атсуши озяб совсем; белая рубашка не грела вовсе, а вечер в йокогаме был все же холодный. накаджима потирает локти, трясясь. однако, в черепную коробку проскальзывает мысль, что это того стоило.
по крайней мере, рюноске уж точно того стоил. рю, стоявший в привычном плаще, глядел на крыши домов, которые расположились почти на его ладони, на силуэты суровых, уставших высоток города. он не считал нужным что-то говорить — тишина у них была более, чем комфортная. лишь атсуши постукивал зубами, будто его ледяной водой окатили и выставили на улицу, но это начинало раздражать. малость.
в общем, акутагава и не был таким молчаливым сегодня — наоборот, он говорил-говорил-говорил, а атсуши глупо завис на тонких губа. совершенно случайно ловит себя на мысли, что они выглядят довольно симпатично. конечно, это только с эстетической точки зрения! (ранпо-сан, услышав это, возможно бы рассмеялся)
— мы можем пойти назад, — бросает рюноске не атсуши в лицо, а куда-то в высотки йокогамы. — у тебя зуб на зуб не попадает.
— я не против побыть здесь еще немного.
атсуши преследует мысль, что это первые и последние их откровения; последняя встреча, последний шанс глянуть на тонкую полоску губ, последняя возможность дотронуться?
— я бы был рад услышать еще что-то о тебе. возможно, я слишком много требую, но… если тебе комфортно, для меня это и есть высшая награда, — атсуши смотрит в пол, понимая, как глупо, наверное, выглядит. отвратительно.
— ты интересуешься мной, как будто мы не прошли через почти одинаковые испытания. что же ты хочешь услышать?
— что-то из твоих мыслей, неужели неясно? — накаджима вздыхает. — мне кажется, это несправедливо. я не хочу винить себя во всех бедах людей, но так получается… мне безумно жаль. настолько жаль, будто это я собственноручно все испортил. твою жизнь, имею в виду.
рюноске едва удивленно покачивает головой. чушь. просто чушь, которая непонятно почему прижилась в этой дурной голове. «прибить бы, чтоб неповадно было придумывать такие гадости!» — думает акутагава. но он не знает, что атсуши не был бы против (если уж не прям до смерти).
— не стоит. не припоминаю, что говорил о нужде в жалости. особенно от тебя. жизнь, знаешь ли, в целом штука несправедливая. что ж теперь ныть из-за первого встречного? сбереги свои сожаления для себя самого, а лучше — вовсе избавься от них. и поймешь, что жить станет хоть чуть-чуть, но проще.
атсуши хочется выдать тираду: «ты не первый встречный, ты довольно-таки важный. важный настолько, что беспокоиться о тебе уже и не зазорно. тебя хочется притянуть за плечи и сжать, никогда-никогда не отпускать и дать, наконец-то, понять, чего ты в самом деле заслужил!»
но слова в горле застряли комом; и грустно, и нелепо, от того, какое это клише. атсуши думает, что сам он уже сплошное клише. что-то вроде добренького главного героя, который выходит на душевный разговор с зловещим антагонистом, но потом пресекает — что за глупость? ни он не тянул на эту роль, ни акутагава. да, возможно рюноске и мафиози, но в груди теплится: «он согласился не убивать никого шесть месяцев и сдерживает свое обещание!»
никакую мысль все же не получается озвучить. рука атсуши тянется к плечу рюноске, чтобы сжать в поддерживающем жесте, как он и привык. для него это самое обычное, даже необходимое действие, но накаджима не учел одного: это физический контакт с названным врагом, как минимум, а как максимум — человеком, у которого было не самое хорошее детство в трущобах. атсуши не мог похвастаться хорошим прошлым в приюте, но все же по-разному переживают жестокость, ведь так?
оказывается, что рюноске не из тех, кто находит приятным физический контакт (как будто это было неочевидно) — руку атсуши перехватывает расемон, а акутагава стоит, так и не шелохнувшись.
— что ты делаешь? — кажется, что уши атсуши режет без ножа столь грубая интонация.
накаджима вполне осознает свою оплошность; глупостью было лезть с руками к человеку, с которым вы не обговорили границы. конечно, атсуши допускает глупую, попросту самую иррациональную мысль: «но вот если бы инициатором был акутагава… я бы был даже рад».
и в голове скапливается еще множество похожих высказываний, которые так и продолжали роиться в сознании, пеленой стелиться.
«не то чтобы я был против, если бы он сжимал запястья или, к примеру, шею. это вполне… хорошо работает для меня». опять глупость.
рюноске настойчиво повторяет:
— что ты делаешь? — он переводит взгляд, а атсуши… сердце его выскакивает из груди.
расемон по локоть сковал руку, а накаджима не будет против подставить и вторую.
хватка способности постепенно усиливается, а атсуши находит это в какой-то степени привлекательным. в конце концов, рюноске не бывает с ним нежным. с чего бы ему сейчас быть таким?
в настоящий момент он не знает, горят ли его щеки от холода или от всей ситуации...
— извини. моя вина. я не должен был лезть с прикосновениями без спроса. просто… захотелось дотронуться, поддержать. может, даже обнять? — скорее вопрошает, чем утверждает.
руку освобождают.
атсуши инстинктивно прячет лицо в ладонях. «ну что за позор!»
— ты смешон, — хмыкает рюноске. — ты можешь просто спросить. это ведь несложно, так?
