Утренней ранью грезится ей в полудреме будто бы муж ее Фома Макарыч ходит по дому, скрипят половицы. Напевает в пол-голоса, а голос то сиплый, простуженный. Марфа хмурится во сне, хочет встать, обнять, отогреть. И откуда-то издалека слышит: Маруся, нынче придет тебе письмецо, так ты не верь ему. Я.... Тянется Марфа за голосом, бежит босая, простоволосая. Стоит в прихожей спиной к ней, уж уходить собрался, руку тянет к фуражке. Марфа быстрее обнять, крепче-крепче, шепчет невнятно, бормочет:

Милый-милый, милый.

А у самой дыхание перехватывает, только б удержать, потому как чует сердце бабье беду. Оборачивается Фома, клонится с ней, улыбка в усах, а морщин-то и пахнет от него мохеркою да солдатским потом. Ладонью широкой, шершавой жестокой гладит по щеке:

— Вернусь.

Да истаевает в ее руках утренним туманом.

А пополудни почтальон приносит похоронку. Темно-тёмно в глазах. Ох, горюшко. Воет Марфа, ревмя ревет. "На кого же ты меня оставил?! Сиротинушка, я сиротинушка..." В горе своем забывается.

И грезится ей в полудреме будто бы муж ее Фома Макарыч ходит по дому, скрипят половицы. Напевает в пол-голоса, а голос то звонкий у него, что соловушка. Вскидывается, веря и не веря:

Вот он, живой!

Птицей раненной падает ему на грудь, хватается крепко, плачет, целует.

— Ну, будет, будет, не голоси — шепчет ей на ухо, щекочет усами.

И сам обнимает крепче:

— Голубка моя.