— Да ладно тебе, пусть проводит, — Люда толкает в плечо, глядя на твоего однокурсника, смиренно ожидающего решения у колонны рядом с нарисованной вручную афишей. Поглядывает то на вас, то на тебя конкретно, а ты нерешительно взгляд отводишь в сторону всякий раз, как пересекается с его.

Ты не особо горела желанием идти на дискотеку во дворец культуры, находящийся достаточно далеко, чтобы возвращение поздним вечером было неприятным времяпрепровождением после того, как все навеселе будут расходиться кто куда. Но на уговоры близкой подруги детства откликнулась даже не ты, а твой дед, что полностью поддержал инициативу Людки жить молодость на полную, не прозябая ее в четырех стенах со старым хрычом. Поэтому ровно за час до начала тебя вытолкнули из квартиры в руки подруги и сказали веселиться. Особо не беспокоясь, как ты будешь возвращаться: последний автобус уходит накануне, Людка в общежитие вместе со своими девчонками пойдет, завывая песни с дискотеки, а ты одна останешься. И идти одной казалось просто наиглупейшей идеей: с каждым днем на улицах все больше всякой швали разводилось, говорят, все дело в Афганистане, в войне. Ты особо не интересуешься.

Как и не интересуешься в проявленном внимании со стороны однокурсника, хотя парень-то он неплохой, вроде. Поэтому под очередные подначивания подруги, ты решаешься кивнуть ему, смиренно пинающему воздух в ожидании решения. Видя твое очевидно вынужденное согласие в попытке обезопасить себя на время возвращения домой, он с чуть на вид нагловатой улыбкой кладет руку тебе на талию, кивает Людке, и спускает по лестнице.

Скрывая свою неприязнь к излишним прикосновениям за неловкостью и желанием укутаться в шерстяную кофту, которую тебе в руки всучили, чтобы ты там себе по-женски ничего не застудила, пока в октябре гулять будешь вечерами, убираешь его руку с талии с легким, но вполне прозрачным намеком не продолжать навязываться. Сделав это достаточно мягко с глупой нервной улыбкой, от него получаешь пожимание плечами и неприятный смех. По крайнем мере, твоя немая просьба была принята к сведению, так как он сам сделал шаг в сторону, сохраняя хоть и маленькую, но дистанцию.

Весь путь до дома проходит в относительной тишине: ты молчишь, кивая, лишь бы выказать видимость интереса к человеку, что дарит тебе такое же относительное чувство безопасности, пока он пытается разговорить тебя абсолютно глупыми, неприятными вопросами, после которых становится понятно, почему все-таки твоя незаинтересованность к, казалось бы, симпатичному хорошему однокурснику была оправданной. Удивительно, как его все еще не отчислили, хотя бы за бестактность и мат через каждое третье слово. Дедушка, говорит, таких исправляет или могила, или армия — там уму разуму учат. Возможно, он прав.

За своими размышлениями и киваниями головы на весь бред, льющийся изо рта парня, имени которого, как ты понимаешь, даже и не помнишь, чуть не пропускаешь вопрос… Тебе же показалось, верно?

— Можешь повторить?

Даже останавливаешься на месте, повернувшись к нему лицом.

— Я спросил, чистая ли ты?

Тебе не показалось.

— Прости?

— Ну девственница? — он смотрит на тебя, как на дуру, вынужденный повторять свой простой вопрос трижды.

Поднятые брови в недоумении, фырканье и маленькие покачивания головой из стороны в сторону, говорят о твоем мнении об этом гораздо больше, чем слова. Ты в немом шоке, ошеломленная все той же до безобразия проявленной глупостью, грубостью и отсутствием понимания минимальных рамок приличия. Подобное поведение не вписывается в тот мир, в котором ты привыкла жить. В мире, где ты живешь подобные темы не поднимаются вплоть до свадьбы и даже после нее. Поэтому, не сдержав во взгляде разочарования, без ответа хочешь побыстрее дойти до подъезда, благо вы уже подошли к дому, буквально стояли в арке, ведущей во двор.

Махнув на прощание рукой, не глядя, делаешь шаг: твои туфли на невысоком каблуке хлюпают в грязи, уже не просыхающей от осеннего солнца.

Не успеваешь сделать второй шаг, как тебя хватают за руку.

