Отделанная деревом металлическая дверь медленно со скрипом открывается после твоих жалких, мягкий стуков, а в маленькую щель просовывается недовольное лицо женщины: возрастная, но моложе бабушки твоей будет, может, ровесница мамы, будь та жива, волосы красит, как и все, ресницы тоже, поседела уже, по отросшим корням седым видно.

Она уже было набрала побольше воздуха в легкие, чтобы прогнать нарушителя режима, даже не желая всматриваться, кто это — все равно ей, живет здесь или к кому-то, гуляк здесь не жалуют, общежитие-то учебное, при университете. Грудь ее еще больше поднялась, туго стянутая жилетом, когда от удивления вдохнула холодный ночной воздух, да закашлялась.

Вид твой был ужасающим — по отражению в ее глазах увидела.

— Девонька, подожди, милая, — комендантша руками по жилету хлопает, по карманам шарит, ключи положила куда и не вспомнит в спешке от волнения — мешкается и от этого еще больше волнуется. А ты и не торопишь, тебя не прогнали, ногами только перебираешь на месте — туфельки промокли от грязи — холодно.

— Проходи-проходи, — дверь тяжелую с легкостью пинает, тебя заводя внутрь, вокруг тела рукой плотной обхватывая: ненавязчиво, бережно.

Она тебя дрожащую у лестницы от входной двери в коридор общий обнимает так крепко, как никто и никогда не обнимал, как родную кровь прижимает к сердцу, руками по плечам ведет, согревая немного, а ты льнешь, тянешься к теплу чужому, лишь бы не оттолкнули, лишь бы продлить тепло.

Из лучших побуждений к затылку твоему тянется, утешить хочет, голову на плечо свое положить и выплакаться дать, потому что в глазах слезы стоят сама чувствуешь, но ты как от огня вздрагиваешь: отстраняешься, руками себя обхватываешь — больно.

Женщина рукой рот закрывает, ужасаясь, когда сбоку смотрит, почему же ты так резко отреагировала. Выдыхает, еле шепотом говорит, ты расслышать не можешь, но по виду только понимаешь — молитву читает, а может просто причитает о том, какой кошмар у тебя на затылке.

Ее неразборчивые причитания ты слушаешь вплоть до того, как она усаживает на хлипкий железный табурет у себя в коморке: тесно, но светло. Тебе главное, чтобы светло было.

— К кому ты тут? — она садится напротив на такой же стул: тот еще больше скрипит под весом. Ты почти морщишься, глядя как ножки раздвигаются в стороны и наровятся и вовсе проломиться.

— Людмила Краснова… подруга моя, — шепчешь, горло рукой поглаживая — саднит.

Долго ты проплакала в силах только сипеть, не привлекая ненужного внимания, у себя в подъезде, призраком выла по улицам темным, пугая жителей первых этажей, когда мимо проходила, успокаивала мысли тревожные безуспешно, а затем пальцами болящими, кровью пахнущими — с затылка кровь под ногтями застряла — рвоту вызывала. С закрытыми глазами у стены встала там, где всё с грязью осенней смешается, и никто не увидит, а кто увидит, подумает, пьяница какой, и вырвала все: влитый самогон, желудочный сок, слюни свои… чужую сперму. Не смотрела, чтобы не видеть.

— Ты здесь сиди, попей чего, съешь. Я приведу ее.

И уходит, шаркая плоской обувью по плитке в коридоре.

Ты осматриваешься вокруг: ничего особенного, маленькая коморка, где стоит шкаф платяной, стол и табуретки железные, еще тумбочка есть, где всякая мелочевка разбросана. Взгляд цепляется только за графин хрустальный с водой и пару граненных стаканов, тянешься, чтобы воды налить, но останавливаешься в паре миллиметров. Такой же после тебя разбили.

Нельзя.

Грязная.

