Особенности понимания

Кавех сияет; он самая яркая звезда на поглощенном тьмой небосводе. Губы в обыкновении без какой-либо причины растягиваются в широкой улыбке, и сам он, на самом деле, похож на солнце.

В Сумеру солнце палит слишком сильно, конечно, город не сравнится с пустыней, но все же иногда находиться невыносимо, если вы не лесной страж. После рассказов Тигнари Кавех так завидовал им! Иногда все, о чем он только мог мечтать — это побродить под кронами деревьев леса Авидья, потеряться во времени, тем самым дать себе перерыв в мыслительном процессе. Но вместо этих прелестей приходилось лишь страдать в самом пекле, контролируя весь процесс строек по чертежам, указывать на ошибки и самому тоже корректировать мелкие недочеты; хотя недочетами это назвать нельзя было — Кавех просто самокритичен, когда дело касается работы. 

И возвращаться после очередного проекта, который, вероятнее всего, не принесет Кавеху ничего, кроме головной боли, довольно тяжело. Голова гудит, сам он еле переставляет ноги — кажись, перегрелся. 

«И все же, каким бы гениальным я ни был, это все бесполезно…» — проносится в голове, пока Кавех потирает переносицу, на ходу разуваясь.  

— Я дома! — громко оповещает возможно присутствующего соседа, бросает ключи на тумбочку. Кавех не был уверен, может ли аль-Хайтам прийти домой так рано. В последнее время в Академии его список обязанностей увеличился, а значит, время работы тоже. И он нещадно сидел допоздна, — может и не только сидел, а еще и халтурил, но Кавех, на самом деле, не очень хочет думать о том, чем там мог заниматься любимый сосед — в конечном итоге, виделись они мало, даже живя в одном доме. 

Вопреки ожиданиям, из гостиной слышится безразличное «угу»; наверное, чем-то занят. Чем-то более значительным, чем дурацкий Кавех и его возвращение после дурацкой работы. 

Отчего-то у Кавеха в привычку вошло думать о себе так пренебрежительно; а с аль-Хайтамом это обострялось. Было что-то такое в дурацком секретаре, что заставляло перепрыгивать устоявшиеся для себя ожидания. Почему-то так важно было услышать: «Молодец, Кавех!» без толики сарказма, а с последней каплей искренности, которая осталась у соседа. Может Кавех и искал в нем подтверждение того, что он справляется хорошо. но по большей части чтобы убедиться, что утер аль-Хайтаму нос. наконец-то. 

Выпрямлять спину, поднимать подбородок, пробовать ужалить первым рядом с аль-Хайтамом — список привычных дел, честно говоря (спина, к слову, ужасно болит после бессонных ночей над чертежами, так что это было даже полезно для него). Кавех взял себе за правило: кусать словом он будет первым всегда. Только тогда сможет почувствовать себя победителем в этой игре. Хоть он и был уверен, что для аль-Хайтама игры и не было вовсе — это рутина, не более, но у Кавеха жизнь зависела от этого. Архитектор не мог простить себе такие оплошности, как поддавки аль-Хайтаму. Ни за что в жизни. 

Эти колкости представляют собой что-то особенное в их совместной жизни; такая хорошая константа, которая греет сердце и душу. Которая заставляет с улыбкой возвращаться домой с осознанием, что там ждет Хайтам: уставший, вероятнее всего еще не поевший, занятый чтением, чтобы скоротать время до прихода Кавеха (они не признаются, что ждут друг друга, чтобы поужинать вместе). Хайтам, которого можно подколоть и попасть на акцию «Скажи мне колкость, а я тебе десять». И чувствовалось это как что-то сокровенное, даже… семейное. То, по чему Кавех действительно соскучился. 

Стабильность пришла, она и вправду здесь; он архитектор, чей талант признан, а рядом есть близкие люди, которые принимают его. 

Но главным для него был дом. Не просто здание с точки зрения архитектуры. В этом слове должно было умещаться гораздо больше, чем интерьер и множество комнат. 

И для Кавеха в этом слове умещался весь аль-Хайтам; да, безусловно, он раздражал. Но до чего же у Кавеха щемило в груди, когда голову пробивало осознание, что есть на свете место, куда он мог бы вернуться. Вернее, куда он возвращался, а главное, где ему были рады. 

— Ты ужинал? — спрашивает Кавех, как будто и не знает ответа на этот вопрос. 

— Нет. 

«Тебя ждал» — остается неуслышанным, неозвученным. И, на самом деле, это в порядке вещей. Но Кавех уже давно привык видеть между строк, так даже становилось интереснее. Будто бы аль-Хайтам — какой-то Кубик Рубика, который архитектор пошагово собирает-собирает и не устает!

