— Разойдись, детвора.

У входа в общежития резвилась троица детишек: два конопатых мальчика и девочка с русой косичкой, хрустевшая леденцами на ходу. Глядя на неё, Хелен растаяла от воспоминаний — в свои восемь-девять она была с ней на одно круглое личико. Детство осталось безвозвратным разноцветным пятном в биографии. Будь ребятки смертными, так радостно они бы не играли в классики под самым кованым гербом над дубовой дверью на засове: мамочки любят пугать своих малышей, мол, «веди себя хорошо, а то придут военные и заберут тебя». Два полумесяца, жёлтый и бронзовый, растущая и стареющая луны, пересекались нижними концами, формируя широкую W. Без сопровождения обычным не попасть внутрь. И, кстати, о сопровождающем. Что-то он не торопится спускаться её встречать. Дети, понурив головки, зашаркали ботиночками в направлении арки — ничего, пока есть мелок, есть и игровое поле, где вздумается. В детстве всё так просто…

По двери прокатилась лиловая полоса — снялся дар охранника. В одночасье с тем за аркой заржали лошади, хлестнул кнут. Взмыл столб дорожной пыли, послышался ребячий визг:

— Ничего себе! Какая карета!

Торжество знати, буркнула Хелен. Ни дня не могут без своих экипажей из прошлого века. Обозы и кареты уходят с проспектов, уступая открытым автомобилям, а аристократии хоть бы хны. Стадо показушников — уж где-где, а в этом между смертной и одарённой стороной стоял знак равенства.

— Мистер Мориганн, — сторож промахнулся с ударением. «На последний слог, мать твою!» — отозвался в памяти крик обладателя фамилии, — не смог к вам спуститься. Хм-хм, причина, — дядька с причёской «озеро в лесу» расчехлил летерпос, кусая щёку изнутри, — «Только вылез из душа». Впрочем, как и всегда. Проходи, душенька.

Проходя лестничную клетку, Мартинсон столкнулась с ровесницами из пятого отряда. Девицы с хитрыми глазками обступили её с боков. На кого вы пытаетесь напирать? За двором — показуха экипажная, здесь — своя. Выросли внешне, но мозгов там как у хлебной корки. Уолтон и Эйвери — они, небось, мужиков своих проведывали.

— Потом, Джин, — блондинка увела каштановую с лицом мопса за собой вниз по ступенькам. — Хочешь встряхнуть её, по глазам вижу… Где нет Нулей, там, знаешь ли, легче дышится.

Укоренившаяся присказка среди легальных служак. Подвернись Хелен под руку какой кусочек штукатурки или окурок — без раздумий запустила бы в какую-нибудь из пигалиц на каблуках. Женщина вроде неё в мужской части общежития — явление и дивное, и страх вселяющее. Непонятно, как новые и бывалые солдаты вели себя перед Пятёрками, но с появлением Хелен в длинном коридоре с сыростью и паутинами — а ей нужно было в самый конец, в персональную комнату в единственном экземпляре, — парни вне своих жилищ приветствовали её, подзывали по-кошачьи, молча наслаждались видом. Но чуть замечали под курткой кобуры, пятились к своим дверям или извинялись за жесты неприличия. Ты ей «кис-кис-кис» — она тебя может и холостым выстрелом одарить.

В прихожей встречало то, чего порой так недоставало в штабе — подвешенная к крючку на потолке керосиновая лампа. Её сёстры-близняшки находились на угловой кухне и на кофейном столике. По здешним меркам хозяин хором не жил, а гулял на широкую ногу, — что было не про Маркуса, который ими и владел. Выдай дотошному, не терпящему лишнюю соринку человеку, убитую двухкомнатную квартиру, куда никто не заселялся четверть века — он поворчит, соберётся с мыслями, с кошельком и приведёт её в вид божеский. Сам же Маркус, в цветастом домашнем халате, сквозь фырканье затягивал ремешок повязки. Дай-ка сюда, вызвалась Хелен на помощь, чтобы сопоставить язычок пряжки и дырку в кожаной ленте — пусть лучше она надёжно застегнёт, чем заплатка в один прекрасный миг с него упадёт, и ладно в штабе, но на улице на него оперативно натравят соответствующую Комиссию. Потому, собственно, он и не жаловал связанного с сим органом кровью Якова — право, тот не выбирал, от кого родиться.