Руки аккуратно на колени складываешь ладонями вниз, ногти прячешь. Лишь бы не рассматривать темную грязь под ними, лишь бы не видеть красную кожу с мелкими царапинами, не видеть синяки на ладонях. Рукава натягиваешь, полностью скрывая кожу под шерстью — и без того безжалостно растянута.

Вскоре возвращается комендант, а за ней медленно, еле продирая глаза с жалобами на внезапный подъем, плелась Людка. Глаза слиплись, остатки туши вокруг глаз синяками осталась — в этом похожи.

Она на женщину полусонно смотрит, зевает, когда та в проходе прямо перед тобой встает — ты все также руки в кофте прячешь на коленях, смотришь на нее зверьком в угол забитым. Боишься реакции подруги. Очень боишься, что колени подкашиваются свинцом наливаясь, даже если сидишь сейчас.

Ворчание недовольное Людка прерывает, увидев тебя, моргает пару раз, осматривает с головы до ног.

И бросается, чуть ли колени не расшибая, перед тобой на этом шатком металлическом табурете: берет за руки, в лицо заглядывает, на хмурость лица твоего реагирует моментально — смотрит на ладони, губы поджимает от увиденного. Кожа слезла с ладони одной и царапины ужасные, синяки на второй там, где держали.

— Кто? Это он? Он это сделал? — щеки своими руками обхватывает, большими пальцами стирая набежавшие слезы, которые ты даже не заметила, остатки туши на лице к вискам сгоняя.

Страх увидеть в реакции подруги, лучшей подруги отвращение к себе, пренебрежение все еще был внутри, но она не отвернулась, увидев тебя, не бросила — колени точно расшибла, что синяки будут — волнуется, смотрит, в глаза заглядывает, шепчет что-то помимо расспросов, что ты не слышишь и разобрать не можешь.

А ты только плакать можешь, руками своими за плечи ее цепляясь, прижаться хочешь в объятия родного, близкого человека. Не ошиблась, Людка всегда с тобой будет — не оставит. Она тебя обнимает, аккуратно за локти поднимает, на себя чуть облокачивая, чтобы не упала, когда нога неловко набок встает.

— Помыться ей надо.

Женщина в руках ключ держит, неловко перекладывая из одной в другую, не мешает Людке тебя успокаивать, только смотрит, но потом продолжает:

— Милицию надо.

Ты мигом реагируешь, даже от себя чуть отталкивая подругу, головой мотаешь в отрицании: «Не надо милицию». Смотришь на них поочередно, лишь взглядом пытаешься донести, если ослабевшем осипшим голосом не получилось.

Не нужна милиция, лишние сплетни пойдут, дед узнает.

Комендантша сдается, с тяжелым и разочарованным немного вздохом ключи от душевой Людке передает. К комоду подходит, с кряхтением достает оттуда кожаный футляр тяжелый, набитый чем-то изнутри, так как молния еле-еле сходится так еще и натянута, будто вот-вот разойдется в стороны.

— Аптечку тоже возьми, в медицинском учишься, думаю, справишься с первой помощью, — на предплечье Людки кладет, в которой она ключ держит. Та морщится от веса. — А тебе, милая, к врачу женскому сходить потом надо бы.

Ты сглатываешь.

— Не надо… не было ничего, убежать успела, — ты губу кусаешь изнутри, смотря на женщину. Она должна поверить, Людка должна поверить — от них зависит твоя дальнейшая жизнь. Будут судачить за спиной или, может, впрямую говорить, что порченная ты, или вовсе ничего говорить не будут, если только получится убедить сейчас.

— Правда, не было ничего.

И то ли отчаянная искренность в твоем голосе, виде, то ли ее жалость к тебе, с явным недоверием в лице, которое ты видишь, ведь кто в здравом уме поверит девчонке, выглядящей так, словно ее по кругу несколько раз пустили, что она убежать успела, но она кивает — не выдаст, молчать будет.