Затем резкая боль в лопатках и затылке заставляет на мгновение потеряться в пространстве, а крик застрять где-то еще на вдохе, когда ладонью зажимают рот. Голову ведет в сторону, глаза зажмурены, чувство, что ты на карусели, и скорее на рефлексах вытягиваешь руки вперед, упираясь ими в чужую твердую костистую грудь. Когда глаза распахиваешь легче не становится, рукой давишь на челюсть однокурсника, хоть как-то создавая между вами пространство. Ногу сгибаешь в колене в попытке надавить на живот.

Но он держит уверенно, словно схема действий отработана до автоматизма: давит на голову, вжимая шею в плечи, отчего руки держать становится сложнее, ногой вжимается между твоими, а твоя попытка пнуть его лишь помогает ему в этом, раздвигает и вжимает поясницу в бетонную стену. Блеск в его глазах даже в темноте позднего вечера видно: ему нравится то, как кривятся твои брови от боли.

Руки твои он скрещивает за спиной, прижимая к копчику, а затем давит на тебя еще сильнее, чтобы руками не могла двигать. Ты будто связана, не в силах пошевелиться. А может дело в сковывающем страхе, промелькнувшем в сознании, что убьет. Умирать не хочешь. Никогда и не хотела.

Твой вскрик заглушается рукой на лице: юбка, выкройку которой ты сама вырезала из журнала, а потом с подругой в техникуме у нее же втихую прострачивала, ведь своей машинки нет ни у кого из вас, рвется по ровному шву почти наполовину с ужасающе громким треском. Оголяется бедро, и ты мотаешь головой, умоляя всем своим несчастным видом остановиться.

Видишь ухмылку на неприятном лице.

Пытаешься укусить за ровную кожу ладони на губах, мотаешь головой из стороны в сторону сильнее, аккуратный высокий хвост пушится о шершавость стены, бедрами елозишь, надеешься все-таки сдвинуться так, чтобы коленом в живот ему ударить, хотя бы упереться — отодвинуть.

Твое сопротивление лишь злит: он бьет тебя в живот кулаком прямо в солнечное сплетение. Сердце замирает, перед глазами темнеет, а все тело расслабляется из-за внезапного удара. Боли нет, ничего нет. Удар такой, что ты просто отключаешься. Мгновение проходит и теперь ты воешь горлом от ощущения, будто скальп живьем снимают — за волосы схватил у затылка.

— Терпи, своей сделаю — спасибо скажешь.

И бедрами в стороны еще больше ноги твои раздвигает, втискиваясь между ними. Рука его на твоем лице намертво прижилась, и дышать сложно — одну норку пальцем закрывает. Из-за нехватки воздуха тебя в сторону ведет, сопротивляться не получается, так он еще и сдвигает тебя так, что ты опоры под ногами не ощущаешь, на бедрах его сидишь.

Туфелька одна падает в грязь под тобой с глухим звуком.

И вот здесь ты плачешь. Держалась из последних сил, ведь плакать признак слабости, не так тебя дед военный учил. Ноги раздвигать перед мужчинами он тебя тоже не учил, а где ты сейчас. Порочишь имя и свое, и его из-за глупости, недостатка твердости в характере: понимала ведь, не стоит идти на дискотеку, нутром чувствовала.

Слезы текут. Тушь чужими руками по щекам размазывается.

— На твой сучий скулеж никто не придет.

Рукой свободной по боку ведет, ногу выше поднимая, юбка, разорванная у талии, собралась, лишь кофта шерстяная, свисающая что-то прикрывает. Пытается бедро твое у себя на косточке тазовой закрепить. А ты теплишь надежду на спасение, когда руку удается из-за спины вытащить и ударить однокурсника по лицу, в ответ тебя дергают другой рукой, что все ещё за волосы держала. Боль расплывается по всему затылку, перед глазами чернота стоит.

Громкий свист, отражаясь от стен арки оглушает тебя в тишине, где до этого из звуков были лишь твои скулеж, всхлипы, его озабоченное пыхтение и шуршание одежды. Когда свист отвлекает его, ты вторую руку освобождаешь и бьешь наотмашь по уху ладонью.

