. Только ролями поменялись… Тан оседлал его так ловко, с такой привычной грацией, будто только и делал, что изучал движения мастера, готовясь повторить в ответственный момент. И вот он настал. Дыхание перехватило. Цао, конечно, был готов. Отдался же он в его власть. Только хотел бы… удостовериться в его желании. Тогда и прозвучали те вопросы. Но ещё о большем говорила порочно-невинная улыбка. Ещё о большем кричал обсидиановый блеск прищуренных безумных глаз.

Отказать невозможно. Отказывать никто не собирался. Цао не собирался даже просить освободить себя. Всё должно быть так, как хочет он. У бесконечной ночи — свои правила.

Тан сделал это сам: вынул и отбросил кляп, быстро отстегнул ремни с щиколоток и запястий. Наконец можно его обнять!.. Кожа прохладная и гладкая, волосы пропитаны ароматом благовоний — жасмин и сандал. А сердце стучит — живое, запутавшееся… любящее. Конечно же, любящее! Да только слова им ни к чему. Ну разве что…

— Не знал, что ты такой любитель сюрпризов! Уже можешь представить себя в таком положении?

Но представлять ничего и не нужно: не успел Цао договорить, как бережные прикосновения длинных пальцев направили изнывающую от возбуждения твердость к подготовленной нежной мягкости. Как множество раз, только — наоборот.

Новый уровень близости. Неожиданная блажь. Ускользнул от своих прямых обязанностей. Сбил с толку. Сбил дыхание. Сорвал вздох поцелуем.

Как невообразимо приятно было поддерживать стройную талию, чувствуя, как упругая плоть скользяще-неспешно принимает в себя распаленный долгой прелюдией член. Как превращается в новизну известное, привычное — в немыслимое. То же желанное тело в объятьях, те же ощущения, как с десятком других, но — всё совершенно иначе. Но всё — в первый раз.

Притянуть его к себе, задавая ритм. Обнимая плечи, терзая губами губы. Тану всегда нравились его клыки… А Цао уже не знал, кто из них должен вести? Чьи желания должны исполняться прежде всего в такую — вечную — ночь? Почти не мог держать себя в руках, но всё же помнил о неопытности давнего партнера. Не хотел причинить лишней боли. Ведь всё должно было быть наоборот!.. Но Тан его провел. Что ж, поделом! Теперь расплачивался — оттенком страдания на бледном лице, напряженным сокращением растягиваемой плоти.

— Расслабься, — шептал Цао в россыпь черных волос. — Эй, тебя разве нужно учить? — смеялся. — Давай, знаешь же: вдох-выдох.

Тан нависал над ним, упираясь руками в постель. Улыбался — счастливо и безумно. Только чуть хмурились брови. Сдерживаемая боль не распаляла Цао. Дальше и так было некуда! Хотелось лишь ещё бережнее, аккуратнее ввести его в мир новых ощущений, показать, какое удовольствие только и можно получить, отдаваясь. А ведь сам Цао так презирал заботу!.. Но только по отношению к себе.

Зажатость рассеивалась поцелуями. Доверие ослабляло тугой обхват. Наконец, можно было войти до конца. Начать двигаться уверенней и ритмичней. Впиваться в шею поцелуем-укусом. Руками оставлять пунцовые отпечатки на мраморе плеч и спины. И улавливать стоны. Податливые. Как всегда — тихие. По-новому — покорные. Разве этого он ждал от этой ночи?

Да. Он ведь ждал его. Как угодно. Всегда.

И те мгновения тоже застыли — навсегда.

Мерцание ламп. Частое дыхание. Дрожь тел. Рваные движения — всё более страстные, неудержимые. Либо боль совсем отступила, либо Тан просто её игнорировал — он ведь мог сдерживаться, принимая не только ласки… Кто из них опытнее? Не имело значения, когда так ярко, так неудержимо они проникали друг в друга — до основания, до глубины души, подменяя другого собой. До конца.

И Цао шептал лихорадочно, не понимая собственных слов, только чувствуя, что они — абсолютная истина:

— Ты же понимаешь, что мы навсегда? Ты — мой единственный.

Это — их максимум. Им не нужны другие слова.