Тебя от чуткости и понимания твоего горя от чужого человека кроет до слез: ты весь путь до душевой за свободную руку Люды цепляешься, прикрывая тыльной стороной ладони лицо, чтобы на плитку слезами не капать.

Она смотрит обеспокоенно, когда отпускает, чтобы открыть душевую, также глаз не отводила от ног твоих, пока по лестнице спускала, но замечает, как ты старательно держишь себя в руках, не даешь повода усомниться в собственной силе, во внутреннем стержне.

А ты только и можешь думать, как бы тут прямо не упасть, может, в угол забиться, спрятаться, уснуть и забыться. Проснуться завтра, чтобы ничего этого не было. Все и без того в тумане легком, почему бы и вовсе не потеряться в нем.

Облокачиваешься на стену, голову виском к шершавой крашенной стене прикладываешь, следишь за руками Люды: между пальцев ключи перекладывает, ищет подходящий, а когда находит интересно захватывает двумя и проворачивает в скважине.

Люда пропускает тебя вперед, сама в дверях тормозит: «Я вещи принесу переодеться, сама справишься?». Коридор оглядывает — нет никого, ночь глубокая, все спят, а если не спят, то по комнатам или на кухнях общих зависают по-тихому, никто в подвал ради закрытого душа не пойдет. До пяти еще закрыт будет.

Ты киваешь только, головы не поворачиваешь, помещение глазами оглядываешь: серая плитка без швов друг к другу плотно уложена, будь плесень под ней или между все равно не видно, да и нет разницы никакой, по углам влажным расти будет. Подобие облегчения чувствуешь, когда видишь — душевые между собой бетонными перегородками огорожены — стоять в бетонно-керамической коробке с тусклым белым светом голой, казалось, как еще одна попытка насилия в твою сторону. Будь оно так, то непременно присоединилась бы в укромном уголочке к плесени, пока Людка не вернется.

Шерстяная кофта, служащая тебе единственным прикрытием все это время, замотанная вокруг тебя чужими руками, упала на пол тихо, порванная юбка чуть громче, отчего сердце замерло — швом наружу, так, что ты видишь нитки, а сверху водолазка цветная.

Дрожащими руками расстегнула застежку бюстгальтера за спиной, голову ровно держа в стену между плитками всматриваясь. С закрытыми глазами спустила трусы, на ощупь ногами ластовицей вверх укладывая в куче одежды. Для Люды — крови нет. На бедрах, в волосах на лобке — нигде нет. Пусть окончательно убедится, что ты все еще девственница, оно для ее личного успокоения нужно будет, знаешь. А она уже тебя убедит потом, что ты в порядке, чистая, что жизнь не заканчивается, что все хорошо будет.

Ей будет проще поверить, чем самой себе. В себе ты уже разочаровалась.

Людка приходит с тазиком желтым со следами краски по бокам, где она его держит, видимо, когда красит волосы использует. Внутри одежда лежит, полотенце, сверху мыльница и шампунь. Она к аптечке на табурете возле двери ставит, к тебе подходя.

— Помочь тебе?

Ты киваешь, все еще стоя ногами в куче одежды. Когда шаг в сторону душа делаешь, подмечаешь, как взгляд Люды по ногам твоим скользит: от коленей и выше, а потом резко на белье на полу.

Ком в горле от недоверия подруги встает поперек. Неприятный озноб по телу проходит, ты знала, конечно, знала, что она проверять станет, но… Если бы все-таки изнасиловали, если бы произошедшее с тобой было бы более явным, смотрела бы она на тебя тем же сочувствующим взглядом, как сейчас? Повела бы за руку, быстро скинув ночнушку к чистой одежде в корзине, под душ?

Нет.