В секундном трансе он делает шаг назад, отчего ты, потеряв опору, падаешь на асфальт голыми бедрами. Его бешеный взгляд на тебя, причинившую ему ощутимую боль, говорит прямо: дай ему возможность и он запинает тебя ногами. Ему приходится отвлечься, когда слышит:

— Откуда? — голос незнакомого мужчины спокоен и размерен, ни намека на реакцию на то, что происходило с тобой.

Ты теряешься после стука на периферии, когда решаешь дотронуться к продолжающему ныть затылку. Опустив руку на колени перед собой, видишь кровь на пальцах, где-то прилипли волосы. Хрипящий всхлип ужаса был больше похож на скрип повалившейся калитки у старого заброшенного дома в деревеньке, где ты свое детство до шести лет с бабушкой провела.

Совсем рядом, почти у твоих ног приземляется кровавый харчок, а чуть поодаль у противоположной стены лежит тело, сжимающееся в тугое кольцо, руки прижаты к животу. Небольшая радость промелькая в сердце, заглушается, когда тебя как какую-то куклу под локти поднимают на ноги, прислоняя к стене для опоры, жесткими хлопками отряхивают ноги от налипшей грязи. От чужой силы сердце замирает. Или дело в лишь в твоей слабости.

— А ты откуда будешь, красавица?

Вместо ответа смотришь на мужчину в рубашке черной слишком легкой для октября с непониманием. Чего ждать от него? Спас тебя, но разве не он избил человека, что тот ползком позади широкой спины, пока не смотрят, пытается сбежать. Спокойствие в голосе не успокаивает горящие нервы, лишь осознающие весь кошмар произошедшего, скорее усугубляет. Не может простой человек никак не проявлять эмоций, когда сталкивается с подобным.

Не може-

— Ответишь?

— Отсюда, — ты киваешь в сторону дома, до которого не прошла всего ничего — двор с детской площадкой да клубы с уже засохшими цветами. Окна твоей квартиры смотрят прямо на темную арку — в них не горит свет.

Дедушка спит. Спит чутко. Говорил всегда, что после войны так стало, в окопах страшно спать, там только мертвые обретают покой.

Перед глазами красным светом горит — тебе нельзя домой. Проснется дед, стоит ключ в скважине дверной провернуть. Увидит в таком виде и все поймет.

Все поймет.

Мужчина кивает, локтем подталкивает в сторону, облокотившись на бетонную стену рядом. Из брюк достает пачку сигарет, губами зажимает фильтр. Чирканье головки спички о грань коробка щелкает в голове. Ты хватаешься его за свободный край рукава хлопковой рубашки, застиранной на ощупь, но грубость ткани заземляет знакомым ощущением.

Он вопросительно поднимает брови, потом кивает на руку, с сигаретой во рту, выпуская дым сквозь губы:

— Чего? — голос грубый, равнодушный, когда он свободной рукой сигарету из рта вынимает, стряхивая пепел.

— Мне домой нельзя сейчас, — ты пытаешься, голос у тебя слабый, почти умоляющий.

— Вот как, — он затягивается, усмехаясь, — изнасиловали тебя что ли? Целая же вроде. Не вижу проблемы.

Поджимая губы, ты пораженно опускаешь руку вдоль тела. Твой взгляд скользит вдоль двора к подъезду, а там к окнам. Все еще темным. Темнота окон придает некоего спокойствия. Но, что делать тебе, когда дед проснется, когда увидит тебя в коридоре в разодранной юбке, с кровью на затылке, синяками на теле?.. Убьет он тебя. Забьет ремнем армейским, на спине борозды кровавые оставив, прямо у двери входной, не слушая оправдания какой-то шалавы последней, которой в глазах его будешь после сегодняшнего вечера.

Мужчина смотрит на тебя, подмечая явный страх в блеске твои глаза, твой профиль искажен противоречивыми эмоциями, оглядывает с головы до ног, подмечая испорченный макияж на дискотеку, наряд. Он медленно докуривает сигарету, пока ты все это время не двигаешься с места.

— Домой нельзя получается, — ты поворачиваешься к нему, замечая, как он делает последнюю затяжку и кидает бычок куда-то в сторону от тебя. Дым выпускается прямо тебе в лицо, но, привыкшая к запаху табака в доме за то малое осознанное детство, проведенное с матерью, ты только морщишь нос.

Он кладет руку на плечо, прижимая к себе ближе.

— Не жалуйся потом.