— Поговорим, — такого Маркуса любили в разы сильнее, чем тот грубого кроя образ, в котором он приходил в Янгмун. Уютный, объятый духом специй из баночек и чая. Если кого и бьёт часто, то куриную грудку мясным молоточком. Но и встречались с его комфортной, махровой стороной отнюдь не все — званые гости в его доме словно избранные. О чём говорить, спросила было Хелен, но подавилась словом.

— Об Эде? — в яблочко, закивал на то Мориганн, укладывая отбивные на масляную сковороду. Эдвина, доложил давний обитатель общежития, тоже поселили в одиночку, в комнату точно над ним. С его прихода прошло — проползло — почти пять дней.

— Обо всяком. Давненько не болтали. Кстати, слышимость сквозь полы и потолки здесь… сейчас покажу. Сидит там безвылазно. Эй, Эберти! — Хелен зажала рот рукой в смехе и в смятении — никак не уложится у неё, что Эберти теперь относится не только к командующему.

— Нахер иди! — донёсся ответ сверху. Маркус развёл руками, дескать, так и общаемся, так и не иначе.

— Тётка дала ему деньжат до первой зарплаты. Что он с ними творит? Пропивает, прямо как — не будем показывать пальцем, — Хелен поморщилась. А женская половина Нулей, не испытывающая на себе напрямую подводных камней его характера, и впрямь небесами поцелована. По парням он как на нажимном катке ездит. Особенно попадает по тому смертному из двоих в отряде, который держится в тени. Что до Эдвина, тот, заведомо слабовольный, ломался под гнётом перемены места и самого себя. Больше ни шагу из дома без блокатора, никаких походов в школу, вместо отметок в табеле — отметины синяков после учебных схваток. — Пусть выбирается, не то Альбрехт его возьмёт под ручку — и в вытрезвитель.

— Тише будь. Вдруг он ухом к полу прилип?

— А он, по-твоему, недостаточно повалялся? — Хелен рассмеялась, согнувшись пополам. Остряк… — Может, чайку? Как раз забрал с почты новый, яматайский.

Не держи здесь Маркуса воинский долг и законы монархии, он без лишних метаний бы собрал чемоданы да поплыл через восточное море в государство, которому поклонялся. Нахваливая их одежды, манеры, кухню и чай, он влюбился в Шизукана Точи* без единой встречи с её представителями, по россказням. Пока про земли на востоке от эклипского континента ходили добрые и красивые сказки про идеальную страну, территории за морями ближнего севера покрывали невыдуманные, поведанные беженцами истории про зверский климат и пустоши Зоны Избегания*. Известный мир — сложная система, хоть и состоящая всего-навсего из четырёх стран. «Отлично» по географии играло Хелен на пользу, но не дай Древние потребуется при международном конфликте. А от чая она бы не отказалась.

— Вот, думаешь, он долго протянет? — снова Эдвин. Держать его в ежовых рукавицах, полагала Хелен, нецелесообразно, однако и чрезмерную волю давать не следует. — Страх перед неизвестностью и это суицидальное поведение… в принципе, ты был в палате и на собрании.

— С его тараканами — недолго. А так, мне плевать, — Маркус плотно набил рот зажаристым шницелем. Мне плевать, ха-ха, передразнила Хелен, лягнув его под столом. Не то чтобы она раньше пришла в Нули, чтоб достоверно знать дослужебную историю Маркуса — и сама поверила всему, что птички нашептали, — но он тоже боялся. Не дара, не новой обстановки, но того, что собственный дар с ним сотворил — ссылаясь на него, в своём решении по племяннику Альбрехт безоговорочно прав. Чем раньше займёшься новым, который переполнен духовной энергией, тем вероятнее сохранишь его от потери контроля. Особо верующие, религиозные смертные убеждены, что способности пошли от дьявола — чушь собачья, правда при столкновении с порвавшим вожжи даром и тем, что держал Маркус под повязкой, можно и уверовать, галопом в церковь. Коли разобщение со Священной Болью постигнет Эдвина — о, пожалуй, обойдёмся без визуализаций. — Альбрехт дал мне должность, кров, повышение до капитана…

— И животворящего пинка, — перебила Мартинсон. — Вам обоим. Вопрос в том, как скоро он подавит ненависть. А ты? Подавил ли ты её спустя тринадцать лет?