В ответ лишь стон. Тан прогнул спину, подставляя под жадные пальцы твердый горячий член. Раскаленный — чуть коснись, готов обдать жаром влажной страсти. Будто близкая к поверхности магма — выплеснется, стоит мотыльку взмахнуть крылом. Стоит чуть сжать ствол, сделать несколько быстрых движений — закроются глаза, запрокинется голова, заходит кадык на белоснежной шее… Стоит скользнуть пальцем по чувствительной головке — и стон станет громче, пронзительней. И плотнее обхватит сладостный плен. И пульсация под пальцами породит ответную бурю. Грозовой шторм, орошающий плоть изнутри. Иссушающий и наполняющий. Соединяющий их…

Навсегда?

День за днем. Весна за весной. Кутерьма домашней возни.

Подумать только — сыну Мэй уже шесть лет! Было на днях. Или будет?.. Да, наверное, всё-таки будет. Цинь не позволила бы пропустить.

Конечно же, именно она и стала для мальчишки истинной матерью. Возможно, всё же зря они решили не выдавать его за сына Энлэя и Цинь. Цао продолжал пользоваться данным ему обещанием, что воспитание потомства не будет его касаться. Мэй тоже с готовностью уступила подруге эту роль.

И тем не менее сейчас в супружеской постели они вдвоем. Так уж вышло. Не сразу — постепенно, но неизбежно — идиллическое партнерство с Цинь приелось Мэй. Постоянная возня с малышом отдалила подруг. Впрочем, в первые годы они действительно светились от счастья, льнули друг к другу, только посмеиваясь над разницей восприятий. Одна дразнила другую наседкой, та, подшучивая, называла кукушкой. Но ведь это было решение Цинь — и она в полной мере принимала эту ответственность и даже искренне наслаждалась ей. Ребенок не стал проблемой.

Проблемой стало то, что между ними не было проблем. Постоянство нахождения вместе притупляет любые страстные чувства. А Мэй была слишком жадна до жизни! И однажды… тогда ещё с согласия Цинь, оказалась впервые — снова — в постели отца своего ребенка, законного мужа. Прекратила фиктивность брака. Почему нет? Никто не против. Все за.

Потом это стало происходить чаще. Потом — появились другие. Вот и сейчас — эти новые серьги… Вряд ли Мэй купила их себе сама.

— Новый поклонник, Мэй? — усмехается Цао в щекотно-шелковистые пряди. — Как не стыдно принимать рубины от воздыхателей? При живом-то супруге!

Мэй вскидывает на него чрезвычайно загадочный смеющийся взгляд. Глаза по-прежнему сияют кварцевым блеском, но стали ещё зеленее, оттененные кроваво-красными каменьями.

— От такого воздыхателя ты бы и сам не отказался, поверь! — хмыкает она, даже не собираясь отпираться.

Они не настолько близки, чтобы Цао мог ей указывать. Да и никто никогда не имел такого права. Только не хотелось бы, чтобы Цинь… Впрочем, не его дело. А между ними, само собой, никакой супружеской верности нет и в помине.

— Ну, я уж как-нибудь сам справлюсь с поиском подходящих кандидатур.

— Не будь так уверен, — Мэй продолжает смеяться.

Её ладонь, лежавшая на груди, поглаживает плечо и спускается к унизанному браслетами предплечью. Перебирает тонкими пальцами. За годы их число подросло. Раза в два. Цао не спешил. Не считал. Но, как и прежде, ни в чем себе не отказывал.

— А от него у тебя браслета нет?

Вопрос сжимает сердце неожиданностью. Они редко говорили о нем.

Цао отрицательно качает головой. Молча.

— Почему?

— Потому что от всех других — есть.

Поводит плечом, не желая объяснять сокровенное. Что это — отличие. Особенность. О своих чувствах Цао говорить не любит, но и скрывать их считает ниже своего достоинства.

— Ну ясно, — улыбается Мэй, убирая руку. — Соскучился по Обители, Цао?

Искреннейшее фырканье:

— В гробу я их видал! О чем ты? — Цао бойко переводит тему: — Лучше скажи, когда уже твой Энлэй предпримет хоть что-нибудь, чего так ждет от него Великий Цензор? Буквально чувствую, как поторапливает: всё когда да когда?

— А почему это ко мне такие вопросы? — возмущается Мэй. — Сами же недавно стали членами тайной ложи. Ну так и действуйте-злодействуйте! Куда нам, скромным девицам! — Потягивается всем гибким телом, выдыхает с зевком: — Вот если бы в Орден принимали женщин, я бы им показала… как нужно бороться с системой… А так…

— Серьезно? Зачем тебе в это гиблое место? Что можно сделать там изнутри?