Под руку, словно ребенка, тебя тянут вполне уверенно по плохо освещённым улицам, где ты, как раз из-за этого, старалась не ходить, да и было это не в той стороне района, куда тебе ходить приходилось: школа, университет, кружки и дома подруг — все были ближе к центру, а куда тебя ведут ближе к окраине. Делать тебе здесь обычно было нечего. Да и сейчас тоже.

Ты осматривала незнакомые так похожие на твой дома, дворы, вертя головой из стороны в сторону. Мужчина рядом молчал, его рука, обернутая вокруг твоего тела, спустилась к локтю, удерживая на месте и придерживая в моменты, когда ослабевшие ноги спотыкались друг о друга или поскальзывались на не успевшей подмерзнуть грязи. Внимание к твоему состоянию было лестным и заставляло верить, что кошмар закончился.

Тебя проводят мимо футбольной площадки к дому быстрее того темпа, которым вы шли, отчего ты почти падаешь вперед из-за резкого толчка. Мужчина подхватывает тебя второй рукой поперек талии до того, как ты успеваешь коснуться асфальта коленями. Ты благодарна ему за отсутствие комментариев касательно твоей неуклюжести — обычно ты не такая.

В моменте не понимаешь, как тебя впихивают в просторное полуподвальное помещение, пропахшее куревом, затхлостью из-за труб центрального отопления, нагревающих подвал достаточно, чтобы перед глазами будто стояло летнее марево.

Разглядеть хоть что-нибудь не получается из-за плохой освещенности и из-за того, что тебя быстро в конец тянут, где оказывается маленькая коморка. Дверь деревянная хлопает громко, что хлопок от стен отражается.

И ты осознаешь.

Осознаешь, что это ни черта со спасением и помощью не сходится. Больше похоже на ловушку, похищение. Ты, как маленький зверёк, попавший в верёвочные силки охотника в попытке сбежать от волка. Веревка на лодыжке затягивается, капкан железный в кожу вонзается до кости прорывая мышцы.

— Благодарность учили выказывать? — со скрипом старого дивана его голос искажается, обретая ужасающие очертания в темной комнате. Как и на улице невозможно было углядеть его лицо, также, даже более невозможно во мраке подвала. Чернота вокруг рисует ему то, чего нет. Формы искажаются под властью страха, подгоняемого жаром в помещении.

Рукой машинально вокруг себя ведёшь пространство ощутить, но, как назло, ни стен, ни косяков дверей, ни тумб — ничего не попадается. Только на звук ориентируешься, слыша ровное дыхание слева.

И когда ты ничего не видишь, глаза не привыкли к кромешной темноте, ты можешь только ощущать тяжёлый взгляд человека в комнате. Он видит тебя, а ты его нет. Паника усиливается, и ты делаешь шаг назад, каблучки стучат по бетонному полу. Температура в комнате повысилась и душит или, вероятнее всего, это только у тебя такие проблемы. У одной тебя сердце бешено колотится, сотрясая грудную клетку в сбитом темпе.

Оно чуть ли не останавливается, когда за своим шумным дыханием, заглатыванием воздуха ртом, пропускаешь скрип дивана и шаги к себе, тебя роняют коленями на пол. Боль пронзает мгновенно, расползается по бедрам, голеням, заставляя согнуться в молитвенной позе.

— Боишься? — обманчиво ласковым движением касается затылка. Когда пальцы незнакомца прикасаются к месту, где до этого у тебя выдрали клок волос, где, кажется, все ещё было влажно от крови, ты содрогаешься, рефлекторно пытаясь отодвинуться вперёд, прочь от болезненности чужих прикосновений.

Слышишь, как тебя обходят стороной, а затем впервые издаешь звук, очнувшись от прошлого наваждения — теперь у тебя рот не закрыт, ты можешь кричать, стоит ему схватить за шею, словно кота за шкирку, и потянуть за собой.

— Не стоит, — диван вновь скрипит, широкой ладонью он полностью прикасается к ране на затылке. Тупая боль выдавливает из глаз несколько слезинок.

Твое лицо утыкается в грубую ткань брюк.

Мысль не успевает сформироваться, как раздается смешок, а затем шуршание расстёгивающихся пуговиц.

Руками оттолкнуться от пола, от чужих колен, широко расставленных вокруг тебя, не получается — тут же в ответ на любое сопротивление, рукой сжимают затылок и давят на раненную кожу. Слезы скатываются по щекам.

