Проходит время, мороз ударяет по городу и выпадает снег: еще мягкий, скользкий под сапогами, скрипящий при ходьбе ранним утром перед парами, лужи покрываются хрустящей корочкой, которую рядом с тобой с явным удовольствием ломают не только младшеклассники, но и трудяги, годами приближающиеся к пенсии. От этого зрелища невольно улыбаться хочется — настолько нелепо и забавно выглядит.

Ближе к обеду от хрустящей ледяной корочки на лужах, от влажного скрипящего снега остается лишь грязное месиво, липнущее к подошвам обуви, отчего прямо-таки неудобно ходить становится, все бугры ощущаются. Ты отбиваешь налипший снег о крыльцо медицинского в ожидании Людки — она хотела встретиться очень — по голосу в телефонной трубке слышно было, насколько взволнованно она себя в тот момент ощущала.

Не в силах отказать подруге, ты согласилась неохотно, на палец провод накручивая, что кончик пальца почти посинел, когда ты разматывала его после разговора. Сегодняшний день планировала изначально на учебу потратить, скоро сессия, а у тебя и без того оценки упали, преподаватели волнуются.

Месяц тяжелый был, вдыхая морозный воздух, чуть согретый ноябрьским солнцем, понимаешь. Казалось, что легче станет, но все как-то слишком затянулось — ночью все еще снятся кошмары, вес из-за плохого или вовсе отсутствующего аппетита стремительно снизился, отчего пальто складкой на спине собирается, стоит затянуть пояс потуже. Хотя легче может все-таки и стало, но совсем немного. Настолько незначительно, что и вовсе не считается.

Людка говорит, ругается, что давить на себя нельзя — время лечит.

А ты думаешь, что времени нет — с каждым днем лучше не становится и в попытках забыться, стереть из памяти только больше прошлое вспоминается.

Оно уже и так затерто, как ластик растеревший карандашный след по листу в сознании твоем это выглядит — все запачкано.

Не скрыться.

Но все равно душа спокойнее, чем раньше была: до того, как сошли синяки, и кожа начала понемногу заживать. До этого тошнило лишь от вида собственного в зеркале, от прикосновений мужских трясти начинало. Проще, легче дышать стало недавно, когда интерес преподавателей и одногруппников спал, все постепенно забыли о том, как резко ты стиль сменила — начала платки носить, волосы распущенные, закрытые кофты, брюки вместо юбок, даже перестали пытаться разговорить, вернуть прошлую общительность от тебя. Сейчас изредка лишь взгляды косые вопросительностью и недоумением горящие замечаешь.

Всем сейчас больше другая новость интересна.

Куда однокурсник пропал.

Ты его и вовсе не видела за все это время. И у тебя в животе узел затягивается при одной лишь мысли: «убили». А если убили его пацаны Людкины? Если руки твои в чужой крови из-за мелочности и мстительности запачканы? Думать об этом страшно и вовсе не хочется. Иначе как в глаза деду смотреть будешь, как себе в глаза в зеркале посмотришь, если действительно мертвым окажется?

Ты ведь не желала ему смерти.

Людка толкает в плечо, когда из дверей с хлопком выходит с потоком людей за ней, из мыслей выводит тем самым, а ты первым делом замечаешь — при параде она: ее волосы набок волнами струятся, накрасилась как на праздник, курточку кожаную на полушубку сменила. Красивая она. Совсем на врачей в поликлиниках не похожа, улыбчивая, уставшая только, под тональным плотным слоем наложенным все равно синяки под глазами проглядываются, а капилляры лопнули, блеск красный в глаза добавляя неестественный, но все равно красавица.

— Зову тебя, зову, — она сигареты из сумки достает, по сторонам оглядываясь, когда от крыльца чуть дальше ведет, под окнами останавливаясь, пока ты руки в карманы пальто прячешь, ладонями о кашемир вытираясь, неприятную влажность на них ощущая. — Чего задумалась так?