Мэй пожимает плечами:

— А что снаружи?

Не ожидая ответа на полный скрытой горечи вопрос, она встает с постели и принимается приводить себя в порядок. Внимание супруга, очевидно, никак её не смущает. Обнаженное тело не сразу прячется в струящемся черном шелке одежд. Проводя костяным гребнем по волосам, Мэй решает продолжить мысль:

— Знаешь же, что мое бывшее семейство решило отправить им очередного отпрыска? Кажется, он даже на пару месяцев младше нашего Лао. Только успели подрастить — и сразу в пекло. Ну как же, столько лет без полезной связи!.. И это после того, что случилось с Минем! Всё равно от этого поветрия не избавиться, пока Обитель существует. Так что, будь я мужчиной, разнесла бы весь чертов Орден в клочья!

Мэй умеет сердиться — изумрудные искры брызжут из глаз, крупный рот поджимается в гримасе брезгливой злобы. Ей идет. Её ярость прекрасна и в полной мере находит отклик в сердце Цао. Мэй имеет право вспоминать о Мине. Не просто родственник — друг детства, близкий товарищ. А Цао…

Ох, да конечно же, он всегда знал, что именно стало причиной гибели любимого друга! Затея Энлэя. Сам Цао со своим беспечным упрямством. И проклятый Орден! Весь, целиком. Искренне желая Ордену краха, Цао никогда не думал о Тане — не считал его частью системы. Да, он живет в Обители. Но он — не их. Да, он теперь Главный Прокурор, но всё это — часть игры.

И они должны победить! Обязаны. Ради Миня, который поспешил сдаться. Ради разрушенной связи с единственным… с тем, кто сделал всё, чтобы сохранить Цао жизнь. Теперь жизнь Цао ему не принадлежит, но и Тану посвящать её он не собирается. Их друг — там, за гранью — ничем не хуже тех, что остались. Да и стоит ли особо дрожать за жизнь, если не можешь прожить её так, как хочешь?..

В ту ночь они говорили и об этом. Они говорили обо всем. Между горячими ласками, перед очередным обменом ролями, в дыму трубки и благовоний растворялись голоса. Звучали и угасали. Вопрос — ответ. Ответ — вопрос:

— Всё, что мы не успели вместе, мы сделаем порознь. В честь друг друга. Как тебе мысль?

— Отличная мысль. Одобряю.

Длинные пальцы поглаживали запястье — привыкли к шрамам, считывали пульс. Мерцали перстнями. И новым, обсидиановым — тоже.

— Значит, договорились, — легкомысленное хмыканье компенсировало важный кивок. — Теперь в твоей коллекции есть настоящий оберег.

— Обещаю, пока я буду знать, что где-то на свете есть такое чудо, как ты, точно не буду спешить его покинуть. Мы вкусим эту жизнь сполна. Будем жить за двоих…

— За троих тогда уж… — резкость воспоминания кольнула сердце.

Разгоряченный лоб прижался к прохладному плечу. Плотнее сомкнулись объятья — мрамор рук. Послышался голос — рокот прибоя:

— Цао… прошу, не думай, что Минь решился на этот шаг только из-за… — ненадолго затих, потом зазвучал спокойнее: — Минь любил жизнь, но не принимал того, во что превращают её орденские порядки. Он давно уже всё спланировал…

— Всё равно… — Цао покачал головой. — Узнал-то он обо всём из-за меня! Я понимаю, что сам он меня не винил. Что Минь, в отличие от некоторых, не хотел бы оставаться в неведении… Но предоставь мне самому решать, какая доля ответственности лежит на мне.

Искренность в ту ночь давалась легко, а вот упреки следовало бы сдерживать… Зато получилось наконец объясниться:

— На самом деле… Тебе ведь тоже непросто было его отпустить. Ты остался с этим наедине, а я ещё и свалил всё на тебя… Прости.

— Нет-нет, Цао, — поцелуй в висок и горячий шепот обжигали. — Какое может быть «прости»?! Нет. Я чуть всё не испортил, не решался сказать, а ты… Каким-то чудом всё-таки рядом.

— Ну конечно! Чудом… — сорвалась усмешка. — Не так-то просто оказалось от меня отделаться! Глупо было и пытаться!