— Будь хорошей девочкой, м? В конце концов, тебя должны были научить благодарности.

На грани шепота произносит мужчина, прижимая твое лицо прямо в пах — резкий запах кислой горечи табака и алкоголя, въевшегося в складки ткани, в саму кожу, ударил в нос, что тебя чуть не ведет в сторону от тошноты. Отвращение клокочет в желудке. Второй рукой он сжимает щеки, вдавливая между зубами мягкую слизистую, насильно заставляя приоткрыть рот, который ты сомкнула в тонкую линию, даже не осознавая этого.

— Укусишь — я тебе зубы выбью и прямо так на улице выброшу.

Хватка на щеках разжимается, но боль фантомом горит: снаружи от шершавых пальцев, внутри же от собственных зубов.

С нажимом на содранную кожу головы, он, освободившейся рукой, достает все еще вялый член, проводя им по краям сухих обкусанных губ — дурная привычка, от которой ты так и не смогла отказаться со школьной скамьи.

Отвращение, все еще бурлящее внутри, смешанное с паническим страхом, подпитывается гневом — это все было как будто рутиной, абсолютно не возбуждающей насильника над тобой. Обида и злость кричали тебе укусит, откусить, причинить страдания равные твоим, но страх заставлял действовать по чужой указке.

Он тычет покрытой крайней плотью головкой между сомкнутых губ, явно осознавая, что хватка на затылке хороший способ контролировать твои действия. Вот только даже тянущей боли не хватает тебя открыть рот и принять член. Поэтому ногой в тяжёлой обуви, он давит на поясницу, закидывая одну на тебя, второй наступает на упавшую в безвольности ладонь на полу.

От внезапной боли ты не можешь удержать короткий вскрик. Ногой на спине он двигает тебя ближе, а рукой на затылке удерживает голову прямо, когда член, едва налившийся кровью, проникает в рот, касаясь губ, зубов — предупреждающе хлопает по щеке.

— Посиди так, может, до твоей головки дойдет, что гулять по ночам с незнакомцами, не стоит.

Свободной рукой в ответ ты бьешь его по бедру, пытаешься оттолкнуться, давя на живот. Головой в бок ведешь — вырываешься.

Но руку твою мигом ловят, сжимая тонкие пальцы до неприятного скрежета костей друг о друга, слышится хруст, и ты замираешь в испуге — неужели палец сломан. Слезы стекают по щекам, воешь, когда твердая подошва растирает ладонь на полу — ботинок зазубринами тянет кожу с костяшек в стороны, а шершавость бетона как наждачной бумагой стирает кожу с подушечек пальцев и ладони. Не скрываясь за маской сильной женщины, плачешь в открытую воешь, когда четко ощущаешь влагу под пальцами — до крови кожа стерлась.

Ты в истерике вновь касаешься зубами члена, отчего на тебя стелются маты. Ужесточаются и движения — с силой мужчина толкается тазом в лицо, член прокатывается головой по верхнему небу, вглубь, едва касаясь языка, вызывая рвотный рефлекс. С утра ты не ела ничего — училась, там некогда, а потом все равно, хоть и не хотела, все равно к дискотеке готовилась: наряд подобрала приличный, накрасилась. Поэтому ничего не выходит, когда живот к ребрам прижимается, только дышать становится труднее, а тебя вместо того, чтобы откинуть подальше, только прижимают вплотную, за затылок удерживая, руку продолжая сжимать — пальцы не горят, ноют только, может, целые даже.

Член постепенно полностью встает, занимая все свободное пространство во рту — головка касается дальней стенки горла, прижимая язычок сверху. Рвотные позывы постепенно стихают, но ты все равно давишься и плачешь, когда внезапно диафрагма сжимается и толкает вперед.

Воздуха категорически становится мало и в первобытном инстинкте сбежать — выжить, ты вырываешь руку из-под чужой ноги, до этого уже переставшей с нажимом давить вниз, только удерживающей, разжигая огонь боли на ладони. Ты вырываешься успешно вплоть до того, что только головка оказывается у твоих губ — никто за затылок не удерживает, позволяет судорожно глотать воздух ртом, словно побывала в бассейне, наглотавшись воды и ушедши под воду, а тебя в последние секунды достают со дна по острому краю плитки, царапая лопатки.

