Полоса ртутных ламп посреди потолка с размокшей, облупившейся штукатуркой мерцала, нападая на и без того качающееся от чёткой картинки к расплывчатым акварельным мазкам зрение. Маленькие стеклянные ступеньки с побитыми краями в таком состоянии не должны держать на себе человека, но он шёл вниз по ним, сокращая разрыв меж собой и проёмом, ведущим в нечто темнее беззвёздной ночи. Из-под босых ног выходил треск, не предвещающий, как и прочее здесь, добра. Лестница опасна, но почему он в том же непринуждённом темпе продвигался и продвигался к проходу в неизвестность? Пропустив пальцы сквозь волосы, Эдвин остановился где-то на пути, не помня, сколько по нему следовал. Давящие стены образовывали узенький проход, по которому и сходила хрупкая дорожка, холодили бирюзовой и белой плиткой. В конце его, спускаясь сверху, светлел большой кусок стены, внизу которого и манила, и пробирала до дрожи в коленях пробитая дыра, провал в бездну. Оголённые плечи в майчонке потряхивало, покрывало россыпью холодовых покраснений. Мороз кусачий, а он босиком, в пижаме. По мере спуска, кажется, попадался мятый тонкий плед, от которого он отвернулся, мол, я здесь не задержусь. А попробовал развернуться на пятках, да забрать тепло с собой — давление, исходящее сверху, незримой завесой оттолкнуло его с первым шажком вверх. Скольжение, полёт, разрывание кожи об края стекол — и как под ним от жёсткого приземления ничего не разбилось вдребезги? Секундный бросок взгляда за спину. Позади не осталось ни следа, возвещавшего о том, что часть лестницы он прокатился кубарем, а царапины разной глубины прорезались по рукам и ниже колена. Неужто затянулись? Он же видел на себе засечки и полуокружности, сочившиеся каплями — и где? Не то чтобы плохо оно, мгновенная регенерация, но ни дня не проходило без терзания вопросом «Что здесь творится?» ровно с того, как восточники в коричневых плащах прибрали его к рукам. Можно, сюрпризы уже иссякнут?

— Эй! Кто-нибудь, отзовитесь! — странно звать, зная, что никто не придёт. Отозвалось одно эхо, да глухой рёв из двери в ничто. До двери тем временем оставалось девять ступенек. На девятой его ступни обожгло, как в нутре печи. Восьмая вдохнула в него ветер, промораживая шею и раздувая майку. На седьмой была хлюпающая влага, что с переходом на шестую, покрытую песчаной пудрой, налепила на ноги слой пыли. Пятая полоснула по ушам высоким, тонким свистом, что лежало по разные стороны баррикад по сравнению с четвёртой, которая накрыла одеялом сна. Третья наградила блуждающей от пояса до плеч болью — его, Священной, которую он опознал, и которая бы сложила его в три погибели без закона нейтрализации. Со второй захотелось плакать от вспышек, зайцами запрыгавшими в глазах. Атака закончилась, но откликалась рослыми человеческими силуэтами на стенах, толстыми и тонкими, с животными чертами: витыми рогами, свиными рылами и клювами у профилей, крысиными хвостами и прочей дьявольщиной. Пустота ревела, поднимая голос, и о завлекающей загадочности и речи идти не может. Напор сзади увеличивался вопреки сопротивлению Эдвина ступать на точку невозврата, выталкивая ногу вперёд него для решающего шага…

Низшая ступенька треснула. Пустота взвыла, развернулась в ширину, разевая пасть. Вдох — голосовые связки сотрясаются в крике до хрипов. Тёмная завеса заворачивала в кокон, щекотала глотку и ноздри, похищая живое дыхание — и вдруг рассеялась, с грохотом роняя Эдвина на бетонную крошку. Сверху свисали сталактиты, капая вниз грузными каплями. Одна упала на переносицу — он встряхнулся. Вместо белой пижамной и в каком-то роде даже больничной одежды на нём материализовалась повседневная. Толстовка чистая, лимонная, как с магазинной полки, дырка имени Маркуса ювелирно заштопана, что шва почти не разглядеть. Подвинув ногу, Эдвин вмазался тряпичной обувью в лужу по щиколотку. Болото в кедах — мутная вода с тем, как он брёл в половинчатой пещере с камнем наверху и сплошным шлакоблоком под подошвой, заполнила и сухой прежде ботинок, перекрасив красную ткань на тон-два темнее — часто хлюпало, как чей-нибудь нос с насморком. Покинули одно одинокое пространство, чуть не отправились тьме на съедение, перенеслись в следующее. Всякий энтузиазм, что присутствовал на первых и средних ступенях стеклянной лесенки, канул в лету. Идёт он не за новыми приключениями, а за выходом в люди. Может, его запустили на ментальный аттракцион какого-нибудь оригинального одарённого? Шутка отряда-ненавистника Нулей или плановая проверка на устойчивость пот дяди? Всем последующим подложенным свиньям после тех-то слов Эдвин удивляется по щепотке. Чтоб не было здесь? Так и не брался бы, бросил на верную смерть собственную и дюжины-другой гражданских, чего растрачиваться? С семьёй не клеится, как и с логикой. «А у самого-то клеится, уверен? С семьёй. Что тогда тётушка за тебя даже не вступилась, разово дала мешочек золотых — и след её простыл? Нет, забудь, сплюнь. Она ещё придёт, приведёт сестрёнок, приласкает. Тётушкина доброта превыше любой иной…»