— Глупо, — легко согласился Тан. — Наверное, слишком боялся тебя потерять. А в итоге — всё сделал наоборот…

— Да нет же, нет! Это всё твоя проклятая забота! — не уставал возмущаться Цао, уже почти посмеиваясь: — Ты всегда меня недооценивал. Думал, не понимаю. Думал, не пойму… А я даже понял, что ты имел в виду, когда говорил, что смерть не поражение. Тот, кто стоит на своем, не может считаться проигравшим. В жизни и в смерти главное — оставаться самим собой. Поступать так, как считаешь нужным. Верно? Наполнять по вкусу — разве это не то же самое?

Тан кивал, и рассыпавшиеся пряди скрывали лицо. Два черных блеска — волос и глаз — пронзали душу. Теперь оба видели друг друга насквозь. Понимали правильно. Цао был уверен. Их убеждали не мудреные фразы. Не пафос громких слов выражал бесконечность чувств. Для всего этого у них — всегда — имелся и другой язык. Плоти, дрожи, взглядов. И всё же восхищение и опасения прорывались в вдохновенных речах:

— Цао, Цао… — дрожала кривая улыбка, — твою сущность ничто не сможет изменить. Даже не сомневайся! Поэтому-то ты не услышишь от меня пожеланий стать хорошим отцом и добрым семьянином. Совершенно бессмысленно! Домашний кров не вместит вольный ветер. Фениксу не нужно гнездо. Ты останешься самим собой. Ты будешь лететь свободно. И никаким оковам орденских интриг тоже тебя не удержать! Просто… Не торопись сгорать слишком бездумно. Давай пройдем этот путь до конца.

Рукопожатие фиксировало момент, заостряло внимание. Так доверительно. Так красиво сверкал обсидиановый дуэт: кольца и взгляда. А голос будто поглаживал неумелой, беспочвенной надеждой:

— Да и кто знает, каких ещё сюрпризов можно ждать от судьбы? Раз уж она позволила нам встретиться однажды… И не потерять друг друга потом.

— Не потерять?.. — рассеянно повторил Цао, потом усмехнулся: — Ну да… Сейчас же мы вместе… Сейчас и всегда. Я буду помнить. Нет. Не так. Ты будешь моим. Всегда.

Не ждал ответа — опутал объятиями. Всегда теперь — прижимаясь грудью. Всегда — слушая сердцебиение. Принимая дымный выдох из легких в легкие. Принимая его — в себя.

И вот теперь — спустя семь весен — выполнил ли он их прощальный завет? Остался собой? Насколько это возможно в роли супруга и отца, в роли заговорщика и шпиона, двойного, тройного агента?.. Маски и лица всё чаще прячут одно — скуку. Наполнял ли жизнь по своему вкусу? Ну, от приятных случайных связей он никогда не отказывался. Не о чем говорить.

Что ещё? Ах да, появилось у него одно наполнение… Цао не любил называть это местью, но что поделаешь, если более короткого и емкого слова не придумано! Уверенность в необходимости разрушения — было бы точнее. Любой ценой.

Что ж, хорошо хотя бы, что в их браке наблюдается такое единодушие устремлений и ценностей! Законная супруга, уже облаченная в длинное черное платье — узкое в талии, с летящей юбкой — вертится у зеркала и сообщает между делом:

— Кстати, этот недобратец Энлэя… Мне рассказали забавную сплетню. Будто его нашли уже основательно погрызенного кошками. У него же их был десяток, не меньше! — Мэй улыбается очаровательно: — Жаль, конечно, что не заживо, но тоже весьма эффектно!

Мэй по-прежнему участвует в делах Энлэя, но в тайной ложе — в которую они были торжественно посвящены с месяц назад — не состоит. Туда тоже не принимают женщин. Она и не собиралась! Презирала кружок заговорщиков, не верила в успех. Шутила, что не могут сотворить хоть что-то серьезное те, кто первым делом принялся рядиться в фарфоровые маски и восседать за круглым столом. А в её собственную деятельность Цао не посвящен — предосторожность, побочный эффект двойной жизни. Поэтому не слишком удивляется, что ей известно больше, чем ему. Рука машинально скользит по груди. Почти никаких шрамов…

— Жестокая женщина, — хмыкает он. — Тебе-то что сделал этот несчастный девиант?

