Ни свет ни заря свежий выпуск «Восточного Еженедельника» лежал на прикроватной тумбочке. Свёрнутая в трубочку газета, которую прыгающий по черепичным крышам квартала почтальон метко закинул в окно, находилась на своём месте, пока худощавая рука не рванула её. Свёрток был раскручен, презрительно стиснут серыми, грязноватыми пальцами. Бумага прогибалась, покрываясь вмятинами и принимая на себя больше, чем злость от недосыпа — постоянное бешенство. Мертвенно-тёмной, с галечными стенами, вечно была его спальня, и тёмные оттенки отбрасывали на получателя «Еженедельника» иссиня-серые разводы, делая его кожу будто не то изувеченной, не то поражённой болезнью. Самым ярким и живым, пожалуй, здесь играли морковно-рыжие патлы юноши, что со скрежетом зубов читал последнюю сводку новостей, сдобренную кроссвордами и посредственными анекдотами. И кто додумался приткнуть под вестью о взрыве, унёсшем десяток жизней, сборник шуток за три медяка? Раздражает, не правда ли? Но не от того негодование читателя взмыло до точки кипения. Новость на второй странице:

— «Псы бесчинствуют: волки в овечьей шкуре и смерть портовых работников», — да. И фотография, без цензуры, отсечённой конечности, свисающей с причала запястьем. Дальше заглавия и кадра, пожалуй, можно не читать. Испустив рык, он превратил газету в рыхлый комок, который отправился в урну на том конце спальни. Ритуал каждого понедельничного утра выглядел именно так, и не важно, какие известия «Ежендельник» приносил. Что с мёртвыми, что без — горстка отборного шлака. И, правда сказать, убийство бы не довело его до остолбенения и брани, с которыми он проводил газету в мусорку, если бы за ним не стояли они.

— Они повсюду, — Эдвин Уиллоуби, жалуясь на них вот так, изобретал велосипед. Были, есть и будут, ничего не поделаешь. Однако их существование не укладывалось в голове. Прямоходящий человек — разве может быть что-то выше него, сильнее, сообразительнее и так далее? Может, говорит реальность, пуская пыль в глаза сраной обезьяне, предшественнику простых прямоходящих и… непростых. Существование их видится противоестественным. Да что не так с миром? На этот вопрос ни наука, ни уж подавно шкет навроде Эдвина не может дать ответа. Он встал посреди узкой спальни. Ветерок из форточки играл с засаленными локонами и мазал по витиеватой наколке на шее, в нос бил землистый запах после проливного дождя, прошедшего в ночи. Комната — это безопасная зона, в которую ни одна из тех тварей не сунется. Максимум проскочит мимо с почтовой сумкой и газетой, конечно же.

Бархатный, приподнятый тётушкин голос снизу зазывал на завтрак. Семнадцать лет от роду, шестнадцать из которых живёт у маминой сестры с её двумя родными дочками. От родителей, что по рассказам отчалили в мир иной в один день, даже фото не осталось. Твой родной дом, Эдди, сожрал пожар, говорила тётушка Матильда, когда набралась решимости признаться ему, откуда он ей достался. Впрочем, ежели это родственники, которые любят как своего, к тому же — сожалеть не о чем, а на тот год младенчества, прошедший с мамкой и папкой, было всё равно. Тётушка то ли сочувственно, то ли понимающе на то качала головой, приятели щурились и называли странным. Странного во мне сполна, не отрицал Эдвин, но я хотя бы не из них, которые прыгают, как саранча по полям, и носят убойные силы за пазухой.

— Газета нужна? — от делать нечего тётушка «Еженедельник» почитывала, хоть и так же считала его пустой макулатурой. — Знаешь, где искать, хм.

Матильда Уиллоуби шлёпнула подгоревшие тосты с яйцом на тарелку. Жест с подтекстом не «приятного аппетита, Эдди», а «на, жри».

— Что стряслось? Знаешь же: доставляют мне — летит в мусорник.

— Извини, — собрав завтрак и себе, тётушка положила руку в толстых перстнях ему на макушку. — Погорячилась на младших спросонья. Ты и не слышал, наверное. И те в слезах учиться убежали, и мне теперь извиняться.