— Не обязан, не хочу. Служу в Нулевом, потому что другого укрытия мне не предоставят, — Маркус откинулся на стуле, сложив руки за головой, покачнулся назад — чуть не упал. — Но разве в нас с тобой, с отрядом, нет общей ненависти к тем, кто управляет?

— Мне сложнее судить, — отмахнулась Хелен. Что верно, то верно. — Как смертной. Вы-то побольше прошли…

— Побольше огня, воды и дерьма, ага. При Корвусе, а ещё дальше, при республике Юстиниана, которую застали родители, было какое-никакое процветание, — разогнавшийся Маркус без умолку разжёвывал ей политику прошлого и позапрошлого лидеров, резво жестикулируя. Оставив его на фоне, Хелен прошла в гостиную. Снаружи светлело, стальные тучи растягивало. Сервант, стол и резной декор чёрного дерева на стенах заливало серебром из панорамного окна. Густо пахло розой, печеньем и пряниками из вазочки. Знаменитая палка о двух копьях томилась под шкафом в сложенном виде рядом с деревянной, без лезвий, для тренировок — при желании Маркус мог отправить в нокаут и деревяшкой с даром в тандеме. С тем, как Хелен отломила половинку пряника, из кухни вылетела толстая белая лента, ухватила цельную имбирную дольку печенья и ускользнула восвояси. Те его повязки по рукам и по груди были универсальной способностью: и что-нибудь захватить, когда торопишься или лень идти, и зацепиться за условный фонарный столб, чтобы взмыть над землёй и лавировать по городу захватами. Кроме того, бинты имели свойство твердеть, соприкасаясь с поверхностью, что делало сцепление крепким, а удар по противнику увесистым. Вот уж кто и в доме, и на службе достойно обосновался.

Звук через потолок — надрывной крик, кашель и… бьющееся стекло? Хелен пригвоздило к дивану лёжа, в её возможностях от ноющих конечностей было лишь словно неживыми глазами, с онемением рта созерцать потолок. Он нуждается в помощи, в надёжной опоре, и её не затруднило бы, но… Эдвин воплощал её кошмар наяву, посеянный, когда ей в первый раз представилось узреть демонический родовой дар Эберти в исполнении командующего. Прикидывать, что произойдёт, если заряд попадёт по ней, более не нужно. Не верхушка умений Священной Боли? И не надобно верхушки, плюнуть через левое плечо.

— У него всё стабильно, — выдал Маркус спустя дюжину минут с обездвиженной челюстью. — Ни дня без боли… Ладно, он в блокаторах. Болит — и проходит. А прикинь, если б четверть общаги двинула коней? Чего Альбрехт его домой не забрал?

— Адаптация, — прошептала Хелен, усаживаясь, чтоб местечко было и для Мориганна. Ей планы Альбрехта неведомы, но имелись какие-никакие идеи, к чему Эдвин должен придти по дядиной программе. — Блокаторы свою задачу выполняют. А подавить гнев и ужиться с нами — задача дня него самого. Сколько я его помню, он был зол на инсолитов и злился с любой, с абсолютно любой мелочи…