Размышления обрубил всплеск. Также оборвалась, заостряясь в выступ, поверхность. Клин нависал над изумрудным озерцом с расходящимися кругами, которые пускали те же каплищи с клыков сталактитов. В центре желтел световой, будто со дна пробивалось само солнце, диск. Что-то большим числом, белёсое, точно кувшинки, плавало по мирной глади. Заострив взгляд, Эдвин рассмотрел в этой стайке бумажные судёнышки из тетрадных листов. Кораблики ходили тихоходом, покачиваясь. Попадая на их палубы или по треугольным парусам, капли раз и насовсем нарушали покой лодочек, с лихвой обмакивая их в озеро, перегружая водой. Кораблекрушение — свёрнутые листочки в клетку ложились на бок и плавали далее жалкими, размокшими блинами. Мусором, что прибьётся к бережкам, прилипнет и, день за днём дойдя до центра, засорит водоёмчик, закроет солнце. Без подводного фонаря лагуна приобщится к пучине пустоты, которая засосала, пожевала и выплюнула Эдвина, — казнить нельзя помиловать. Стало быть, подобрав пару корабликов из флотилии, он ей не сделает ни холодно, ни жарко. Исходя из этого, он лёг на бетон, подполз к низкому обрыву по-пластунски, свиснул вполтела, цепляя пальцами подмокшие бортики. Фигурка оригами справа, не удержавшись, спорхнула домой, на гладь, перевернувшись. Стараясь поставить её как положено, Эдвин свесился больше, оставаясь на клине бёдрами. Мизинец теребил лодчонку, но лишь сильнее тем губил её, расслаивая бумагу и кроша на хлопья. Под перевесом ноги взмыли над клином, описали четверть круга, макушка следом за растопыренными пятернями и руками нырнула в озеро…

Омут? Какой ещё омут? Спину сводило от жёсткости койки, в бок врезалась перегородка с той же металлической прохладой, которая привязалась к правой руке вследствие ношения блокатора и фантомно окружала при снятом обруче, как сейчас. Первая ночь без ограничителя, потому что мудрая голова из товарищеского отряда номер два заверила его, якобы «во сне основная энергия души тоже спит», или как там — короче, что-то заумное, с прошествием ночи выпавшее из мозгов. Не то на лестнице, не то в промежуточном явлении, не то с падением в лагуну уронил. Дурацкий сон. Оттого дурацкий, что бессвязный, напичканный излишествами, как те стихии и тени зверолюдей. Пещерный отрезок ему приглянулся пейзажем и самим по себе возникновением природы после мертвенности, стоявшей на ступеньках. Мир вновь показался привычным, скинувшим с себя кафельную зиму.

— Что тогда пустота? — в купе поезда, несущегося в точку региона на самом краешке эклипской земли, кроме него никого… ан нет, проглядел. Между полками мельтешила девчушка, такая же рыженькая, с прищуром ореховых глазок, с пластырем на горбинке носа. Из экипажа? Как бы не так. Повязанный на поясе за рукава плащ, подметавший лпол купе краем, говорил за себя. Пустота? Какая такая пустота, спросила она с детским любопытством. Ну, Эд. Ну, идиот. Осмотрелся бы, прежде чем говорить спросонок.

— Сон страшный, — это я вижу, ухмыльнулась гостья, ты весь в холодном поту. Он же видит неувязочку в том, что девушка вот так непринуждённо поутру зашла в мужское купе. — Слышь, тут тебе не проходной двор.

— Я из Двоек, — нахохлилась она. Соотрядник попросил принести что-то из бардачка в вагон-ресторан. Все были на завтраке. — Слезай, пока они не слопали всё. Два отряда, один неполный, а жуют за все двенадцать. И, пока не забыла: Бруно просил передать, чтоб, кхм-кхм, — прокашлялась, чтоб выйти на бас, — «на обратном поезде не смел храпеть, не то высажу в поле».

— Сам с ним договорюсь как-нибудь. Свали, я хочу одеться, — хам, критично оценила девочка, хлопнув дверью. Хам из него, однако, знатный, но что плохого в поддержании личного пространства?