— Перед детьми-то? Дело за малым, — Черри и Сюзи, близняшкам, по десять. Тот возраст, когда маленьким ещё можно угодить поцелуями в щёчки и горсточками сладостей. Словно он сам не попадал под горячую руку… кровавая вставка из бестолковой, казалось бы, газеты, молнией мелькнула пред взглядом. «Еженедельник» умеет бухтеть про политику, а вот шокирующие кадры старательно минуют. Даже если и вставляют — замазывают. Видать, кто-то в редакции недоглядел, пустили в народ с оригиналом. — Несколько человек расчленили в промышленной зоне. Смертных или своих, не посмотрел.

— Эб… Эд. Эдди, милый, просто пойми, — покончив с едой, она снова встала у него за спиной, гладя по голове. — Это больные люди. Которые есть везде. Среди нас, обыкновенных, тоже есть зверские убийцы. И помни, одарённого не распознать, пока он сам тебе это не покажет, — перемалывает самое поверхностное. Больные, значит. Эдвин бы не зацепился за слово, не сомневайся он в собственной нормальности неокрепшего мозга. Ну, не станет никто в здравом уме с кулаками лететь на гражданского-то такого, другой породы, а он, было дело, попытался заехать в челюсть военному. Благо, наказания за оскорбление превосходного вида ещё не придумали, однако чёрт знает — может, их представительство у власти уже ваяет законопроект, и ему скоро аукнется тот мордобой не только шрамом на тыльной стороне ладони, но и штрафом, а лишней сотни или тысячи золотых у него отродясь не водилось. Можешь ненавидеть их всеми фибрами души, только исключительно молча, иначе так и повстречаем коричневые плащи на пороге, заключила тётушка, прежде чем он вылетел за порог с хилой, старенькой кожаной сумкой через плечо, набитой книжками и ланчем. Правая рука со змеевидным, белым с синевой по краям отпечатком, придерживала потёртую лямку. Отметина, подарочек от того дневного патрульного, иногда пускала по всей руке приступы покалываний. Скорее всего, козырем того вояки было отравляющее вещество, и плоть изнутри медленно разъедает или обращает гнилью. Врач сказал, мол, парниша, это слабая доза, поболит и рассосётся. За два месяца боли почти исчезли, в самом деле, да только про след его не предупредили. Вот он, символ позора и неуравновешенности.

Над головой взвыл адреналиновый хоровой крик. Кто же это мог быть? Эдвин поднял голову — над частным сектором, невесть какой силой держась на воздухе, пролетел с присвистом косяк патруля. Молодняк, видимо, наслаждается жизнью. Какая-то девица в юбке в пол на той стороне дороги помахала им вслед. Да уж, их либо обожают, либо так, как старший приёмный сын Уиллоуби. Повезло в этом быть не одному. С переходом в старшую школу нашлась единомышленница. Вот, верь, не верь, а в южном регионе одарённых ещё больше, чем на Востоке, а про Столицу я лучше промолчу, и хорошо, что ни туда, ни туда, тебя не заносило, — цитируя её. В отличие от него, что просто скалил зубы, Хелен Мартинсон ещё и пожинала плоды науки, посвященной чудо-созданиям. Зазубрила их классификацию, географический разброс — а рассказывает так, словно весь Эклипс объездила, то-то же.

— Про Юг — точно. Я оттуда, как-никак, — как в знак согласия солнечный зайчик прыгнул ей на красноватую, веснушчатую щёку. — Не нравится Восток? Совсем? Для тебя Запад есть, в таком случае, где их ещё меньше. Даже регионального военного управления нет… хотя и смертные там живут зубастые. Сплошная аристократия.