Четыре года назад. Восьмой класс. Освоившись в Янгмуне, Хелен направляется на выполнение первого поручения, как Нуль. «Смотри за ним, — наказывал Альбрехт, складывая её пистолеты к себе в стол. — В школе они ни к чему. Ты ведь раньше училась?» Нет, ответила честно, притупивши взгляд, Хелен. Отец обучал её на дому чтению, языку, арифметике, стрельбе, да немного науки об инсолитах преподавал. По совпадению её, новую ученицу с Юга, зачислили в один класс с Эдвином, который зваться должен Уиллоуби по тётке по материнской линии. Как утром понедельника её представили коллективу на первом уроке, так она и взялась высматривать среди голов предполагаемую. Рыжую, косматую. Старательный одноклассник-весельчак и рядом с Эдвином не стоял после случайного контакта с точной целью. Альбрехт с военными строг, но всегда открыт и старается разбавлять напряжение, рассуждала Хелен, наводя прицел на того Джорджа — по логике, и родственник должен быть таким же, но… этот волчонок? Эдвин встретился ей на лестнице, шедшей на цокольный этаж, в старый закрытый спортзал. То есть, встретился — вылез под ногами. Сходя вниз, она едва не зацепилась за него, спавшего на боку, носом туфли. Веник сальных огненных волос разметался по ледяному бетону. Жёлтую толстовку в четырнадцать он ещё не заимел: поваленный дрёмой, он подложил под выбритый висок заплатчатую джинсовку, ремень удерживал на нём штаны не по размеру в дырках и чернильных разводах. Да, всё на нём повидало виды с головы до пят, — или не совсем: красные кеды смотрелись опрятно. Разбуженный посторонними шагами, диковатый мальчик сел скрюченно, быстро заморгал слипшимися ресницами. Пересилив отвращение и просящуюся изо рта вон претензию — уж кто, а Янгмунское командование за неряшливый вид могло и на неделю-две от обязанностей отстранить, — Хелен присела на корточки, чтобы сравнять их взгляды на одной прямой. Замарашка из-за выпученных, мокроватых глаз был похож на волчьего детёныша, измотанного охотником. Кроме удивления, в глазах мигала перчинка — крошечная, но злая от того, что сон потревожили. Того и гляди взревёт, или пошатнётся — и кувырком по лестнице со своей-то нездоровой худобой, выдающей дорожки рёбер под тканью. Порвавшись бежать, Хелен вскочила на перила от касания пальца — как из холодильника! — о лодыжку. Зверёк подобрал руку к диафрагме, поиграл бровями. Убрал со лба чёлку, что придало ему бо́льшую краску живости.

— Привет. Я Эд, — и натянул улыбку, не пробудившую в Хелен ничего, кроме жалости. Видимо, он аутсайдер — по выходу с лестницы по школьникам вокруг них пошли смешки. Что-то неладно у него с приятелями или дома, ибо на ровном месте жертвами травли не становятся. Ввязался в плохую компанию и дошёл до этого, что ты и видишь, сквозь сухой кашель сказал Эдвин, выпросив у неё четвертинку ланча — свой, собравшись наскоро, на кухне оставил. А семья у него и из историй, и из опыта визита к нему домой приличная — свои синяки перед тётушкой Матильдой, заработанные от муляжей оружия на тренировках, в том числе деревянного Маркусова шеста, она обосновала пьющими опекунами. Пришла по вечеру к Альбрехту с докладом и, сведя носочки, пролепетала: «Ваше Благородие, я назвала вас пьянюгой, но всё во имя миссии, не так ли?». Командующий покраснел до кончиков ушей, но отпустил с миром. Эдвин покинул тех приятелей, выяснив, что кто-то там сел на запрещённые вещества, а за одним, как водится, другие живо подтягиваются гуськом. Поклялся тётушке, что больше не вернётся под полночь с перегарно-спиртным шлейфом, а заодно выклянчил серебряных и золотых на татуировку, как символ освобождения. Матильда, выдав ему монет — вероятно, повозмущавшись молча, всё-таки наколка на ребёнке, — стала ворошить свои поступки с сыном сестры, где пошла верным или напротив, скользким путём, и… никакого криминала. Она более чем достойно исполняла свои обязанности приёмной матери, а Эд, хотевший казаться стоящей частью группы, предался стадному инстинкту. Погодя отчитывать его второй серией, после тётушки, Хелен задумалась: а обладал ли он чем-то выдающимся, чтоб самореализоваться через безобидное, вроде успехов в учёбе, творчестве или спорте? Нет. Ведь лучше всего на свете он умел ненавидеть. Свою наружность, свои загоны, одноклассников и в целом школьников, инсолитов. И к нему относились с тем же. Какой-то гаврик решил идти против всех, ничего не предпринимая — ну, животики надорвать, пусть бьётся как рыба об лёд. Менять его мировоззрение — пускать время на ветер, отчего Хелен и подхватила его домыслы об одарённых. Командование было, опять же, не в восторге, но Альбрехт под закат того же дня, написав на летерпос, согласился с тем, что хороши все средства. Ненависть можно сдержать, остановить её рост, а вот дар уже топором не вырубишь. То-то у Альбрехта через раз вылетало: «Не надо нам его здесь». Эдвин — полукровка, смертный по матери, инсолит по отцу, храни небесный мир их души. И шансы открытия Священной Боли составляли пятьдесят на пятьдесят — впрочем, зачем об одном и том же?