Мэй, вглядываясь в отражение, сосредоточенно поправляет серьги и пожимает плечами:

— Да просто мерзость! Не понимаю твоего всепрощения! Он ведь делал всё это просто так! Никакими физиологическими особенностями это невозможно оправдать. В конце концов, он мог бы быть как Энлэй…

— Он был собой, — в свою очередь пожимает плечами Цао. — Как умел. И нет у меня никакого прощения. То, что он мертв — прекрасная новость. По крайней мере, из-за него никто больше не пострадает. Но можно и без дополнительных эффектов.

— Прямо-таки родственная солидарность!

Возмущение Мэй смешит Цао:

— Ну конечно! Зов крови, не иначе! А ты сама не думала, что не попала бы в это семейство, если бы не его нелепые затеи?

Мэй поворачивается медленно. Блики майского солнца играют на загорелом лице, высекают искру из рубинов, но в глазах — туманно и пасмурно.

— Да… Жизнь могла бы сложиться иначе… — тон задумчив и тих. — Кое-кто и вовсе не появился бы на свет. Ну а ты, например, так и оставался бы в праведной Обители. Как ни крути, у тебя больше причин его ненавидеть. Хотя…

— Хотя — что?

— Ничего, — Мэй качает головой и улыбается таинственно: — Увидишь скоро. Поймешь.

Кроваво-красные украшения блестят, подрагивая. Цао, глядя на жену, думает, что понял её и так. Конечно, ей досадно, что их чувства с Цинь охладели. Она считает, что это из-за того, что им ничего не мешает быть вместе. Из-за овладевших поместьем тишины и покоя. А Мэй ведь так верила в то, что нашла единственную! А Цао…

До сих пор верит.

И пропускает мимо ушей другие — непонятные — слова.

***

Поздняя весна в Обители маскирует её застывшую безжизненность, манит ложной надеждой, убеждает, что всё хорошо. Будет.

Бывало же хуже! А сейчас цветут поздние плодовые деревья, светит солнце и плещутся утята в пруду. А сейчас — Сюин должен обустроить прокурорский особняк в соответствии со вкусами нового владельца. Он хорошо их знает! Немного слишком — вдвойне…

Сюин знает их: наставника и ученика, похожих и противоположных. Один в своем стремлении впитать чужие чувства — не знал границ. Другой — сам состоит из пламени и делится им щедро. Один воспринимал плотские влечения исключительно как океан порока — учил плавать! Другой — любую грязь обращает в чистый, белее первого снега, пепел, омывая в озере пылающей лавы.

Сюин знает себя. Но больше не чувствует себя грязным! Хватит! От умения сносить любые унижения он отказался — заменил наукой принимать все свои желания такими, как они есть.

А когда-то Сюину казалось, что его будто и нет вовсе. Марионетка, кукла, пустышка. И так было проще — существовать. Выполнять прихоти хозяина сквозь боль, страх и стыд, отторгая их, не чувствуя своими. Точнее, стыд был прежде всего. За сам факт наслаждения. Боль пришла позже. Янлин открывал грани распутства постепенно. Страх, порожденный безумием в двухцветных глазах, оставался с ним до конца и лишь возрастал, в соответствии с заволакивающей их скукой.

Но Сюину повезло — он достиг совершеннолетия ещё до того, как Глава Стражи совершил первое умышленное убийство. Сюин уверен, что и в этом согласился бы участвовать — господину невозможно было отказать.

И вроде бы — нечего больше бояться. И вроде бы — Тан ещё при жизни Янлина почти излечил в нем эту постоянную дрожь, опасливую готовность… А теперь — Сюин должен попробовать сделать ещё хотя бы один небольшой шаг вперед. Сам.

Он уже подготовил одну из комнат — маленький кабинет. Затянул бархатными драпировками, распорядился, как расставить мебель, ширмы, ложе… Светильников должно быть множество. И курильниц. И это его ничуть не смущает — не обстановка ведь порождала тот страх и беспомощность! Бархат действительно красив и приятен на ощупь. Сандал и жасмин — идеальное сочетание ароматов. Не могут они быть источником дурных чувств!

Тан доверил ему это занятие и даже официально назначил на должность личного помощника. Сейчас его нет в Обители — вернется только через несколько дней. Сюин надеялся многое успеть за это время. Да, снова хотел быть полезным. Ну и что же? Такова его суть!