— так.
атсуши смиренно опустил руки, перестав выглядывать из-за расставленных пальцев как ребенок. вновь комфортная тишина остается между ними.
— ну? проси.
сердце у атсуши снова бьется слишком сильно, непозволительно быстро для кого-то, кто стоит рядом с человеком, которого якобы должен ненавидеть.
— рю… можно до тебя дотронуться?
— да.
рюноске сокращает расстояние между ними. в кои-то веке атсуши может сказать, что он хоть чуть-чуть, но расслаблен. нет какой-то напряженности в воздухе, нет необходимости что-либо пояснять — они понимали друг друга достаточно, чтобы молчать. и атсуши расценивает это сладостное молчание как вознаграждение за жестокость в его сторону на протяжении всей жизни.
рюноске касается руками шеи накаджимы. из-за холода они будто ине ощущаются. прикрыв глаза, атсуши старается в воображении нарисовать подушечки пальцев, легонько проводящие по артерии, а потом и вовсе переходящие к кадыку.
— ты такой бледный.
из атсуши вырывается смешок.
— посмотрите-ка, кто заговорил!
дальше атсуши лишь тонет-тонет-тонет, пока рюноске невесомо водить тонкими пальцами по коже накаджимы. в голове обоих вопрос: «неужели он/я так сильно изголодался по прикосновениям?»
атсуши вовсе не против быть отдушиной рюноске, может даже омутом таким притягательным, запретным, но слишком хорошим, чтобы не позволить себе медленную гибель. акутагава думает, что умрет после сразу же после этих объятий. неловко, стыдно, даже мерзко.
рюноске снимает плащ и протягивает его атсуши. тот хлопает своими глупенькими блестящими глазками, повернув голову, — напоминает недоверчивого (каким он не был, конечно) котенка из трущоб, который встречался акутагаве раньше! — судя по всему, и вправду не понимая, что это за жест.
— дурак? надевай, — атсуши вскидывает брови, неловко отводя взгляд. но накидывает, потому что под убивающим взглядом рюноске невозможно не согласиться. да и не хочется отказываться, если уж говорить предельно честно.
парфюм окутывает его с головы до ног, и накаджима даже позволяет себе беглую улыбку одними лишь уголками губ, но он сразу же скрывает ее за знакомым воротником, кутаясь в плащ лишь сильнее.
рюноске не пахнет кровью, его руки может и запятнаны, — чем может "похвастаться" и атсуши, естественно, — но когда он смотрит прямо в душу своими глубокими черными глазами, сердце отчего-то ощущается чужим. будто покидает тело обладателя сразу, как только ловит на себе взгляд угольных глаз, выдающих своего хозяина, погрязшего в размышлениях.
атсуши думает, что рюноске все же не так ненавистен, как раньше. думает, что его понять может, но тут же попадает в тупик: сам себя он не позволяет понять. кажется, что демонизировать тут только можно призрачное стремление делать хорошие вещи, чтобы доказать собственную ценность кому-то, кого уже и нет в живых. атсуши позволяет себе усмехнуться с этих мыслей — и правда, смешно до боли в животе, скрипа зубов и разодранных ладоней. глупо.
в плаще рюноске он ощущает себя почему-то… в безопасности. даже со всей своей глупостью, которая вызывает лишь смех.
он кутается лишь сильнее, слегка подрагивая от усилившегося ветра. атсуши, ранее получивший разрешение, но так и не воспользовавшийся им, одной рукой выныривает из-под плаща, хватая руку рюноске, будто это его единственное спасение. до ужасной степени жадно, собственнически, но столь же нежно и аккуратно переплетает их пальцы.
после этого рюноске позволяет себе шалость — одной рукой притягивает атсуши за галстук, второй рукой придерживает за воротник, мажет по потрескавшимся губам своими.
и хоть где-то существует эта некая стабильность, баланс, когда вы, члены вражеских организаций, целуетесь не менее вражески.
акутагава и вправду целуется так, будто находится на войне, в самом кровопролитном и жестоком побоище, где он обязан выйти победителем; кусает потресканные губы атсуши, где-то кожица слезает, а алые капельки на несколько секунд остаются на по-юношески розоватых, нежных, нетронутых губах, но после — рюноске проводит языком по ним размашисто, «по-свойски», словно кисточкой по пока что чистому холсту, коим являлся накаджима.
— можешь трогать, я же уже сказал.
атсуши осторожно касается острых плеч, будто зачарованный плывет взглядом по рюноске, который не позволил себе и шороха. с идеальной осанкой, опущенными руками и холоднейшим взглядом стоит напротив — весь такой… атсушин.
рюноске вызывал определенные собственнические чувства у парня. атсуши не мог не винить себя за подобные мысли, как: «надеюсь, он никогда ни с кем не будет работать в паре после меня!» или «ох, надеюсь, он никого прежде не допускал к этим чудесным губам…» — это все звучит с биением сердца в ушах (сугубо по ощущениям).
— ты не мерзнешь? простудиться ведь тоже можешь.
рюноске хмыкает.
— плевать.
расемон грубо сжимает талию атсуши, от чего у того спирает дыхание. накаджима не может сдержать улыбки — господь, как же хорош акутагава!
— а можно я сам тебя поцелую?
— да.
Примечание
буду рад видеть вас в творческом канале!! https://t.me/k1wrtnshit