— Ничего, — коротко, как привыкла уже отвечать изо дня в день. Уже сама не можешь глаза закрывать на изменения в себе: все никак контакт с людьми найти не можешь, общение простое не идет, больше в себя уходишь, даже если и не думаешь ничего — все равно проваливаешься, только чуть глубже, где мысли не формируются цельно, а сами существуют в бестелесной форме. Тебя такую только Людка и терпит, общается за двоих, тянет гулять в светлое время суток, чтобы дома не чахла, поправлялась прогулками тоже она. Тебе вовсе дома сидеть бы только, на учебу ходишь через силу, потому что знаешь — надо.

Здесь нет слова хочу или могу.

Только надо.

Только надо больше, чем ты сейчас можешь — концентрация ни к черту, преподаватели поначалу волновались все, спрашивали, чего случилось может в семье, а ты молчишь, губу поджимаешь — тебе удобно, когда за тебя сами придумывают причины резкого изменения.

Никто и не думает, что тебя изнасиловать могли.

Ты и сама уже не веришь, что подобное случилось.

Было что-то травмирующее, мерзкое и отталкивающее, но что именно кошмарами, попытками стереть, мыслями собственными настолько все переписано в голове, что лишь образом нависает над тобой.

Людка курит, с ноги на ногу переступая — холодно ей в колготках капроновых тонких и юбке до колена. Зима все-таки. Ноябрь. На тебя смотрит выпытывающе заинтригованно, а ты точно знаешь, что за этим взглядом скрывается: ждет, когда ты окончательно и бесповоротно дашь ей согласие на придуманную ею авантюру.

— Ну? — начинаешь ты, подыгрывая нетерпению подруги. Спрашиваешь, пальцы в карманах скрещивая, потирая друг о друга в нервном малозаметном жесте: «Куда ты хотела пойти?»

— Познакомить со своим, — она бычок в снег бросает, околевши плечами ведет, — Впряглись же они за тебя, поэтому познакомиться хотят, а ты спасибо им скажешь.

В этот же момент окончательно понимаешь — не хочешь.

Не хочешь ни с кем из Людкиных упырей знакомиться, даже слышать о них не хочешь, потому что лишь фраза о благодарности вновь дрожь во всем теле вызывает и яму в животе образует. Они все одинаковые, что пацаны эти, что насильники, считай, все отцы их с одного завода, они сами с одной улицы. Забили они наверняка однокурсника, как скотину в деревне осенью забивают. Умер в сугробе, по весне найдут с подснежниками, а у тебя руки в крови его запачканы теперь. Не отмыться, не стереть хозяйственным мылом с тошнотворной отдушкой с тела следы. Следы на совести, виной багровой покрывают ее.

Но Люда…

Долг перед подругой за всю ту поддержку, которую она оказывает тебе на протяжении всего времени, ведь она не отвернулась от сломленной тебя, тогда почему ты не можешь пойти один раз ей навстречу. И без того грязная уже, очерненная, знакомство с палачами разве будет хуже всего, что уже произошло? Разве ты можешь отказать подруге в поддержке той любви, которую она так явно испытывает к одному из них?

Тебе духу не хватит отвергнуть.

Ты не говоришь «да», не киваешь головой — ты просто не сопротивляешься, когда она с энтузиазмом тянет тебя прочь от медицинского института, стараясь хотя бы поспевать за ее быстрым шагом. Упасть в снег из-за скользкой подошвы и резких поворотов, к которым явно привыкла Люда, проходя их не впервые, не хотелось.

Она впереди идет за руку крепко держа, пальцами деревянными холодными сжимая ладонь, отчего у самой мурашки по телу бегут — фантомные боли казались чем-то, что существует лишь у людей с ампутированными конечностями, но изредка ощущая по затылку ползучие прикосновения, боль в щеках и запястье от слабости своей излишней тошно становится, но сделать ничего не получается. Все равно внутри все холодеет при прикосновениях к рукам и голове. Как собака съеживается перед ударом хозяина, так и ты хочешь колени к груди притянуть, голову спрятать и привычный напев молитвы прочесть, слова которой не помнишь, только мелодию бубнения.