— Ну вот, хорошая же девочка, — нежное прикосновение к щеке по следу потекшей туши, втирает черную грязь в кожу, впервые за все время заставляет тебя поднять взгляд вверх. Глаза уже привыкли к темноте, но помимо силуэта все равно ничего не видно.

Ты отрицательно качаешь головой, в молчаливой просьбе отпустить, закончить все сейчас, ведь внутри стойкое чувство, что еще немного и сломается. Все сломается. И потом уже не собрать будет — нечего.

Но здесь не батюшка, опускающий тебе грехи за купленную парафиновую свечку в церкви, который на любую просьбу и молитву кивает и ненавязчиво к выходу подталкивает, мол, иди с Богом. Сам Сатана поднялся с глубин ада. Он рукой, втирающей в щеки тушь, хватает вновь так, что кожа между зубами распоркой встаёт. Не сомкнуть.

Член грубо втискивается, бьет по стенке горла, вызывая сжатие горла и рвотный позыв, слезы крупным каплями падают на расстёгнутые брюки, а слюни скатываются к основанию члена, впитываясь в кучерявые волосы на лобке. Вновь хлопают ладонью по щеке, слабенько, приободряя.

И ты, уже всяко потерявши надежду на милосердие со стороны этого человека терпишь. Терпишь абсолютно все, что он делает дальше. Тянет ли он тебя за волосы на макушке в сторону чуть более бережно, чем до этого, кладет ли ухом на бедро, медленно покачивая бедрами, въезжая в уставший держаться широкораскрытым рот. Только слезы текут вниз, ты захлебываешься слюной и соплями, дышать можешь только той частью носа, которая к потолку обращена.

Слабая попытка, когда твой нос прижимается к тазу, проваливается, так и не успев обрести подобие на сопротивление. Он гладит по щеке, касается глаз, проводя большим пальцем по густым мокрым от слез ресницам, вдавливаясь глубже.

Довольный стон выходит из него, когда тебе кончают в глотку. Ты глотаешь, потому что это кажется менее унизительным, чем ощущать чужое освобождение у себя на языке.

До того, как его член не опадает прямо у тебя во рту, он не отпускает. Держит руку на макушке, давит широкой ладонью, иногда мизинцем задевая застывшую кровавую корку, стянувшую кожу на затылке, отчего у тебя дрожь по телу проходит.

— Ну и? Стоило сопротивляться? Все мирно закончилось, а ты переживала. — он заправляет член в трусы, застёгивается обратно.

И ты постепенно выходишь из пространства, куда сама себя вогнала лишь бы стерпеть все. Мыслями ты была в деревне с бабушкой, где все плохое всегда оставалось за порогом тамбура на покосившемся от сырости и старосте крыльце, будь то свора собак или люди.

Что же теперь? Что будет с тобой теперь? Отпустит ли он тебя просто так? Убьет? Запрет здесь, продолжая издеваться? Хватит ли милосердия, отсутствующего на протяжения всего акта насилия, чтобы просто отпустить тебя, у того, кто с первого мгновения казался неживым, пугающим, а затем за малой заботой прикрылся как волк овечьей шкурой.

Неожиданно к губам прикасается холодная грань стакана, а в нос ударяет явный запах самогона. Такой, что в уголках глаз щипать начинает.

— Пей, — он давит сильнее, что стекло об зубы сквозь приоткрытые губы стучит.

Ты пьешь.

Залпом глотаешь и закашливаешься, обязательно закашливаешься — до боли под ребрами. Но не рвет.

После того, как стакан осушается, он летит в угол каморки, разбиваясь на мелкие осколки, один из которых, самый крупный, прямо у рук останавливается. Немое предупреждение. Грязная теперь.

Дрожь проходит по телу, когда поперек тела обвивается рука, поднимая с пола на диван. Старый диван скрипит, почти что, предупреждая, ещё немного и провалится под весом твоего стыда и позора.

Ты в темноте выглядываешь лицо мужчины, пытаешься отпихнуться слабыми руками. Одна ладонь горит из-за стёртой кожи, вторая ноет из-за сдавленных костей, живот отдаленно напоминает, что в него тоже ударили и было это не так давно, затылок стягивает засыхающая кровь, а глаза щиплет от растекшейся туши — отчего каждая попытка упереться и отодвинуться лишь причиняет ещё больше боли.