Пассажиры в портовый город ехали всех мастей. Обоих видов, и офисники в командировках, и торговцы, и отдыхающие — ну, и несколько купе с военными, взявшимися за поимку головореза из «Еженедельника», что снова прикончил двоих, подвесив безголовые тушки к корабельной мачте. Походит на протест, думают в Нулях параллельно утренней трапезе, слетевшись за одним столом. Дамы-генералы нарезали вокруг них круги, заглядывая в тарелки и наводки, выписанные на пергамент. У кого-то получилась троица карандашных портретов жирными штрихами. Лисичка из купе тоже влилась в беседу, приткнув стул между Яковом — без Рут, что, видимо, уже поела и ушла прихорашиваться — и Хелен, ковырявшей в ногтях пилочкой, одолженной у одного аляповатого парня. Завернуть фламинго в кожу — выйдет его потерянный брат, иначе говоря, третий Мориганн в восьмой ветви, ибо этот Родерик, тянувший только на Рори, с крашеной в поросячий розовый половиной башки, персиковым боа на плечах, в солнечных очках, с сеточкой в качестве рукавов водолазки и штанах в облипку, был… тем зашифрованным смертным членом отряда, про которого у Маркуса было не принято говорить, и его младшим братцем по совместимости. Незаурядный видок, теснящий на пьедестале и кокетливые штучки на Эшлинн, и цыганские напевы в юбке и бусах седой Ярви «Царицы» Шиманской по мужу.

— Отлично сработано, Фрей, — лисичка пожала наставническую ладонь Ярви в богатых кольцах с перламутровыми каменьями. Восточный главный штаб покажет Эдвину хоть одного генерала, похожего на генерала? Рассчётливого, доблестного, несущего в своём облике величие. Кто как с панели сбежал, кто как из табора. Ярви вальяжно присела на краешек стола, вытягивая носочки перед Эберти. — Умеешь ловить маньяков?

— Нет, — это какие-то маньяки ловят меня, вспомнил Эдвин душителя и Хеллерда, повесившего на весь класс бесноватые улыбки. — Но вы-то вне конкуренции, с таким стажем… научите?

— Смотри и учись, — отступив приставным шагом, Ярви открыла ему вид на стол повторно. — Скажите нашему засоне, что мы имеем.

Слово начало розовое безумие, сложив ногу на ногу. Чёрные очки съехали, приоткрыв иней ресниц. Недоразумение Рори убрал, подвинув мостик между линзами средним пальцем.

— Зна-а-ачит, — протянул он приторно, — у нас серийный убийца, что ранее благополучно складывал трупы в укромное местечко, но что-то в нём переклинило, и он стал снабжать «Еженедел» новостями, чтоб Восток не скучал и в редакции не упали зарплаты. Склоняемся к тому, что он работает в порту и лицом примерно, — Эдвину сунули лист с портретами, — такой. Мужчина, так как женщин не допускают в промышленную гавань и на верфь. Возраст — от тридцати до пятидесяти. Предполагаемый мотив протеста — условия труда и маленькие выплаты. Вот стал бы ты работать за двести золотых в месяц?

Тётушке сполна хватало денег, чтобы кормить, одевать и иначе ухаживать за тремя детьми, да при том, что у маленьких были всяческие хотелки, и они требовали куда больших расходов, чем неприхотливый приёмыш, самое дорогое на котором — татуировка за сотню золотом и пятьдесят серебром. Себя же тётушка баловала от души в ресторанах и в модных бутиках, но за дом и молоко платила исправно. Жили Уиллоуби, не тужили. Но двести в месяц? Семья, в которой три детских рта, разорилась бы.

— За сколько работают военные? — хорошо бы знать, в чьих карманах золото шуршит, вот Эдвин и уточнил. От пяти сотен до тысячи золотом в месяц, зависит от чина, сообщила Хайди вперёд Ярви, едва открывшей рот. Генерал старой школы, показательно зашипев, осушила остатки своего кофе в два глотка и вышла было из-за стола, но под интересом к дальнейшему смогла усадить себя.

— К Нулям не относится… — вздохнул Яков.

— Точно! Вы залезли в сейф к самому Альбрехту! — пропищала Фрей.

— И что? — осклабился Маркус, откинув в сторону табурет. — Господин вытащил нас из полной задницы. Служить мы должны бесплатно? Не государство обеспечивает, так он… Извини, молю.

Его пыл так и сжигал бы Фрей Колетт, не взгляни на него Эшлинн, заправляя за ухо прядь, дескать, я вся внимание. Её одобрение или наоборот в самом деле так важно для капитана? Извиняю, кивком сказала она, подавая ему плетёную корзинку со сдобой. Ну, привет, мимолётное сдобное счастье. Обиженная Двойка схватилась за плечо своего генерала, потираясь щекой об искусственную кожу её куртки. Фрей у нас эксперимент, поясняла Ярви, одарённая во всех смыслах — осилила столичную академию в столь малые годы, в четырнадцать, чем гордится. Но куда смотрят родители? Потерпеть три года до совершеннолетия было невмоготу? Она ребёнок, постоянно запрашивающий любви и особого отношения, путающийся у занятых взрослых под ногами. И, минуту. Раз она отличается от всех, тогда что забыла во втором отряде?

— Реестр, помнишь? — Маркус елозил по карандашным наброскам брата хлебным мякишем, отбирая чёткость у линий. — Она в нём есть, мы — нет, следовательно, она не Нуль, хоть и малолетка, — выжидание, пока Ярви уйдёт с малявкой, — которой запудрили головёнку завышенными ожиданиями. Колетт вздумали не то что повторить, а переплюнуть успех Хеллердов. По прогнозам родителей, в вашем с Хелен возрасте она должна стать самым юным генералом. На всю, блять, страну. Бедняжка.