Ни сочувствующего взгляда, ни ободряющих слов, когда она рукой с мылом по животу твоему ведет, бережно касаясь огромного синяка чуть ниже груди. Она бы даже не подошла к тебе, заметь хоть капельку крови. Да, не прогнала, возможно… Но ничего не сделала бы. И не потому, что сама недевственниц презирает, как от прокаженных бежит, а потому что с уличной швалью всякой с недавнего времени гуляет. У тех свои законы и правила, Людка сама тебе рассказала, вдохновленно при чем, влюбленно во все эту уличную романтику. Уличная романтика, как же. У таких ни правил, ни принципов — ничего нет. Убедилась лично.

В желудке тянет из-за прилива резкого — страшно стало за подругу, обида клокотала в груди, но это лишь мысли твои на ту, иную реальность, где она все узнала, которую ты сама и придумала… Сейчас же она здесь.

Рядом.

Ты руки ее на животе у себя останавливаешь, когда она пену мыльную смывает осторожно. Обнимаешь ее, прижимаясь щекой к голому мокрому приятной прохладой обдающему плечу.

За нее страшнее, чем за себя. Она ведь сильная и бесстрашная совсем по сравнению с тобой — ничего не боится, поэтому хорошей идеей и посчитала влюбиться в гопника кого-то. Такая и в пострашнее ситуацию попасть может. Ты из-за нее попала.

Мысли гонишь от себя неприятные, неправильные. Людка не виновата, дед тоже не виноват, что выкинул тебя из дома, чтобы на дискотеку шла. Они лишь добра желали.

Только ты виновата.

Люда тебя руками поперек талии обнимает, шепчет вновь что-то тихо-тихо, убаюкивающе спокойно, пальцами по старым еще оставшимся с детства шрамам по спине водит бережно так, мягко. Ты в руках ее таешь, голову все глубже в промежуток между шеей и плечом прячешь, вдыхая приятный аромат духов, которые под прохладным душем не смылись полностью. Выдох щекочет щеку, когда в облегчении она не замечает новых ран на спине.

— Надо голову помыть, — она отстраняется, мокрые волосы назад от твоего лица зачесывая. Ее кудри давно уже распрямились, от модной укладки ничего не оставив.

Ты даже не доставала из волос резинку, хорошо удерживающую твои волосы в высоком хвосте на протяжении всей дискотеки, а несколько шпилек застряли у корней, поэтому аккуратно наклонив твою голову вперед так, чтобы вода не попадала на затылок, стекая у тебя по лбу, из-за чего ты глаза закрыла, захлебываясь водой, затекающей в нос, Люда с хирургической точностью каждую прядку делила, промывая от крови, вытаскивая шпильки, держа их в ладони. Она так это деликатно и быстро сделала, что ты даже не почувствовала особой боли — лишь изредка морщила нос от натяжения у корней, но и то скорее из-за страха, что еще немного и тебе вновь вырвут клок волос.

Дальше оно обошла тебя, становясь напротив, выключила душ. Руки вперед заставила вытянуть, чтобы ей проще было осмотреть ладони: с содранной кожей проще — обработать только — но с другой рукой она провозилась чуть дольше. Смотрела, щупала, проверяла, потому что ты жмурилась, губу кусала изнутри, лишь бы ничего тяжелого не было. Пальцы сжимать больно, говоришь, а она внимательнее к костяшкам прикасается. Выдыхает на третьем разе, ты вместе с ней, когда ничего поистине волнительного не обнаруживается.

Колени и пару царапин на бедрах щипало от зеленки, но это мелочь.

Единственное, что осталось не скрытым белыми бинтами, которых Люда не жалела — живот. Синяк красными подтеками под грудью разлился.

— Ублюдок, — Людка шептала, когда пальцами давила вокруг, на наличие внутреннего кровотечения проверяла, так ударить — все могло бы оказаться. Но ты заверила, что крови не было — ее действительно не было ни после удара сразу, ни тогда, когда ты рвала на улице.

Это успокоило ее.

Это вновь успокоило и тебя.

Вы поднялись в ее комнату: ты переодетая в одежду Люды, а она сама в своей ночной рубашке, в которой ты ее ещё в классе девятом на ночевке видела. Говорит, удобная очень, во сне не мешает. Ты улыбаешься впервые за все время искреннее, совсем немного уголки губ приподнимая.