— В чём бич нашей пародии на отряд, — «Ну, давай, Маркус, открой мне тайну мироздания», — так это в том, что каждый сам за себя. Полный раздрай… везде, кроме Шиманского и Мэрлоу, у этих всё в ажуре с первого взгляда.

— До тебя только дошло? — как же зачесались руки взять деревяшку и засветить ей Маркусу промеж глаз, не передать. Бич в том числе и в нём — в чужом сучок найдёт, в своём бревна не замечает, да и провокатор, к тому же.

— Завидую генералам, — но к ним, как ни крути, не присоединишься. У Комиссии по населению поотпадали бы челюсти, выйди вдруг имя Маркуса из списка умерших. И немудрено, что завидует: генералы выполняют поручения с выборными отрядами, забирая с собой наиболее эффективных солдат, или вызываются курировать трудные отряды — таких смельчаков, конечно, кот наплакал. «Но есть нюанс, друг, — зацепилась за обстановку в восточном подразделении Хелен, — завидовать можно каким угодно генералам, но не нашим пятерым…».

— Которым завидуешь? Братьям, Россо и Сорену? Один хилый, тощий и хворает месяцами, другой по кабакам чаще, чем по заданиям.

— Перед Россо форточку боишься открыть — чихнёт и сдохнет. Гуляка — дай подумать… — пауза. — Нет, ну его. Хорошо, что на нас наставили Эш. И что касается неё — она прекрасна, но сила воли у неё на волоске болтается. Да ещё, — бровь Маркуса дёрнулась, — связалась с тем столичником, вырвал бы ему язык и затолкал в…

— Давай ещё громче. Мы слышим Эдвина, он — нас, но что насчёт тех, внизу? — на пробу Маркус простучал по доскам тренировочным оружием. Ни ответа, ни привета. Соседи снизу или коллективно вышли из комнаты, или отмалчиваются. — Ладно, дальше. Но, Древних ради, не ори.

— Клайв. Что мы помним о Клайве? — а мы, совершенно без иронии, и лицо его с натяжкой вспоминаем, подметила Мартинсон. Маркус процитировал его с чавканьем: — «Атмосфера в штабе — пиздец». Видимся с ним по праздникам, да и то, сужая круг, на Новый Год и День Летнего Солнцестояния. Прочее время сплошь в беготне между регионами… И на десерт — Царица Ярви. Отправьте старуху на пенсию, пожалуйста. В семьдесят, как в горячую молодость, не попрыгаешь.

— Чем позже уйдёшь из генералов, тем выше пенсия, вот она и сидит, — Царица, по прозванию, стояла над вторым отрядом. С заданий те приходили, как с пожара — в ожогах и саже после муштры с неотъемлемым хлыстанием даром и скачками по горящим углям. — И за великовозрастным ребёнком ей надо смотреть. Первый ранг, но поддерживаю, свой срок она переслужила. Что Двоек, что Якова терроризирует.

— Великая и могучая старая закалка, — перемывая косточки действующим генералам, Мориганн исподлобья смотрел на молодой, в самом расцвете сил состав. Силы благоухали, а разум — как поглядеть. Вытягивая жребий перед боями на круговом ринге, сослуживцы рассчитывали на противника: а) слабее и б) ни в коем случае не из Нулевого. Не руками и способностями — козырным смешанным типом из атакующего, защитного и передвижного владел лишь Маркус, — так манёврами и хитростью их презренное сборище выигрывало зачёт через сезон. Соревнования Альбрехт и генералы поощряли и, имея свободное окошко, подтягивались на них, посмотреть и поспорить меж собой, кого первым повалят наземь. Нули мастерство не утратили, однако весной и летом заняли вторую и третью строчку, уступив то пятым, то пятым и восьмым. «Вы — моё золото, но и то не едино пробой в три девятки» — своеобразно утешая, Альбрехт гладил их по головам. Золото высшей пробы поражает славой, они же — так, подпольные гады.