Самым юным, на всю страну — пшикнуло и развеялось. Дёрнул же чёрт его сказать про Хеллердов. Эдвин проехал костяшками пальцев по столу, пустив скатерть волнами. Неведомо чья рука круговыми движениями принялась потирать его лопатки. Глянул — столь любезной была Хайди. Массаж она делала, не под стать общему колориту опечаленно опустив ресницы.

— Тс-с-с, — свистяще протянула она, задевая кромкой губы его ушную раковину. Эдвин сжался в клубок, упёршись коленками в столешницу снизу, чем заставил свою, благо, пустую чашку подпрыгнуть. — Не злись, птенчик. Покроешься ещё, и снова нам изображать лже-атаку. Что не понравилось? Ну, не стесняйся, все свои.

Спрашивает, что не понравилось? И что, и кто. А Хелен разве не…

— Не рассказывала. Эд, а о чём? Поделись-ка, — кофе из освежённой чашки пошёл носом. Незаконный манёвр Хеллерда не дошёл до военных? До сих пор? Как и замечание про зловонную духовную энергию, тогда уж. Выслушав бранную тираду, Нули обменялись переглядками. Отчуждённо себя вела Эшлинн, пододвинувшая стул к окну, за которым бежали синеющие лапы сосен — что же вы, генерал, приуныли? Хелен помассировала виски. «Воистину головная боль. Была бы ты на том уроке…» — Гляди в оба. Члены академии зависимы от Правительства, а Клар ещё и бывший первый ранг. Он мог слить тебя, а мы прохлаждаемся! Придурок! О таких вещах надо говорить… — Мартинсон потянулась к нему, готовя подзатыльник. Уймись, цыкнул Маркус, нажимая ей на плечи, займёмся убийцей, а его от государства отмажет Альбрехт. Эдвин развернулся на сто восемьдесят — столкнулся с элегантной спиной и розовой бахромой с запахом ядрёного дешёвого парфюма. Толчком коленки в крестец Рори был убран с дороги, с носа сорвались очки — старший брат послал три задорных хлопка.

Паровоз издал гудок. Лес редел, переплывая в каменистые и песчаные берега. Над синеющим за обрывом студёным морем петляли чайки, гребни рассекал нос продолговатого рыболовного судна на паровой тяге. Скоро должен был показаться и порт Альтрум, блестя железными настилами на крышах и безликими махинами в двадцать этажей. До северного округа как рукой подать. Да, до северного, но что тогда тут потеряли вереницы туристов в курортных рубашках? Хелен посоветовала хоть раз в месяц повнимательнее вчитываться в Еженедел — не пустыми звуками газета едина. В выпуске этого понедельника, например, писалось про оползни, захлестнувшие прибрежные окрестности на Юго-Востоке, что вынудило транспортную комиссию пустить дополнительные поезда с пересадкой на корабли в Альтруме, которые уже довезут отдыхающих до жарких краёв. По покидании вагонов они, возможно, будут недовольны прибытию сперва в городишко, пропахший насквозь рыбой, слизью, морозным ветром и влажной древесиной. Недовольным следует быть военным, которым придётся влезть в самое сердце промпорта для встречи со следами преступления и самим убийцей, коль удастся выйти на него. «Учусь драться, хоть выходит пока неважно, — утешался Эдвин, выходя на перрон с чугунно тяжёлым рюкзаком, — научусь и искать негодяев, куда я денусь. Раз работа требует… не срастётся ни с тем, ни с этим — так уж и быть, убьюсь. И не смертный, и инсолит никчёмный. Никто, короче». На спине заныл синяк, большая лиловая шайба, поставленная оппонентом на тренировочном круге. Из третьего отряда, что ли, с Нулевым недружественного. Тот тип дрался подвесными гирьками против Эдвина, вздумавшего пойти со свободными руками и вытолкнуть противника с ринга классической борьбой, и как же Эдвин того недооценил: одним соприкосновением со спиной утяжелённый даром снаряд швырнул его в стену. Отскакивать, крутя переворот назад и возвращаясь на площадку с мягкой посадкой, его предварительно не обучили. Эдвин поступил к Рут на починку с отбитым хребтом и смещённым носом. Едва хрящ хрустнул, встав на место, Эберти потребовал реванш — с тем же исходом. Плашмя в стенку, вниз головой на высоте шагов так пятнадцати. Вовремя Хайди подставила ему, падающему, свой малиновый экран. Зал гоготал, то смеясь, то упрекая его в пустой голове. Чем хвалитесь, непонятно, упрекнул Эдвин ответно — все ведь там бывали. Найдём песочек, позовём генералов, да смахнёмся, мечтал некто из Двоек — как будто он запоминал имена…

— Сперва дело. Закончим — бейте друг друга хоть до забвения, — встряла к подчинённым в разговор Ярви, выросши из подкатившейся к их ногам горстки углей. С пальцев генерала падали моросью жёлтые искры, ладони пятнала зола. Так Эдвин увидел, как передвигается инсолит очага, зачерняя за собой дорогу копотью. Видит ли она что-то, и далеко ли, если видит, когда обращается угольками? Может ли поджечь?