— Короче говоря, закатай губу, да? — Эдвин картинно всплеснул руками. Девчонка не дрогнула, показывая белозубую улыбку, дескать, ты и сам всё понимаешь. Четыре года Хелен в его жизни, за которые она почти не поменялась. Южанка как при первой встрече поприветствовала его мягким толчком в плечо, так ежедневно и здоровается. Внешне, внутренне — без подвижений. Любознательность и ребячество были под стать веснушкам, небрежной стрижке и глазам с янтарными отблесками, пляшущими на свету. По совпадению, и у неё родителей на свете нет, а с опекунами, увы, повезло меньше. Когда у него на правой руке ядовитый ожог, у неё — отливающие ягодным фиолетовым синяки от побоев. Беспокойства она выслушивала, оставаясь при веселье, прикрывавшем внутренние язвы, смеялась и отвечала: «Всё в порядке, немного осталось потерпеть». Но и никто, кроме Эдвина, не слушал — прочие шарахались от неё, как черти от ладана. Поломанная семья, драные одёжки, притворная радость — подростки, понимая жизненную несправедливость, павшую на её плечи, отворачивались или выставляли на посмешище. Эдвин ставил под сомнение правильность своего чёрствого, но хрупкого нрава, ничего праведного не видел ни в сверстниках, ни тем более в одарённых, а Мартинсон? Что она? В ней схлёстываются противоположности. Звучит прекрасно, но ей больно. Взгляд на людей у Эдвина, может, и нетипичен, но эстетика в боли и страданиях — это слишком.

— Кстати. То двойное убийство. В еженеделе недосказано, — произнесла вдруг Хелен, точно всю сознательную расследовала преступления. Во-первых, всё так, количество убитых газета не осветила. Во-вторых же… — Оно не первое. В порту маньяк. Раньше ему удавалось скрывать трупы, но отчего-то он скрылся, не заметя следы.

Откуда информация, спросил Эдвин тут же. Хелен улыбнулась загадочно, слезая с подоконника — далеко уходит?

— Знакомая по летерпосу написала. Живёт в прибрежном городе. Оно и понятно, там знают лучше, — тем не менее, какие-то вещи, вышедшие из-под рук одарённых, на славу облегчали жизнь. Эдвин по старинке передавал письма почтовикам, Хелен при большей терпимости, да ещё технократическом взгляде, пользовалась сетью летерпосов — аппаратов для обмена сообщениями. Указать получателя, настрочить послание, сложить-разложить свиток и — вуаля, всё уже у той стороны. Единственное — с приходом писем эти приборы плюются чернилами, пачкая то портфель, то карман, то лицо владельца. С таким делом хозяин сети просто обязан быть в списке ведущих магнатов не то что Эклипса — мирового уровня. Ну, и обязан жить в Эдвиновой немилости, как и всяк даровик.

Перерыв заканчивался. Последние пару часов в школе должны уйти, увы, на учение о них. И, если слухи не врут, препод пригласил на сдвоенный урок профессоришку из их кругов. Вопреки убеждениям в Эдвине всполыхнул интерес — ранее науку преподавал лишь смертный, преклонных лет старожил этого учебного заведения, а сейчас рассказ должен пойти из уст одарённого. Как же их почтенные умы говорят о себе? Что для них это деление людей и верят ли среди них в непревзойденность вида? Для времени на вопросы к аудитории у него как раз созрела пара-другая. Впервые на финише пятничного учебного дня он приободрился на фоне одноклассников, что либо уходили в сон, подложив под головы кофты и сумки, либо увлекались друг дружкой, а потом уже лекцией. Основной преподаватель даже не явился, с концами уступив место учёному, тоже глубоких лет, в роговых очках, с косматой бородой, в багряной униформе с символикой академии и военных за спиной — значит, бывало, и служил, и теперь с учёной степенью. Окинув взглядом сегодняшних слушателей, он задержался по очереди на Эдвине, подпиравшем щёки ладонями, и пустующему месту на последней парте у стены. «Неужто домой ушла? Разве она не сидит до конца, не берёт кучу дополнительных, лишь бы не возвращаться?». Хелен, ну куда же ты испарилась, да перед ликбезом от даровика?

— Ну и херня, — слишком громко, понял Эдвин, сойдясь глазами с ребятами впереди него и преподом, смотревшим на него поверх ученических голов, мол, что-что, молодой человек? Что слышали. — Нет, ничего… как там Вас?