— Я принес тебе кое-что из таверны, ты же голоден? — аль-Хайтам кивает, и они проходят на кухню. Тишина повисла неприятная; Кавех не был против обычно, но сейчас это ощущалось несколько иначе. — Что, совсем не скучал по мне? — едва жмурится от укола вины и стыда за подобную фразу, но все же предпочитает разрядить обстановку, чем разрушаться в тишине. 

— Очень. 

«Ага… приятно…» — саркастично думает Кавех, и ничего у него в запасе не остается; о чем еще можно говорить с человеком, как аль-Хайтам? 

С ним разговоры обычно выходят на каком-то ином уровне. Как будто рутина — темы создаются сами, Кавех даже не думает о том, что сказать. С аль-Хайтамом настолько легко и привычно, что он просто открывает рот и говорит абсолютно все. Даже если услышит в ответ колкость и если сам захочет съязвить. С аль-Хайтамом хорошо.

— Я устал, — Кавех едва вздрагивает от неожиданности; явно не рассчитывал на продолжение диалога. — Обязанности мудрецов — сплошная морока. Может, стоит назначить тебя на эту должность? — очевидно, что он шутит. Но шутки аль-Хайтама спродюсированы дьяволом, не иначе. Кавех ненавидит распознавать эту бесцветную интонацию. «Так, ну вот это значит, что он устал, а это — зол на меня». Вот таким образом это и происходит. Но сильнее этого Кавех, честно говоря, ненавидит тот факт, что он выучил все эти серые фразочки настолько, что может различать их за долю секунды. Невыносимо. 

— Ну да! — хохот Кавеха отскакивает от стен, попадает прямо в сердце, отчего у Хайтама в груди стремительно теплеет. — Знаешь ли, заканчивая учиться в Кшахреваре, я об этом и мечтал! 

Хочется улыбнуться. Хайтам обычно… никакой. Ни хмурый, ни улыбчивый — ничего из подобных прилагательных не подходило ему. Он довольно хорошо держал свое лицо в нейтральной эмоции, но почему-то всем всегда казалось, что этот взгляд означает: «Я тебя сейчас убью и глазом не моргну». И стоило посмеяться рядом с Кавехом, — вернее, над ним, но ни в коем случае не в негативном ключе, по крайней мере, аль-Хайтам не хотел, чтобы это так выглядело. — так сразу студенты или кто-либо еще облегченно вздыхают: «А мы думали, что вы робот, уважаемый секретарь!»

И ответа на такую бессмысленную фразу аль-Хайтам действительно не может найти. Он сразу теряется; но на самом деле дела ему нет, просто строить из себя человека хотя бы натянуто дружелюбного сложно. Особенно сложно, когда не понимаешь, как работают человеческие чувства, если не брать в расчет рациональную часть, а оставить лишь эмоциональную. 

Хайтам, честно говоря, понятия не имел, как и почему люди показывают свои эмоции, не понимал, для чего это вообще делается. Для него это казалось непомерной глупостью. 

В какой-то степени… так было лишь до встречи с Кавехом. 

Кавех казался и вправду интересным человеком с точки зрения исследования человеческих чувств. Аль-Хайтаму, опять же, было плевать, раз уж он держался подальше от группы, но и не очень-то общался с одногруппниками. Но Кавех, быстро ставший ему другом после непредвиденного знакомства в Доме Даэны, казался чем-то особенным. Словно чуть-чуть запыленная статуэтка на полочке. Или что-то более ценное — бабушкина любимая книжка с пометками, как напоминание о чем-то важном, но вовсе не забытом, скорее, отложенном в дальний ящик под замочек. Это лишь издержки хранения и излишняя аккуратность. Кавех — это что-то, к чему душа неосознанно лежит; что-то вызывающее странные кульбиты сердца (какой же бред!); что-то выделяющееся и не похожее на остальных. 

А сейчас плюсом к этому всему Кавех — дом. Что-то родное. 

— У тебя сегодня хорошее настроение, как я погляжу, — от тарелки с едой взгляд Хайтама метнулся к Кавеху. Тот улыбнулся во все зубы. 

— Что-то вроде того. Я знаю, ты ненавидишь мои взгляды, но мне кажется, что все становится лучше. По чуть-чуть, но становится. Меня это так воодушевляет, знаешь?

«Ты ненавидишь» колет что-то, но что конкретно — аль-Хайтам понять не может. Просто неприятное чувство. 

— Не ненавижу, а считаю бессмысленными и бредовыми, — тонко поправляет Хайтам. Но видя, как Кавех поджимает губы, а после снова улыбку давит, он объясняется. — Вернее… я действительно не вижу в них смысла, от этой фразы я не буду отказываться. Но, знаешь, хорошего отношения к подобным «взглядам», как ты сказал, у меня быть не может. Угадаешь, почему? 