«Я расхожусь сам с собой. Меня затягивает», — он не забудет, как комковал Еженедел с жалобным хрустом бумаги, искривляя газете тело. Как шаркнул обувью, встав после поставленной патрульным подножки, и понёсся на него с собачьим оскалом, сгибая пальцы в крюки, чтоб схватиться за карие драповые лацканы. В который раз химический след на руке пробрало покалыванием. Вот он, зелёный, что жаждал зарыть всех инсолитов на два с лишним фута в землю, и вот он, бредёт в их строе с чемоданом на колёсиках, под птичий и человеческий гомон и далёкий грохот, доносящийся с железнодорожного вокзала. Составы приходили и уходили, судна в гавани пришвартовывались или уплывали за горизонт, а Ваальбургские военные, поймав открытое такси, колесили к гостинице меж туловищ домов-коробок. Вокруг извивались кованые буквы вывесок, толстолобые рыбаки торговали уловом — рыбный смрад проник в каждую городскую щёлку. Лицо обдувало воющим волком ветром, разжигая щёки. Руки постоянно грелись в карманах — все жались спинами, как птички под окном, и только Ярви гордо, как на клине палубы, стояла перед мёрзнущим комом молодёжи, непокорная холоду.

— Д-долго ещё? — канючили Двойки, начав уже делить плащи на двоих, обнимаясь и накрываясь общей тканью. Невежливо это, подумал Эдвин, обхватывая руками и ногами по-паучьи мешок с пшеницей — видимо, личные запасы водителя, хранившиеся в салоне. Плохой из вас, миссис Шиманская, очаг. Очаг согревает всех, а вы жадничаете.

— А ну, цыц, — прикрикнула Ярви, да так, что у неё полыхнуло под рослой сединой. — Будет вам тёплый приём, терпения.

Настигнув гостиницы, тарантайка остановилась, едва не налетев передним колесом на торчащий из брусчатки камень. Перейдя в помещение, разницы с улицей Эдвин не нашёл — всё такое же серое, как слоновье стадо, с мизерными вставками багрового и зелёного — ими служили ковры и вязаные подставки под горячее, висевшие на гвоздиках. Ресепшн, показалось, пустовал, но стоило генералам пошептаться, из-за чёрной стойки, цепляясь руками за краешек, выполз, как червяк из почвы, старикашка с тремя волосинками на затылке, улыбаясь беззубой улыбкой. Так и быть, сказала по-прежнему Ярви, похлопав парочку своих ребят по спине, мол, ещё чуточку терпения. Опознав в них военных, древний консьерж как курица лапой отметил их в книжке, и между делом не проронил ни звука. Необщительный? Немой? Почём знать, думал Эдвин, с нулевым числом зубов заговорить иной раз постесняешься. Обстановка в коридорах, точно как Ярви предсказала, была уже поприветлевее. Ковры на стенах умножились, лампочки отсвечивали в золоте номерных табличек на дверях. Всяк, кто смелый, упрашивал генералов прилечь с долгой дороги, да примерить отельные кровати вместо жёстких поездных полок. Эшлинн отпустила своих в свободный полёт, Ярви же настояла на встрече второго отряда с хозяевами гостиницы. Эдвин дёргал плечами, разминая затёкший хребет — он, пребывая в бодрости, после лошадиной-то дозы кофеина, напросился туда же. Опять что-то неладно, что-то противоречит — не то ему попросту на месте не сидится, не то он захотел быть полезным. Инсолитская среда выявляет в нём прежде потаённые инстинкты, и ему это не нравится, но слово — не воробей, а Шиманская его желанию только рада была, посему он пошёл вверх по витой лестнице в конце змейки из плащей. Заправляющая тут всем семья ожидала на угловой кухне, хлопотливо бренча посудой. На плите в чане кипела рыбная похлёбка. Женщина в тех же летах, что и Ярви, пробовала бульон с половника. Заслышав, как скрипнули дверные петли, она не по годам летяще ступила с табуретки-подставки. К ней подобрались, бросив чистку овощей и чтение толстой книги, мужчина с язвенными руками и девочка, будто бы дочка, примерно ровесница Фрей. Хозяйка, учтиво пожав руку Ярви, разлила суп по деревянным тарелкам с какими-то жёваными краями.

— Семейство Торнби. Держим гостиницу со времён Юстиниана, — как и что угодно, при предпредпоследнем правителе это место, должно быть, процветало, а с приходом Корвуса экономика пошла коту под хвост. Вопросы истории государства пусть отойдут Маркусу, а Эдвин же, замерев в проёме, впитывал, что говорила хозяйка. Голос её сипел от болезни — она покашливала в руку, — и заедал, точно отслуживший своё граммофон. От неё исходил какой-то смешанный в винегрет поток бестолковых фактов об альтрумской жизни. Слушателей повело в сон, Ярви опасливо взялась за вилку, нагревая её зубцы до белого каления, и набросилась было на неё, не перейди она к действительно стоящему. — Меня зовут Минна. Моего мужа убили в порту на прошлой неделе. Это Том, — Томом был яйцеголовый, высокорослый, в язвах до локтей мужчина, обложившийся очистками картошки. — Чисть давай, у постояльцев на ужин будет суп и жаркое. Он же дядя Натали. Натали, деточка, ты здесь? — поведя карими глазами по кухне, девочка поправила стоячий воротничок рубашки и вполгромкости прогудела «завали, ты мне не мать». — Приютовская. Как бесом одержимая. Что ж, о главном… Как скоро вы сможете начать расследование?