Корявая, точно птичья лапа, рука старика выписала мелом на болотной доске — Клар Хеллерд. Ряды мигом зашевелились, разнося шепоток, дед выпрямил спину, самодовольно приподнимая подбородок. Что ж, очень приятно, вновь чешется съязвить, однако мелкие глазки Хеллерда снова делают остановку на нём. Проклятье. Контакт с одарённым нынче кажется ещё более тяжёлым, чем в той перепалке. Ещё бы, ведь он, Клар Хеллерд, как Эдвину нашептали между профессорскими скрипучими речами, помимо своей карьеры взрастил трёх профессиональных военных, а двое сыновей уже в генеральском звании. Попробуй тут не кичиться, согласился Эд, оторвавшись от конспекта. Он даже решил фиксировать материал — видел бы основной учитель, повесил бы на него медальку, хотя бы шоколадную. Уиллоуби не прогуливает и что-то пишет, да на инсолитологии — где это видано, где это слыхано. Наконец-то нечто не о бытухе и достижениях одарённых, а об их происхождении и природе сверхспособностей.

— Сэр, вопрос, — вмешался Эдвин. Кажется, самое время. — Что среди вашего вида обычно думают о себе? И относительно смертных?

Хеллерд вытаращился на него, цокнув языком. Мел, вылетев из его пальцев, простучал по половице. Сказал лишнего? Но что? Всё-таки сия формулировка звучит не так вызывающе, как «Вы же планируете геноцид, разве нет?».

— Энергия души здесь знакомая. Зловонное неистовство, — процедил профессор, проведя ногтем по столешнице по направлении к ряду, где сидел Эдвин. Давайте, пугайте меня, подумал он, выпячивая подбородок сродни Хеллерду, покажите мне здесь ещё одного даровика. Одноклассники как по мановению дирижёрской палочки посмотрели в сторону единственного рыжего гаврика здесь, как на жертву крупного конфуза, мигая бесятами в глазах и улыбаясь одинаково, как из-под кальки. Так совпало, внушал он себе, сильнее вжимаясь в спинку стула и подбирая колени к животу, ведь и лицо Хеллерда переменилось идентично. «Твою мать, лучше б молчал в тряпочку», — тогда бы не ёжился от страха перед применением дара. Эмоции как под копирку у тридцати человек — это ли не проделки манипулятора, каковой стоял за учительским столом? По классу после пары разнеслась подколка, что ему-то спикер понравился поболее всех. Учить он тоже умеет, но разве нарушение Неприкосновенности не предполагает наказания? Ещё бы кто просветил старшеклассников в своде законов одарённых, тогда Хеллерд не ушёл бы без прощального подарка в виде заявления в их орган. Нет, у них явно зреет заговор против тех, кто ниже, слабее и не заслуживает бороздить землю, как по петле бесконечности плутал Эдвин в своей неприязни, идя по опустевшему школьному коридору. Шесть вечера, по зданию кроме него гуляет — по пальцам пересчитать. В промежутке с четырёх до текущего часа его приковало к кафелю в туалетной кабинке, распирая от царапающей боли в груди, в изувеченной руке, и слёз, куда же без них. Мимо проходящие, заглядывая в щель между полом и дверью, в недоумении переглядывались, тыкали ногами в спину лежащего Уиллоуби в жёлтой толстовке, покрывшейся зеленью от пыли и освещения, слышали ответный крик — и бросались наутёк. Дрожь, хрипы, горячие и влажные щёки он вынес с собой, выходя на приглушённый голубой свет коридорных ламп. Светильники моргали, будто желая уйти в сон, перед этим выгнав всех задержавшихся посетителей. Пол под ботинками похрустывал зернистой крошкой, отражаясь эхом о стены холла. Запертые двери на лестницы, закрытая на засов столовая, темнеющие вдали мешковатые силуэты охранников, вполголоса говоривших о своём. А школьники? А один, встав на носочки, прокрался к нему за спину, стягивая с его головы капюшон. Завиток татуировки двинулся с дёрнувшимся плечом Эдвина перед тем, как сторонняя хватка сомкнулась на горле. Плоть нажимала на плоть, сталкивая между собой стенки гортаней, дыхание ускользало. Холл пошёл чёрными пятнами. Снова слеза по щеке — эта напоследок. Ноги дрыгались, локти искали туловище душителя, промахиваясь мимо его боков. Кольцо на шее отнимало жизнь, чьё-то хихиканье глумилось. Предсмертный удар в мозг — это ему за Хеллерда…

Был бы предсмертным. Был бы, если бы обидчик не издал вопль чистого болевого поражения и не отлетел к ближайшей колонне, покрывшись венозно-синими змеями по локоть, насколько обнажали его кожу засученные рукава. Охранники так и бормотали вдалеке, словно были и не от места сего. От прилива воздуха голова пошла кругом, Эдвина снова положило на пол. В собственных руках встало ощущение свободного полёта или отсутствие всего, что ниже плеча. И свечение, набирающее красную спелость свечение вокруг него, бликующее по стёклам окон и присыпанное пляской быстрых молний. Неудавшийся убийца валялся навзничь. Он клялся, холод от трупа доставал тело, которому повезло остаться тёплым, даже в двадцати с лишним футах.