— Мы — золото дураков, господин, — распрощавшись с Хелен в арке, Маркус забежал в молочную лавку через дорогу. Прилавок, прилавок и — «Нет, только не оборачивайся, не мозоль мне глаза» — плечо во флисе с дыркой. «И помой уже, блять, голову, пока я не окунул тебя в колодец». От Эдвина несло потом и едким спиртом, точно водку он не пил, а в ней плескался. Законотворчество у инсолитов ниже плинтуса? У смертных тоже, ибо кто-то разрешил продавать выпивку на востоке с пятнадцати.

— Чего тебе?.. Я не пьян.

— В твои годы я залез в кладовую и опрокинул полбутылки вина урожая первого года Юстиниана, которое родители хотели распить на отцовские полвека. Вкусное было, зараза. Влетело мне потом тоже вкуснейше — кинули в подвал к крысам и младшему братику. С тех пор ни капли в рот, — о чём, о чём, а об отторжении он наплёл. Пропускает по стаканчику пива на неделе, кается, не безгрешен. Что до трёпки от папаши за то пострадавшее пойло, она состоялась. Эдвин красными белками посмотрел на Мориганна из-под неуклюже ощипанных бровей, сожжённых о плиту, как он признался с помидорными щеками. Сроду не готовил, всё тётушка ухаживала, и тут — на тебе! — житуха в одиночку? И к Янгмуну привыкнешь, и сам себя кормить приучишься. Новичок гулял по правое плечо от него, но по дороге из лавки до сквера за общежитиями и не пикнул, — Маркус ринулся освежать обоняние от смрада, но смрад мелким, кошачьим шажочком поспевал за ним.

«Тоже мне трезв, как стёклышко…»

Плюхнувшись на скамейку, Маркус продел палец в сквозное отверстие в толстовке, пошевелив им — и отдёрнул, обратившись к тому, как его гнев порождает покрытие Священной Болью. Людный круг из брусчатки возле фонтанчика от зрелища сего вздрогнет, а прервёт ли реакцию — вызывает сомнения.

— Я обедал с Хел. Ты там, наверху, неужто покрылся?

— Ага, — всё, что Эдвин изрёк. Как же он справился? — Блокатор, вода и… зеркало. Себя увидел, испугался вдвойне — прошло. Понятно теперь, зачем вы в зале прикинулись…

— Что, настигло просветление? Даров, работающих на эмоциях, тысячи.

— А вы все так… как бы… по науке? Я думал, Янгмун учит только, — Эдвин изобразил вялый хук правой. Только насилию? Тогда есть ли у тебя, салага, догадки, почему восточные солдаты выглядят опрятно и сыто, условия проживания выше среднего? Не казармы, а комнаты на двоих-троих с высокими потолками, с видом на ухоженный дворик, с водопроводом и электричеством, коим мало объектов по стране-то снабжено? — Как-то на вокзале, возвращаясь с экскурсии, я видел военную в зелёном, с двумя блокирующими кольцами, — поднёс блокатор к солнцу, что обрызгало его блеском, — и со шрамом по диагонали, всё лицо надвое.

— Северная, — Маркус закусил губу до красных выемок. Познакомится с северянами — поблагодарит ещё удачу за то, что угодил не к ним. Одеваются они в холодный, еловый зелёный*. Где дядя Альбрехт, а где Стивен Блейлок, у которого уборщицы отмывают кровь после учений. — Мы тренируемся на муляжах, с ограничениями, у них оружие подлинное и полная свобода что по дарам, что по приёмам. Там готовят тех, которые и соратников не брезгуют кромсать. Но здесь не страшно. Найдутся те, кому ты приглянешься. И дядя — как про своего говорю, ха — с тобой…

Эдвин поник, закрылся локтем. Плачет? Мокроты на рукаве нет, соответствующих всхлипов тоже. Просто прятки. Но — негласно — взгрустнулось.

— Со мной… Он сказал, что не ждал меня, — это… чистый Альбрехт. В лоб не скажет, выкинет чего — и вышлет из кабинета с пургой в черепушке. В делах он на коне, язык вперёд мыслей бы не бежал — и всем командующим голова. — Он сказал: «Мечтал, чтоб духу твоего здесь не было», — а из каких побуждений, созрел вопрос, его смертным сплавил?