— Хоть завтра, — заявила Ярви за всех. — Но, знаете, мне осточертело. Мы тут и чтецы, и жнецы. Альбрехту нужно — пусть сам и копается в дерьме, — довольно бойко, вдумываясь, решил Эдвин. И обличающе. Военные — боевые единицы, им могли отвести только захват убийцы, но нет, повесили обязанности детективного агенства… или детективы работают лишь у смертных и со смертными? Какая же заковыристая система… — Будь я на месте Эберти — старшего, конечно, — организовала бы спецотряд для таких задач. Мы, что, между делом учились криминалистике?

— Так точно, — поддакнула Фрей. — Мы убиваем! Во благо народа… убиваем… не бойтесь… зверские убийцы у нас сидят повыше, в Комиссии уст…

Шлепок, звон, девичий крик — Ярви оглушила кухню пощёчиной по детской щёчке, Колетт заплакала, захлёбываясь слезами. Кучерявый, с шоколадной кожей Бруно увёл её под руку. «Комиссия устранителей» средь инсолитов было строго запрещённым словосочетанием, словно произнесёшь их название всуе — и придут за тобой, на месте обезглавят. Кого они устраняют, Эдвин так и не понял. Спрашивал, спрашивал, а ему одно и то же: «Ну, которые как Маркус. Тебе пока хватит, не дозрел». И что же с него требуется для разгадки? Спросить самого Маркуса? Насильно стянуть с него одежду, бинты, и содрать повязку? Да ну. Недавно с ним, кажись, поладили, отложим насильственные методы. Фрей всхлипывала за дверью, молотя по ней кулачками, пока пожилая Торнби продолжала разнузданные речи:

— …мой муж, Альберт, — почти Альбрехт, рассмешился Эдвин, — рыбаком был. Носил домой вёдра рыбы… И вдруг кто-то вспорол ему брюхо, отсёк обе кисти и бросил на причале. В газете показали лишь руку.

— И не замазали, — добавил Эдвин.

— А как же, — Минна легла подбородком на сложенные руки. — Скрывать нельзя. Он ведь десятый по счёту. С теми, на мачте, уже двенадцать трупов. Бедные мальчики! Бедные! — и взорвалась плачем. Двойки сняли со спинки стула плед, накрыли ей плечи, обняли с двух сторон. Эмпатия, усмехнулся Эдвин, зашкаливает. Ярви придвинула к нему стул — гуще стал запах гари.

— А ты сын своего отца, — она спустилась до шёпота. — Такой же самостоятельный. Не нуждающийся ни в ком, кроме, скажем так, избранных. И избирательный, если уж так. Не робкого десятка, острозубый. Чарли, если загробный мир есть, тебя очень любит, — она почти прижалась морщинистым лбом к его виску. — Был бы у меня такой ребёнок, я бы гордилась. Не то, что мой мямля…

— Эй, вы, — поверх всего театра сказала, выйдя из своего уголочка с книгой, Натали. — Мешаете мне читать.

Часом позже общий сбор перебрался в столовую внизу. Пёстрые постояльцы — одетые скучно или вычурно, старые или молодые, военные или гражданские — лакомились жарким, включая второй отряд и Эдвина, что видели условия кухни, в которых оно тушилось, и через одного тайком сплёвывали в салфетки. Кому-то на зуб попался таракан. Мясо разваливалось на волокна, картошка на языке превращалась в пасту. «Что бы мы там ни видели, сносно сварено». Да и есть, наверное, гостиницы почернее в Альтруме. Эдвина тут и там облепляла одна и та же компания, женская. Ярви пересела с сыночка на него, дочка Торнби напротив облизывала ложку. С книгой она не расставалась — сидела как раз на кирпичном томе. Что читает-то хоть? От ответа она уходила, прыжками ускакивая по коридору или со взглядом на часы говоря, что ей куда-нибудь срочно нужно, не то мамочка убьёт. Фрей подбегала к ней то с милой штучкой, то с анекдотом, чтоб расположить к себе — и, заплаканная, стрелой улетала с отказом. Неужто с переходным возрастом и его сестрички примутся выдавать финты?.. Ай, слепота. Сам словно не выдавал, не сидел на алкогольной и табачной игле. Нули сгруппировались через стол от него — отдохнувшие, одна улыбка другой шире, разливали половником какао из общей чаши, чокались кружками — в честь, простите, чего? Не суть, у них свет торжествует над мраком, царящим у Двоек. «Туда мне надо», — Эдвин просочился между плечами, прихватывая с собой поднос и устремляясь туда, где даже генерал Хайди на ходу выдумывала чернявенькие шутки.