Людка обещает, что пройдет все хорошо, пацаны ее сами по себе замечательные, никогда своих не обидят. А у тебя она образом предстает словно учительница начальных классов про своих воспитанников на родительском собрании рассказывает: хвалит, говорит, какие они молодцы, кто-то ленивый, а кто-то слишком активный. От этой параллели не по себе становится, ведь знаешь, что там не дети вовсе. Преступники. Убийцы.

А глаза ее только про него рассказывая горят. Когда про своего пацана говорит сияют звёздами уставшие от вечной зубрёжки медицинских талмудов, зрачки блаженно расширены, и улыбка с ямочками на щеках сама натягивается на лицо. И тебе за подругу от любви голову потерявшую искренне жалко становится, потому что никогда она такой не была.

Всегда отличалась целеустремленностью, спектр которой ты даже начинаешь подмечать постепенно с красного диплома лучшего медицинского института в городе на что-то иное сменяется. Признаваться себе самой в упадке подруги не хочется, ведь с детства знакомы, поверить тяжело, что тот, кого ещё в бантиках за партой видела каждый день, по наклонной вниз скатывается — пьет больше, куревом пропахла, синяки под глазами нездоровые. Неправильно все это. И виноват только тот, кто голову Люде вскружил.

Во двор незнакомый затянула, не прямо-таки далеко от твоего, конечно, но тут ты не ходишь — к окраинам ближе опять же. А после того вечера вовсе ходишь одними и теми же знакомыми давно заученными путями туда-обратно. Ты губу кусаешь, осматриваясь. Волнение внутри клокотать начинает — все снегом покрыто и дворы все одинаковые. Чужие и холодом с опасностью веющие.

Шаг еще больше замедляешь — идти никуда не хочешь.

Мимо грузовика грязного неправильно яркого для серости позади стоящих домой проходите, а возле него парнишка трется в куртке свободной, пытаясь дутые рукава закатать, чтобы тряпкой мокрой не замочить. Ты глазами за ним следишь, когда Люда дальше к подъездам ведет. Ты в нем в мгновение словно родственную душу ощутила, такую же, которая сбежать отсюда хочет, неприкаянную, которая ищет убежище, где комфортно будет.

Подъезд, как и везде, узкий, темный даже днем, где ходить неприятно и пахнет сигаретами — сейчас уже холодно бегать на балконы курить, а если в квартире нельзя, только подъезд и остается — у вас сосед бурчит на жену, выгоняющую его вечно курить из квартиры, на деда тоже бурчит, ругается, потому что тот его вовсе на крыльцо гонит — нечего, все равно пропахнет и в квартиру затянется.

И здесь подъезд именно такой, где дышать нечем, все провоняло сигаретным смрадом, от которого дыхание твое реже становится. Ты рукой нос прикрываешь, глаза щиплет даже, а Людка резво впереди тебя по ступенькам поднимается. Пружинисто ее локоны прыгают в такт подъему.

Ты же плетешься, ноги ватные еле сгибаешь, придерживаясь за поручни, наступаешь аккуратно, словно стоит всерьез наступить на ногу, то мигом упадешь и кубарем скатишься.

Когда кажется, твои силы на исходе, еще один лестничный проем ни ты, ни твое тело волнением пропитанное не выдержат, Людка останавливается у двери, тебя ожидая: не стучится, в дверь не звонит. Тебя смиренно ждет, будто ты почетный гость и первая в дверь войти должна.

Последняя ступень как переход через Рубикон.

— Все хорошо будет, познакомишься, спасибо скажешь и уйдешь, если захочешь, — Людка дверь открывает, вперед пропуская.

Ты съеживаешься, но подбадриваемая рукой на спине, вталкиваешь себя внутрь, задыхаясь от количества сигаретного дыма, заполонившего пространство маленькой квартирки настолько, что все это выглядит туманным утром.