Мужчина рукой легко откидывает тебя на спину, что затылком бьешься о стену, к которой вплотную стоял диван. Ты воешь от боли. В глазах темнеет. Но стоит ощутить прикосновение на голом бедре, как ногой бьешь в направлении чужого тела. Туфли спали еще в самом начале и так и валялись практически у самой двери в маленькое помещение.

Попадаешь по плечу, после чего сильный удар следует по бедру с внешней стороны, хлесткий, горящий за закрытыми веками красным цветом.

— Ладно, хватит с тебя — вставай.

Он встаёт первый, грубо поднимая тебя за локоть, несмотря на слабость в ногах и твое последующее падение на колени. Даже помогает, придерживая, надеть обувь, сам запахивает тебе кофту шерстяную, уже растянутую.

Молчит всякий раз, как скользишь по замерзшей грязи, держит за предплечье твердо, сжимая. Ты как в тумане то ли от пережитого, то ли от целого стакана самогона подмечаешь по пути только еще более темное небо полное звезд. И ни в одном окне не горит свет.

Глубокая ночь.

Мужчина хлопает тебя по щеке пару раз, когда останавливается в арке, откуда забрал. Забрал по твоей же просьбе…

Ты сглатываешь подступивший ком в горле, понимая, что просила спасти от гнева дедушки. Боялась его больше незнакомца, якобы спасшего тебя от изнасилования. Боялась родного человека, который растил один практически всю твою жизнь.

Окна твоей квартиры такие же темные, как и все вокруг — дедушка спит, думает, возможно, что внучка к подруге пошла спать, куда ближе возвращаться. Или все равно ему на тебя, может, и рад, что не вернулась — всегда обузой была, внезапно свалившейся на его плечи, когда в семь лет в город привезли в школу устраивать. Слезы стекают по щекам. Неужели ему и правда все равно, где ты и с кем? Спит и не волнуется? Не ждет? А что если…

Если уже произошло.

Стоит рядом, вновь упираясь спиной в стену. Курит, игнорируя холодный ветер. А ты съеживаешься. Тебе очень холодно. Холодно и больно.

— Мне тебя в подъезд силой затолкать? Или обратно пойдем? — он выпускает сигаретный дым в сторону от тебя, безучастно стряхивает пепел. В глазах его пусто, ничего нет.

Сейчас в тусклости фонарей на улице, ты видишь его лицо, но осознавая это, отворачиваешься. Увидеть его равно облачить твой страх, произошедшее в настоящее, а тебе хочется лишь забыть все. Выкинуть из головы.

Ты не замечаешь, как резко срываешься с места.

Не волнует ничего, лишь деревянная дверь отделит тебя от кошмара пережитого этой ночью. Лишь пару этажей вернёт чувство жизни. Ты не мертва. Ты живая.

Живая.

Между этажами остановившись, замираешь. Куда идти? Домой? К дедушке, что не ждёт. Что точно выпорет? Что вместо сочувствия проявит жесткость своего характера? Это ведь лишь сломит то немногое, что осталось внутри, тот небольшой карандашный грифель переломится в мгновение, когда в глазах светлых появится осознание, а следом та леденящая, пробирающая тело насквозь, бесчувственность.

Нельзя домой. Как тогда нельзя, так и сейчас.

Слезы текут, когда ты из стороны в сторону поворачиваешься, обнимаешь за плечи, ощущая пальцами шерстяную текстуру кофты.

Некуда идти.

Оседая медленно на краю лестницы, прижимая колени к груди, ты сдерживаешь исходящие из рта всхлипы. Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел. Все поймут, придумают больше, чем было. Заклеймят.

Позор.

Порванная юбка оголяет бедра, чулки порвались на коленях. Кровь на затылке засохла, как и на руках. Щеки от хватки болят, может и синяки есть — не знаешь. В таком виде никуда не пойти.

На мгновение перед глазами появляется лицо подруги, с которой с детства знакомы. Хорошая, что в медицинский пошла, потому что людям жизнь спасать хотела. Людка, желающая тебе лишь добра.

В состоянии, когда уже все пути закрыты, когда выбор лишь из зол, выбирать приходится наименьшее… по крайней мере, хуже, чем вернись ты домой не будет.