— Я не могу лезть в вашу семью, но есть версия…

— Моя семья — тётушка и девочки. Других я не люблю, — тут Маркус откатился в детские деньки. Жавшись к отцовской ноге, он просил полюбить его. Разово. Хотя бы приобнять. Нога отпихивала его, притопывала и в шаге с парной ногой растворялась в глубине коридора. Альбрехт не глыба, не то же, что и глава семейства Мориганн, он знает любовь, но свойскую. Выверенную, измеримую рулеткой. — Он взял меня из надобности. Чтобы не поранил, не поубивал гражданских… — вытянув руку пред собой, Эдвин призвал на ладони полупрозрачное чёрное облачко с молнией, раз ударившей в его нутре. Согнул пальцы в фалангах — оно сжалось в шар и вошло в ладонь до формы полусферы. Вспышка — ещё молния. — Я осваиваюсь. Вчера перед сном, вот, такое выдал. Но так противно — представь, словно что-то липкое и тягучее идёт по венам, мешаясь с кровью. Я как изнутри загниваю.

А поддатый он и сговорчивее, и философствовать горазд. Первые признаки контроля над Священной Болью тоже подал по пьяни? Эберти призывал и прятал сгусток, как духовную игрушку. Зеленокрылая стрекоза, затрещав над его рукой, сделала свой последний скоростной взмах крылышками и пала полусфере в брюхо. Букашка летала на высоте в дюйма три — не футовое измерение, другой радиус, — да и Маркус, скорчив гримасу для проверки, обошёлся без онемения.

— Можешь ведь понемногу, — заключил он по Эдвину, озираясь по площадке с фонтаном. Дети бегали по гранитному бортику чаши, взрослые придерживали их за ручонки, пожилые играли в карты и крошили хлеб сизым голубям — парковая идиллия. — Бросай бутылку. Ты случаем не выпил перед тем, как это создать?

— Не-а. Выпил потом, в честь этого. И сегодня стопочку…

— В честь? Как можно отторгать дар и пить в честь него? Какой же ты чудной, — нормальный, осёкся Маркус. Вот и принятие наступило. На старте инсолиты, бывает, пищат от счастья, расплёскивая духовную энергию там и сям, а бывает, как Эдвин и он, прежде смирения шкворчат в кипящем масле. Кто-то начинает, а кому-то в норме следовало бы сбавлять обороты. Но Маркус не был бы Нулём, распространяйся норма на него. — В декабре мне будет тридцать. На третий десяток принято завязывать со службой. Семья, дети, работа в фирме или в науке и так далее. Дальше идут те, кто метит в генералы и на переход в центральный округ, прочим там делать нечего. Янгмуну нужны свежие, резвые — и трезвые — и целеустремлённые.

— А ты? Куда собираешься? — Эдвин, показалось, просиял. И чему обрадовался, чёрт поймёт — у него такое же будущее.

— Ну, мозгами пораскинь, — Маркус начертил в воздухе пальцем прямоугольник. — Представь реестр, в котором нас нет. Известно, что для властей мы лежим по гробам. Тридцать лет, ты уходишь в поиски работы, подаёшь заявление и — вот это номер! Начальство идёт смотреть, что там про тебя говорит реестр, и видит зачёркнутое имя и посмертную бумажку. Во избежание таких казусов мы до седых волос или до самой тяжёлой травмы привязаны к Нулевому. Рисуется что-нибудь?

Растёкшись по изогнутой спинке скамейки, Эдвин пусто смотрел в лазурный клочок неба меж облачной ватой. Неподвижный — окаменел что лицом, что всем ниже. Маркус попятился на другой конец лавки, подобрал с брусчатки камушек — если это предпосылка к даровому всплеску, эта пулька мало чем выручит, но хотя бы приведёт его в замешательство.

— Ничего. Успокойся. Я так, сам с собой, — крякнув, он вытянулся в струнку, также глядя в вышину. Небо сегодня ясное, как всегда широкое, нетронутое высотками помимо шпиля штаба. Естественное. В той же столице шпили беспорядочно, нестройно возвышались, подобно штыкам ружий норовя пронзить небесное полотно. Плыло стадо кучевых облаков, да где-то сероватой дымкой расплывался смог, долетающий с окраинных заводов и фабрик. — Смотри, как хорошо.