— Аргх, с тобой я даже пытаться не буду. Ты сделаешь все, чтобы я почувствовал себя глупо!

— Это вредит тебе. Поэтому мне не может это нравиться. Так называемая тобою карма состоит из: «Я сделаю десять хороших дел сегодня, завтра жизнь вновь даст пинок под зад, а через месяц, может, получу что-то хорошее!». Это не работает, от этого и бессмысленно. Понимаешь суть? 

Кавех гордо дернул подбородком. 

— Ну, знаешь ли, еду приношу, а иногда еще и готовлю, лишь из личных побуждений. Из привязанности. Не по принципу «мне это вернется». С тобой мне может вернуться лишь одеяло, которое ты постоянно стаскиваешь с меня. И уж лучше я поступлю хорошо, чем буду винить себя до конца дней или до очередной попойки. Это, хоть самую малость, но облегчает груз на моих плечах. 

Аль-Хайтам может привести еще сотню аргументов в свою защиту. Да, даже по поводу одеяла. Но он молчит, жуя кусочек рыбного рулета, наблюдая за расслабленным лицом Кавеха. Усталость и выпитый в таверне алкоголь сказываются на нем — уже клюет носом, хоть и вернулся сегодня довольно рано.

— Ты можешь не ждать, пока я доем. Ложись спать без меня. Пожалуйста. 

— Мм? Нет-нет! — он вновь начинает активно себя вести. — Иначе ты опять заберешь все одеяло!

С губ аль-Хайтама срывается смешок. 

— Что ж, раз ты этим недоволен, можешь смело возвращаться на свой родной диван, — конечно, он бы ни за что вновь не пустил Кавеха на диван — с ним было до ужаса тепло и приятно спать. Пожалуй, единственный случай, когда аль-Хайтам не против вмешательства другого человека в свою жизнь. Но увидеть смену эмоций соседа стоило мимолетного риска. В конце концов, Кавех частенько менял выражение лица — его выдавали и глаза, и губы, те же ямочки и краснота щек. Аль-Хайтам искренне начал считать, что за последнее время Кавех — его любимая книга, которую он еще не устал читать.

— Ах, ну и ладно! — закатывает глаза Кавех. — Что дальше? Из дома выпроводишь?

— А если да? — играется. Не более. Простой эксперимент на обычную человеческую реакцию. 

— Пф, — ухмыляется Кавех, — Ты и дня без меня уже не сможешь! 

На самом деле… неправда это. Аль-Хайтам без социума в своей родной комнатушке может завалиться бумажной работой, чтением и чем-то еще, а головы не поднимать следующие десятилетия. И ничего. Никто бы не умер. 

Но для Кавеха это «ты без меня не сможешь» заключалось в чем-то более личном. Хайтам осмелился предположить, что он подразумевал их привязанность друг к другу. Но, опять же, Кавех был опрометчив в таких заявлениях — сам секретарь сомневался, что ему будет кто-то нужен. 

Однако… глупо было отрицать, что Кавех — важная составляющая жизни Хайтама. Одна из самых искренних и эмоциональных ее частей. Самая… «человечная»? 

— Без разницы. 

Кавех в тысячный раз закатывает глаза, устав бороться с ним. 

— Может, все же пойдешь спать? — чуть смягчает интонацию аль-Хайтам. — Больно смотреть на такого уставшего гения-архитектора. 

— От подобных реплик из твоих уст так и сквозит сарказмом, — поверженно вздыхает Кавех. — Наверное, ты прав, я слишком устал. Таскаться по жаре — ад. Обещай, что не будешь засиживаться за книгой и придешь быстро. 

Вот и настала очередь аль-Хайтама закатывать глаза. 

Как будто у него был выбор — спать в одной кровати со своим соседом или почитать, а потом прогуляться по ночному Сумеру и так и не вернуться домой, в постель к кое-кому родному. Но тревогу Кавеха можно было понять. Именно это и пытался делать Хайтам на протяжении всего времени. Да, ему чужд сам концепт тревоги, но на примере Кавеха ему было довольно очевидно, как это меняет и губит человека. Поэтому хотелось, чтобы поводов для беспокойств стало хотя бы на один меньше. 

— Хорошо. 

— Отлично, — Кавех зевнул. — Тогда, доброй ночи, гений Хараватата, — язвительно протянул блондин, вставая из-за стола. Подходит к аль-Хайтаму; кажется, эти мгновения были вечностью. Он наклоняется и целует бледную щеку. — До завтра. 

— Спокойной. 

Кавех удаляется, а аль-Хайтам думает, что может позволить себе легкую улыбку, на деле — просто уголки дрогнули, но для обычного выражения лица секретаря это было даже слишком. 

И именно Кавех заслуживает такой особенной реакции. Только он.