Людка следом заходит, велит обувь не снимать, в конце концов, здесь не то, чтобы убирают.

Если вообще убирают.

Если здесь вообще возможно жить — обегая взглядом квартиру, понимаешь, как все плохо: ободранные обои, местами замененные газетами пожелтевшими, тошнотворно пахнущими, на полу доска постелена старая, которую дед у вас в квартире красил поначалу, а затем и вовсе закрыл линолеумом, вместо люстр голые тусклые желтые лампочки. Отвратительное место. Невозможно представить, кто в здравом уме будет жить здесь, если первое твое желание бросится бежать прочь. Удивительно, как Людка не морщится, привыкшая к подобному. Ты брезгливо подальше от стен, к двери входной становишься.

— Людка, ты?

Ты замираешь.

Стоишь как вкопанная на месте, когда Людка дальше по прихожей к коридору проходит.

Показалось ведь.

Показалось.

У тебя глаза слезятся то ли от дыма, то ли от страха приливной волной надвинувшегося.

Глаза закрываешь, потому что согнать хочешь наваждение.

«Быть того не может» — думаешь.

Людка улыбается перед тобой профилем стоя, смотрит на тех, кто на кухне сидит, шарф вокруг шеи тонкой разматывает. Говорит что-то, а ты ничего разобрать не можешь — тебя оглушило словно. Шум белый стоит в ушах.

Ты ладонь к уху прижимаясь, унять пытаясь шум крови, который набатом быстрым стучит, перекрывая все. Перед глазами туман сгущается. Тебя паникой накрывает как тяжелый свинцовым одеялом, жар к лицу прилипает, пот испариной покрывая. Волосы под шапкой чесаться начинают.

Отгоняешь, пытаешься вразумить себя, что показалось ведь — голос может быть просто похож, ничего это не значит, у многих мужчин похожие голоса, спутать на раз два.

Но сделать шаг, сделать хоть какое-то движение, чтобы посмотреть, кто за углом на кухне скрывается, духа не хватает.

Мелкая дрожь все тело сотрясает, и Людка наконец на тебя внимание обращает, внимательно смотрит с нахмуренными бровями, шаг навстречу делает. А ты от нее — спиной к двери прижимаясь. Рукой щупаешь позади в поисках ручки — сбежать. Потому что слышишь скрежет стула по доске, встал кто-то.

Ты тень, отбрасываемую от света тусклой лампочки на полу, замечаешь, когда к Людке мужчина подходит, рукой обхватывая талию, шубкой покрытую.

Не глядя, прежде, чем тень до тебя дотянулась, голову свою отворачивая, из квартиры выбегаешь.

Шум проходит лишь в момент, когда на улице оказываешься, туман рассеивается, когда мимо яркой машины проходишь, где парнишка, уже заканчивающий ошметки грязи в кузова смывать, на тебя странно поглядывает.

К своим делам возвращается только после того, как Людка окликает тебя, за руку хватает и к себе разворачивает: шарф у нее на шее петлей незатянутой свисает. Ты ее к себе, ошарашенную, тянешь, обнимая, мгновением позже, как от прокаженной отскакиваешь.

Образ, который отвергла, от которого сбежала, все равно запечатлелся на краю глаза.

Он это был.

Он.

— Да что с тобой? — она руки в миллиметре от тебя останавливает, в выражении лица на мгновение проскакивают непонимание и уязвленность — ты оттолкнула ее.

— Люда, — полушепотом на грани крика с бешеными глазами к ней подходишь, за плечи обхватывая, под ладонями влажными от пота шерсть жесткую ощущая. Ей бы в пору испугаться и отпрянуть, как ты от нее, но ты не отпустишь: будешь крепко держать за руки, в ноги бросишься, понимаешь, но отговоришь, спасешь ее от этого человека. — Давай пойдем, домой пойдем.