Он пристроился к ним, придя кошачьей поступью. Напротив Хелен кого-то ждало пустующее пространство. Насмотрелась на брешь — опустила взгляд в тарелку, взглянула бегло — возник Эдвин. Скукоженный, зевающий, клюющий носом. Отдохнул бы с ними, разгрузился, но нет, пошёл принимать на свою спину ещё больше словесной ноши. Он вперёд всех узнал о семье владельцев, об убитом с той недели — замечательно, ему досаждает второй отряд — да кому он только не досаждает. Половина — нудные, половина — без конца пиликающие. Чёрти что, и сверху Ярви. Были бы чуть пооднороднее, поустойчивее. Так — дружественные с нулевым, пока встречаются по два, по три человека, а так — дружба обрывается при встрече полными сборами. У этих генерал всеми руками за Альбрехта, у тех чешет руки насолить ему в отместку за обгон в гонке за высшим региональным постом. Ни участниками, ни первыми головами не похожи.

— Я к вам, — мяукнул он, притягивая чашу с половником. — Задохнуться можно. Торнби ещё эта…

— Которая? — генерал привстала, высматривая Двоек за головами своих. — Старушки не вижу. Есть вторая?

— Девка. Как с кладбища, — Эдвин дал краткий портрет. Эшлинн описала квадрат по залу, ища Натали в толпе — нашлась. — Вот, видите? Не рублю с плеча, но, сдаётся мне, она кого-нибудь прибила…

Тут Эдвин остался одиночить за столом, покуда все не прошли маршрутом генерала дважды, трижды, чтоб взглянуть на ходячую мертвечину. Назад с собой они принесли понимание. Сам обернулся на Натали — сидит, клюёт жаркое, еле прихватывая тонкими губами с вилки. И — он вздрагивает — вдруг смотрит на него, вытягивая губы в изогунутую ниточку улыбки.

— Больная какая-то, — он свернулся знаком вопроса, скрыв глаза за кромку капюшона. Половина — стол, половина — завеса, большего и ни к чему видеть. Он поторопился с этим, на миссию-то выезжать? А было ли у него право отказаться? Снова всплыл образ Альбрехта с его несбывшейся мечтой. Чтоб духу не было? Ах, так вот он и старается, откидывает его подальше. Даже Маркус, пытавшийся обелить дядю перед ним, согласился, что выездные задания, когда он и в патрули ещё толком не ходил — это по-садистски. Сердцем чуется, одной свойской любовью вопрос не ограничен.

— Как котёнка, который нагадил… но с чего бы? Мы жили на разных берегах. Когда я успел?

— Годовалым ребёнком срыгнул ему на парадную одежду, когда Чарли дал тебя подержать, — Эдвин как можно глубже увязал в толстовке, пока стол содрогался от хохота и тряски. Смешно, не смешно — Хайди успела застать его младенцем? — Агась. Прелестный был кроха, но плаксивый. Тогда я и поняла, что дослужусь-ка до генерала, не надобно мне детей — мои будут орать так же…

— Генерал, парень сейчас треснет, как дыня, — бросил Маркус на ухо Эшлинн, с несменной улыбкой думавшей, чем бы ещё поджечь Эдвина. Место за столом близ него расчистилось. Неудобно выйдет перед Альбрехтом, если в докладе отдельным пунктом выскочит, как прыщ на носу, сильное покрытие, возникшее из-за… — Как потом отчитываться?

— Его дар — его сложности, припухни. А ещё помню, Эдди, как ты… — а Правительство и ателье, шьющие форму, не хотели бы присмотреться к карманам? Сделать их по размеру человеческой руки, а не пивной бутылки, которая торчала горлышком из плаща куратора Нулей. Что бы так её подпортило? Укусил генерал Сорен Милтон?

— Я хочу домой, — промямлил Эдвин, заваливаясь на бок. — Я не хочу с вами. Вы все уродливы… все до единого, — Маркус попросил ближайшего к нему из сидящих его поймать. И отвести в спальню. Переутомление плавит ему мозги пуще опьянения — вторую неделю не дают отдышаться. Следуя взглядом за Эберти, плетущимся под руку с Яковом и каким-то неравнодушным добровольцем, Маркус бранил командующего за наплевательство как никогда.

Тот же вечер Альбрехт коротал на рабочем месте, иногда связываясь по летерпосу со своими домработницами. Станет ли дома чище в его отсутствие, будет ли готово к его приходу съестное — не столь ему важно, как-то, выгуляли ли они два раза борзых щенков. Что здесь, что в Столице — он жил, курсируя между двумя городами, — ровесники не стеснялись его упрекать в гордом одиночестве. До того гордом, что могилы погибших в пожаре родственников он не навестил ни разу. Пускай носят цветы и дёргают сорняки на насыпях всё те же служанки, нечего руки марать. Тем более, они сгорели, и сгорел даже пепел от них. Злободневно: то ли вчера была, то ли сегодня, память Вайноны. Семейный портрет брата, его жены, что Вайноной и звалась, и годовалого Эдвина, хранился в столе, как и большинство мелких вещиц. Раз день такой, нынешний или прошедший, нужно хотя бы на стол поставить перед собой. Стёртые контуры лиц старших на фотокарточке улыбались сквозь налипшую пыль. Круглое младенческое личико скрывалось в свёртке, прижатом к груди матери. Свеча отбросила блик на малыша, и Альбрехт положил снимок задней стороной вверх. Его тайный отряд наверняка уже приметил, как он меняется, когда на виду или в разговоре возникает племянник — ну, и пусть. Своё обещание семнадцатилетней давности он сдержал, остальное за Хайди и прочими.