«Я убил человека». А тот чуть не убил тебя, Эд Уиллоуби. Но почему здесь по-прежнему двое? И красная аура, оболочкой его объявшая — неужели призвана им?

«Покажите мне здесь ещё одного даровика».

Что ж, вот тебе зеркало, вот тебе дохлое последствие прямиком за тобой. И Хеллерд, который первым всё понял чутьём. И воинственный разум, который, может, предпочёл бы умереть от душителя, чем сохранить себя потусторонней силой, что была с ним.

Веки скрывали вид, схлопывая холл и отражение в зеркале до щёлки. Добро пожаловать в беспамятство.

Что будет теперь? Какова будет цена продолжения жить? Чувство отрубленных конечностей пропало. Очнувшийся в залитых янтарным светом стенах, Эдвин водил перед собой ладонью, растопыривая пальцы. Хрустальные сегменты люстры мелькали в дырках подобно киноплёнке. Голова лежала твёрдо на жёсткой подушке. Повернёт — и вновь начнутся скачки молний, он уверен. Не двигаться иной раз, и способность его не потревожит.

Оно не может принадлежать ему, ни за что. Пускай его всего лишь удачно спасли, да слегка повалили. Семнадцать лет никаких позывов. Одарённые вокруг просто вращались в своей рутине, не оборачиваясь на мальца, что испепеляюще зыркал на них из-под чёлки. Статьи из еженедела, свои догадки, Хелен — всё вскармливало в нём поганого зверя, который должен был давить лапами этих необычных, но в конце концов пал пред… Нет. Нет и нет, до тех пор, пока разбирающийся не выпишет ему справку, он будет отрицать. Это подстава, подлость, мерзость. Глотнув смелости, он повёл головой влево и столкнулся с собой в отражении зеркала в резной раме. Вот, сейчас, его должно обрамить красным — чего не происходит, и он, звучно выдохнув, смотрит на деревянного себя. Ниже груди — свинец в теле, не подняться. Под голову могли и положить чего помягче. Надпись на дверной табличке размыто возвещала, что приволокли его в какую-то там палату. Только бы не для душевнобольных, отзывается в нём шутка. Он уже шутит, и это замечательно. Внешний вид — пациент Уиллоуби, внутренняя начинка — он же, вроде как. И видовая принадлежность — под сомнением. Дайте ему медкарточку, откройте на нужной странице и покажите наконец-таки, кто он. Или скоро войдёт врач и в ногу с сознанием возьмётся пытать его вопросами «кто вы, господин? Смертный? Или?..» Инсолит. Тот, с кем вёл тихую борьбу в себе. Боролся против самого себя.

«Так покончи с собой. Это быстро. Не факт, что безболезненно, но в два счёта. Видишь, кувшин стоит?»

Левая потянулась к графину на тумбочке. Не убьёт, так отправится в затяжную кому. Люстра виднелась через толщу воды и стекла, дно сосуда нависало сверху.

«Сбрось, сбрось, сбрось. Не придётся больше думать. Делать. Сосуществовать. Ты проиграл войну с миром. Уходи»

Пальцы расслаблялись. Вода расплескалась по постели и лицу, окропляя его живым перед последней, теперь уж наверняка, дорогой. Мизинец отпустил ручку. Безымянный, средний…

— Эд!

— Придурок!

Кувшин рухнул. Покачнулся — и мимо мишени, разлетевшись об угол тумбочки. Две пары рук, загорелых и бинтованных, оттряхивали одеяло от мокрых черепков. Голоса твердили про безмозглого осла, которому покушения было мало. Эдвин дул губу, сжимая кулаки в кармане толстовки. Отходишь было от истерики — душат исподтишка, сам жаждешь умереть — мешают. Кто-то третий, нискорослый и… зелёно-синий? — прибежал с резиновыми тапками.