Ещё раз оглядевшись — и всё же общий вид можно будет оценить, только когда зажгутся лампы — Сюин садится у открытого окна. За ним не нежная ива — строгие свечи кипарисов, но радуют они гораздо больше. Вдруг — Сюин даже вздрогнул от неожиданности! — на колени запрыгивает серый кот. Как этот старый мерзляк сумел отлипнуть от камина? Неужто думает, что новый хозяин согреет надежнее?

У него и самого пальцы мерзнут, но приходится исправно исполнять долг — гладить странную курчавую шкурку, слушая вежливое урчание, забавляясь подергиванием непропорционально больших ушей. Этот давний служитель мрачных казематов совсем недавно появился в доме — освободился, наконец, на старости лет, покинул пост. Товарищ по несчастью — любимец для развеивания тоски. На рабочем месте Янлин тоже не любил быть один.

А новому Главе Стражи такой питомец оказался не нужен. Даже на память. Не позволил дожить свой век в привычной обстановке. Хорошо, что по старому знакомству, подкрепленному новыми обстоятельствами, Шень додумался предложить его Тану. Хорошо, что Тан не отказался, хотя и не разделял слабости наставника к пушистым тварям — наоборот… Теперь они могут согревать друг друга — успокаивать, утешать. Теперь у Сюина появился хоть кто-нибудь, ещё более слабый, чем он сам.

Других питомцев разобрали другие прислужники Янлина. Слухи о том, что на его теле были следы кошачьих укусов — чистый вымысел для отвода глаз. От того, что на самом деле могло стать скандалом. Но подопечные, обнаружившие поутру хладный труп, не выдали постыдную тайну Янлина, а сытые холеные кошки вовсе не терзали его плоть.

Сюин не умел ненавидеть, зато мертвого Янлина научился даже жалеть. Это был слишком странный, слишком яркий человек! Оставаться к нему равнодушным — задача не из простых.

Вот и новый Глава Стражи — до сих пор ходит мрачнее тучи. Хотя, казалось бы, повышение, переезд, статус… Сюин не слишком вникал, но знал, что Тан как-то поспособствовал тому, чтобы ордер о его назначении восстановили. Чтобы дело об обстоятельствах несчастного случая не рассматривали слишком тщательно. Чтобы привратники забыли, в котором часу выпустили полуночного гостя из особняка около старой ивы… Сюин не хотел ничего знать, но не мог не заметить, что право покидать без надзора пределы Обители появилось у Тана именно после налаживания контакта с Шенем… Сюину и не нужно ничего объяснять — всё-таки жалеть он мог только мертвого Янлина.

Бояться можно живых… Но вроде бы ему нечего опасаться нового Главу Стражи. Какое ему до него дело? И уж конечно, Тана он не боялся. Такого варианта просто нет. С ним трепет превращался в шалость, стыд — в игру. А вне игры Сюин был с ним спокоен, почти счастлив.

Сюин хотел отблагодарить! Уже кое-что придумал, почти согласовал, но тогда не получился бы сюрприз… Так что пока он скрыл от Тана, с какими на самом деле намерениями принимает в качестве прислужников бывших подопечных Янлина… Тан был не против — нужно же куда-то устраиваться молодежи. А вот избранные Сюином — такие же робкие и трепетные, но крайне развращенные существа — прекрасно знали о его замыслах. И тоже были не против. Конечно, Сюин не стал бы тащить в дом Прокурора тех, у кого на руках была кровь… Но те, кто являлись такими же жертвами, как он сам, имели право на этот шанс. Почувствовать себя нормальными, желанными, настоящими — без давления, без унижения, без страха.

Без страха. Сюин убирает с колен кота, встает и делает пару шагов. На подоконнике лежит изящный струнный инструмент. Тонкие пальцы согрелись живым теплом и теперь делятся им с лакированным корпусом, узким грифом и, в конце концов, шелком струн.

Без сожаления — вылетает из-под умелых прикосновений первая нота. Вторая, третья. Музыка тоже не виновата в воспоминаниях. Впервые за много лет коснувшись струн, Сюин играет знакомую мелодию — делает свой маленький шаг. От себя к себе.

Без сомнений — насколько хорошо нужно знать, что такое порок, чтобы считать себя чистым?..

Очередная весна. Старый кот. Новый дом.

Сюин хотел бы превратить этот особняк в сказку. И сейчас как никогда уверен, что всё у него получится!