Стук дверного молоточка. В окно шмыгнул ветер, поднимая занавески парусом. Неужто снаружи стихия разгулялась?

— Войдите, — он ожидал увидеть кого угодно, хоть вырвавшегося из рук Нулей Эдвина, сбежавшего назад, но не пару красных нарядов. Шипяще ругнулся в ладонь, потише от тех. Один столичник зашёл в дверь, другой кувырком вкатился с подоконника — на его шее перекрутилась подвеска с овальным карминовым камнем, перечёркнутым наискось. Поравнявшись на одной линии, они раскрыли перед ним удостоверения. — Ну, что вы, я вас помню.

— Марвин Дайк, генерал третьей ступени, — вошедший нормальным путём был взъерошен, как бездомный черный пёс, ещё бы погавкал. Поломанные жёлтые ногти скребли по кожаной обложке документа, из дырявчатых рукавов рубахи под плащом топорщились нитки. Другой, проникший в кабинет извне, напротив, отсвечивал зализанным светлым волосом и золотыми запонками.

— Впечатляет, кстати, — Альбрехт вскарабкался на стол с ногами. Возвышаясь над ними, командующий посасывал наконечник пера и одобрительно говорил о чопорном пареньке. — Вы взобрались по стене? Или допрыгнули с уровня земли?.. Хороший запас духовной энергии, друг мой.

— Ирвин Бланш, устранитель, — на похвалы он вздёрнул острый нос. — Будь я вами, я бы побоялся визита из столичного управления. Слезайте.

— Да будет по-вашему, — Альбрехт соскочил к ним, приземляясь в расстояние между ними на корточки. От удара его сапог и отзвука огоньки в канделябре бешено заплясали. Марвин и Ирвин отшагнули от него, придерживаясь кто за виски, кто за сонную артерию. Конечно, Альбрехт играл с ними, пока тревога царапала стенки горла и пускала по спине мурашки маршем. — Что вас ко мне привело? Насколько знаю — и вы должны, -служащие одного региона не могут входить на территорию другого без разрешения или приказа высшего руководства.

— Приказ генерала армии. Лорд хочет убедиться, что обстановка в Ваальбурге под контролем, а вас не сломил какой-нибудь недуг. На вас нацелились, — разгонялся Ирвин, — две комиссии, Общая и устранителей соответственно. Во-первых, почему вы сняли блокатор?

— Отдал в ремонт. Обновить покрытие, добавить материала в сплав. Расхлябался, — хорошо, что в Общей комиссии ещё не придумали, как отслеживать местоположение барьеров, не то эта беседа проходила бы с Эдвином в Альтруме. — Оперативно. Контроль за ношением блокаторов хорошеет с годами. Помните, были времена…

— Не заговаривайте нам зубы. Лорд позволил открыть по вам огонь, — Марвин вдруг приставил к кадыку командующего указательный палец. Они злы — значит, лорд зол не меньше. Может, он что-то упустил, и столичные объявлялись на Востоке ранее, чтобы виться возле Эдвина под видом гражданских? Тогда не лишним будет ещё раз съездить в Мон и запросить доступ к реестрам — если там изменения, его карьере конец. — Во-вторых, система безопасности подала сигнал с Востока устранителям, что в округе появилась потенциальная цель. Шкала никогда не врёт, да, Ирвин?

— Погрешность допустима, вообще-то, — Бланш сложил губы бантиком, но не отвёл злющие глаза от Альбрехта. Своих подчинённых он бы выгнал, выгонит этих — более своего кабинета не увидит, домашний арест при лучшем решении. — Но мы увидели класс S. Порядка пяти вспышек, а вы сидите, руки сложили? Пока информация не подтвердится, дело за нами, однако и вы глядите в оба. Не расслабляйтесь.

— Все Эберти, кроме меня, мертвы, других семей Древних в регионе нет испокон веков. Претендентов на моё место… ни одного. Отправляйтесь к себе, я двадцать лет справлялся практически без помощи Монских послов. Справлюсь и на этот раз. Можете быть свободны. Я услышал вас, — незваные гости топтались на ковре, работая губами, точно жвачные животные. «Что, нечем крыть? С блокатором я решу… как-то. Либо скажу уж хоть лично лорду, что больше мне он не требуется». Вышли они через окно, по очереди выпрыгнув в открытую створку, а предварительно Марвин уточнил, не подведёт ли его подстраховка Ирвина. Видимо, подвела всё-таки, потому что спешившие с утра в штаб встали кругом возле размазанного по асфальту Дайка. Альбрехт смотрел на то со своей высоты и аплодировал. А с чего бы Бланш предложил ему выйти его способом?