Когда она твою панику в глазах замечает, качает головой отрицательно, сразу понимая — ты лица своего не видела, не знаешь, есть синяки, ведь улыбаться после хватки жёсткой на щеках больно.

— На лице нет ничего, только губа треснула, — она кулак сжимает за спиной у тебя, приобнимая, пока по коридору к ее комнате идете. Злится, думает, что однокурсник подобное с тобой сотворил.

Людка дверь толкает в комнату, лопатки твои сквозь мастерку под капюшоном трёт, а затем вздрагивает, чуть ли на месте не прыгая — стоит соседка у двери, за ручку держит.

— Че не спишь? — Людка спрашивает первая, голову вопросительно вперёд склоняя. Соседка ниже ее будет.

А та имя твое полушепотом произносит, замечая рядом. Смотрит с вопросом в глазах, не понимает. Ты молчишь — вы не очень хорошо знакомы, даже приятельницами назваться сложно. Пару раз виделись и то только из-за Люды.

В себя приходит, от тебя взгляд отрывая:

— Я-то? Ты где ходишь? Сначала коменда к тебе зашла, потом ты за вещами забежала. Ещё и ее, — она пальцем на тебя указывает, словно ты вещь какая, а не человек живой, — притащила откуда-то. Случилось чего?

— Ничего не случилось, — Людка тебя в комнату затаскивает, мягко за локоть к кровати своей тянет, — Если собралась куда — иди, — тазик с одеждой грязной, поверх которой аптечка с мылом и шампунем лежали впритычку, на стул рядом с кроватью ставит, — И это.

Она ключи от душевой из кармана достает и соседке по комнате кидает.

— Отнеси тете Варе, а то я забыла совсем, я ей аптечку, скажи, сама позже занесу.

Соседка глаза закатывает, на тебя кивает перед уходом, мол, потом расскажешь все, тут уже очередь Людки цокать и руками махать, подгоняя ту поскорее уйти.

Ты чуть радуешься, ведь Людка убеждена, что не было ничего, кроме неудачной попытки. Значит, слухи если и будут, то щадящие, защита будет, отбить смогут. Людка за тебя горой встанет.

— Спасибо.

Шепчешь, а она как на дуру смотрит. Садится рядом на кровать с тяжёлым дыханием, в глаза не смотрит — сначала на свои руки, потом на твои, одну поверх обмотанной кладет. Бережно в свои берет, чуть сжимает, наклоняясь ближе.

— Я виновата в этом, — она пальцы твои своими перебирает, по ногтям ведёт подушечками. — Если бы не заставила идти с ним, если бы с тобой пошла, или вообще не звала на дискотеку… ты бы…

Черви внутри тебя копошатся, хотят, чтобы ты поддалась этому порыву внутри и скинула всю вину с себя, своей слабости и беспомощности на кого-нибудь, кто готов все на себя взять. На Людку, которая себя корит, лбом к твоему колену на кровати почти прижимаясь в молитвенной, выпрашивающей милостыню позе.

Ты сглатываешь вязкую слюну, видя, как подругу вина топит с головой, молчишь не в силах и слова вымолвить, потому что рвется из груди только крик и желание злиться, обидеться на весь мир, на всех, словно ребенок.

Но ты не можешь.

Потому что Людка плачет бесслезно, но дрожащие плечи ее выдают, а влажные нежные губы ее к рукам твоим прикасаются, понимаешь — не бросила бы она. Даже расскажи всю правду — не бросит. Также держала бы за руки, также плакала за тебя.

И ты не можешь оттолкнуть ее.