— Зря мы вмешались, — если плавающий женский голос принадлежал ни кому иному, как Хелен, то другой был бегл и равнодушен, так и торопящийся убрать ненужную проблему. Так ты, Эд, ещё и обуза, снова затрещало сознание. — Зашли бы парой секунд позже — и он нежилец.

— Приказ командующего, — рявкнула Хелен. Эдвин продрал глаза — поверх бинтов парня, сопровождавшего подругу, колыхался широкий чёрный рукав. Его лицо по диагонали перетягивала повязка на правом глазу, из-под заплатки торчало острие шрама, за спиной болтался белобрысый хвост по задницу. Бинты обматывали не только обе руки, но и грудь под свободной накидкой, какие любят жители острова восточнее Эклипса. Счищает вместе с ней с него следы попытки самоубийства. А Мартинсон не говорила, что помогает в какой-то городской больнице. Командующий? Главный врач, что ли, переспросил, похлопав ресницами, потерпевший. Хелен возложила руку на предплечье партнёра, слегка сжала и зашлась с ним в хоровом смехе, похлопывая его по спине. Что это? Злорадство? И ты, милая моя, туда же?

— Думаю, можно, — валяй, поддержал одноглазый. — Рут! Тащи документы!

— Минуту! — как клоун из шкатулки, зелёная с проплешинами лазури голова сунулась в палату и тем же мгновением пропала за дверью. Минута, как же Эдвина всегда смешило это обещание быстроты. Карликовая Рут носилась где-то, пожалуй, четверть часа, пока Хелен организовала ему сеанс лёгкого массажа на койке, выгоняя скованность из плеч.

— А он? Кто? — повёл Эдвин бровью на до сих пор незнакомого пирата, что забавлялся, ловко раскручивая над головой швабру.

— Маркус. За словом в карман не лезет, так что не обижайся, если сморозит чушь, — выше упомянутый смирил их хищным взглядом единственного серого ока и вернулся к баловству со шваброй. Не хочется его расстраивать, но до его представления сейчас никому нет дела. Медсестричка — никто ведь не запретит раздать здесь всем прозвища? — прибежала, запыхавшись, с эклипским паспортом Эдвина. Тот едва не вырвал у неё удостоверение, однако за него это сделала Хелен. Раскрыла и явила ему долгожданные страницы. Чья-то рука красными чернилами перечеркнула «смертный» в графе принадлежности и надписала мелким, круглым почерком сверху — «инсолит Священной Боли, класс S, обязуется носить блокаторы из 50%-го сплава и выше». И всё же человеческая сторона в нём уступила сущности. Священная Боль, она же неистовство, зловонное лично Хеллерду. Первое, по крайней мере, языку и уху поприятнее, повеличественнее. И имя с фамилией — меньше Эдвином он не стал, но сколько-сколько ошибок сделано в «Уиллоуби»?

— Эберти? Какой ещё Эберти? — фотография — тоже его, относительно свежая, обновлённая в начале августа. Должно быть, редактировавшая рука зазевалась и переписала ему сведения из чужого документа. Но нет, прими как должное, в одночасье сказали Маркус и Рут, обратного пути нет. И удивились, как можно, живя в восточной части, не знать об Эберти.

— Бред сивой кобылы. Я хоть и подкидыш, но чтобы от инсолитов, ещё и такого племени…

— Всё, кончай рот разевать. Альбрехт Эберти — командующий восточным Янгмуном и твой ближайший родственник из выживших, — каждое слово Маркус сопровождал щелчком пальцев у его носа. — Всё, Эдди. Ты крут, порадуйся, — и покинул их, демонстративно притопывая. Лишь только швабра после него посреди палаты осталась.

— Эд… ну… такой он у нас, — развеяла Хелен молчание первой. — По-любому у тебя есть мы. И, да, прости, что скрывала и четыре года следила за твоим инсолитским началом, — укладывая ладонь поверх его, со шрамом, она переплела их пальцы. И опять загадочная улыбка.

«Добро пожаловать к заклятым врагам, Эберти-младший»