К себе увести хочешь. Там безопасно. Там дедушка. Он отговорит получше тебя Людку с подобными людьми шашни водить, ты расскажешь ему, как такие ее в болото за собой тянут, все ему расскажешь, чтобы вытянуть подругу. Он всегда говорил за достойных нужно замуж выходить, себя в пример ставил.

— В чем твоя проблема? — Людка руки твои от себя отбрасывает, шаг назад делая. Смотрит недовольно, а на дне глаз все еще уязвленность с обидой плещутся. Не одобрила ты ее выбор, поэтому обижается — защитить хочет гордость и любовь эту дурную хрупкую сохранить, потому что сама не верит в чувства. Хотела чужим одобрением внутренние глубокие сомнения прикрыть как ковром трещины на стене. А ты не поддержала. Но она не знает всего, что знаешь ты. Люда любовью ослеплена.

— Ты опозорила меня! Я тебя познакомить хотела с теми, кто заступился за тебя, а ты? — нападает, зубы скалит метафорически, в тебе ответно пробуждая злость подобными словами.

Опозорила?

Ты ее опозорила?

Опозорила перед кем? Перед сбродом алкашей после тюрьмы пять минут вышедших?

Это Людка опозорила себя, но признаться в этом боится, потому что на темную дорожку падения вниз по социальной лестнице выбрала, поэтому на тебя гавкает, хочет виноватой сделать. Ты уверена, она только этого и хочет сейчас, но ты глубокий вдох делаешь, на явную провокацию не ведясь.

— Ты сама все видела! Запах, дым! Это не то, что тебе нужно! — ты хочешь достучаться до той здравости, которая все еще должна быть в подруге.

— Тебя не касается, с кем я хожу, это мое дело! — Люда кричит, голос срывает почти, заводится больше, дышит тяжело и глубоко, рукой ко лбу прикасаясь — считает про себя, пытается в чувство прийти, сбалансироваться.

Зубы сжимаешь, из стороны в сторону водишь скрежетом пытаясь свои мысли путанные прояснить — спокойнее нужно, деликатнее. Кровь набатом бьющая постепенно стихает в этой минутной передышке в ссоре. Ты не оставишь все так, не можешь, не должна. Пойдешь на уступки, соврешь, но вытянешь из отношений плачевных.

— Я прошу тебя послушать меня, — ты шаг навстречу делаешь как к собаке бродячей подступиться боишься, но в желании помочь все равно рискнуть пытаешься. — Оставь ты его, зачем тебе такой нужен? Он же уголовник, сама говорила… С такими будущее не построишь.

Медленно, с чутким мягким голосом говоришь, глазами по лицу ее скача, улавливая малейшее изменение, понимание и, надеешься, поражение. Людка должна понимать все, не глупая, да, своенравная, но совсем не глупая, чтобы простые истины отрицать.

— Может я сама решу, как мне лучше поступить? — она еще шаг назад делает, вовсе боком поворачиваясь, лишь искоса смотрит, — Ты сама-то что? В белом пальто ходишь? Святая больно. Ты его даже не знаешь! Да и как ты от мужиков шарахаться я не хочу.

Ты сглатываешь вязкую слюну, когда понимаешь — бесполезно ее переубеждать — влюблена она, минусов не видит за самой же придуманными плюсами. Она, защищая себя и любовь больную, тебя не боится ранить — бьет в больное.

Разве виновата ты в том, как страшно один на один тебе с парнями оставаться, как от прикосновений шарахаешься, как ежемесячную стрижку пропустила из-за истерики до дрожи лишь от мыслей о прикосновениях к волосам, к голове? Разве в этом не виноват ее возлюбленный, которого она защищает сейчас?

Обессиленно ты только рукой машешь на прощание, прекращая бессмысленный спор. Людка даже не останавливает, нервно сигарету закуривает только, вслед тебе смотря, как ты в сторону дома возвращаясь, судорогой сводимая, когда в подсознании всплывает образы той ночи, как тебя под руки на еле шевелящихся ногах вели к дому, голову в плечи вжимаешь.