Только руки из чужих влажных от нервного пота ладоней освобождаешь, нежно за подбородок приподнимаешь, чтобы в лицо заглянуть. Ее ресницы блестят в тусклом свете лампочки, щеки раскраснелись. С румянцем на ту девчонку в школе похожа очень, с которой ты невольно за одну парту села на первом сентября и так подружилась. Пронесшиеся воспоминания об общем детстве вызвали приятное тепло внутри, переплетенное с грустью и отчаянием уходящей беззаботности. Нет больше той легкости в ваших сердцах, что была ранее, после сегодняшней ночи она окончательно умрет. Вы останетесь один на один с болью настоящего.

Ты головой отрицательно мотаешь, глаза закрывая, стоит в уголках глаз начать щипать из-за слез, затем к плечам ее тянешься, обнимая. Как и в душе ухом к плечу прижимаешься чужому.

Обе плачете, утешаясь разделенным горем.

Она глаза свои вытирает, на часы смотрит и чуть щурится, так как слезная пелена все еще стоит, но руки с твоих плеч не убирает — продолжает в объятиях крепких сжимать, словно сама сломается, если отпустит. Ты тоже ее держишь, потому что точно знаешь — отпустишь — и сломаешься именно ты.

— Мне через три часа на пары идти, ты на моей кровати спать будешь, — Людка встаёт, аккуратно руки твои вокруг нее разжимая, а ты пальцами за воздух хватаешься еще мгновение после. Только и остается, что головой крутить, когда она тебя обходит. В глазах потерянность ребенка отражается.

Она твою голову удерживает рукой на макушке — пальцами спускается ниже, волосы вокруг затылка раздвигает. Осматривает своим взглядом точным. И к бинтам тянется — всё-таки прикрыть рану стоит. По крайней мере, на сейчас. Знает, что потом ты не станешь повторно повязку накладывать — не захочешь, чтобы кто видел, чего, начал надумывать вновь всякого, волосами прикроешь и будешь ходить всюду.

С ладонью сложнее будет, но ты придумаешь отговорку. Не впервые.

— Ложись, я отнесу аптечку тете Варе. Будить не буду, приду после учебы и поговорим, хорошо? Отдыхать тебе надо, — Людка в зеркало быстро смотрится, последние слезинки с глаз стряхивая, берет в руки тяжелую аптечку за дверь выскакивая быстро, что ты даже не успеваешь возразить.

Да и разве можешь?

Сил хватит на сегодня только уснуть. Возможно, тело предаст настолько, что и вовсе не проснешься. Но ты мотаешь головой: мысли недостойные даже внимания. Жизнь ценна, все жить достойны, как бы оно не было, отнимать ее может только Бог. Он и испытания по силам выдает: если так случилось, тебе остаётся лишь смириться и принять. Пройти этот пусть достойно.

Ты ревешь в подушку, ногтями вписываясь в забитые в комки гусиные перья.

К черту такие испытания!

Изнутри горят чужие прикосновения и как бы в душе мягкие руки Люды не смывали с тебя все — они будто сквозь кожу проникли, намертво застывая под ней обжигающим отвращением к своему телу прилипая. Горло располосовать хочется ногтями тупыми, но только слюной и соплями давишься, когда те по задней ноющего горла скатываются. Ладони расчесать еще больше хочешь, сдавить пальцы тонкие до хруста сильнее, чтобы своими руками перекрыть чужие грязные прикосновения. Заменить. Стереть напрочь.

Изувечить себя, причинить себе боль самостоятельно, лежать после того, как ты сама причинила себя столько страданий кажется легче, чем вновь и вновь прокручивать в сознании моменты своей беспомощности, думать, как оно могло бы сложиться иначе поступи ты по-другому.

Голова от слез раскалывается, комната кружится начинает, а живот выворачивать, колени ноют, как и пережатые пальцы.

Ты теряешь сознание в особенно отчаянном хрипе в подушку, ставшим завершением сегодняшней ночи для твоего измученного разума и тела.

Люда только после того, как ты затихла, отошла от закрытой двери, прижимая аптечку к себе в нервном жесте с болью придавив той грудь.