Перегрузка

Ледяной ветер своей пронизывающей до костей ненавистью как будто пытается выжечь лёгкие, воем — выгнать из тела, хрупкого, закутанного в огромную дутую куртку с капюшоном, из-под которого торчит криво отстриженная своими руками чёлка, длинный красный шарф, позаимствованный у того, от чьего имени странно и неприятно щемит в груди, и джинсы, оставшиеся осколки души, неизменно борющиеся за эту глупую абсолютно несчастную жизнь пустой надеждой, на то, что рано или поздно будет лучше, забившейся где-то в самом дальнем уголке сознания.

А пока…

А пока Скара думает о том, как ненавидит зиму, верхнюю одежду, ходить куда-то по тупому снегу, норовящему забиться между обувью и штанами, а потом таять, создавая максимальный дискомфорт, смотреть на радостных людей, у которых на первый взгляд нет никаких проблем, кроме как выбора подарков для родных и близких.

У него самого такой проблемы нет, ведь, если нет денег, то и некуда их тратить, его проблемы связаны с другими вещами, например, с тем, что творится в его голове, и он, честно говоря, этим людям, в ужасе перебирающим в последний день уходящего года товары на прилавках магазинов, от чистого — насколько это вообще возможно для него — сердца завидует. Хоть и никогда не признается.

Курить хочется неимоверно, но вытаскивать руки из тёплых карманов, чтобы они за минуту покраснели от мороза, нет никакого желания, остаётся только нервно вертеть пальцами зажигалку с гравировкой, которую однажды ему притащил Аякс и всучил со словами, что подобрал где-то на улице, а ему она не сдалась. Врать он никогда не умел. Давно стоило от неё избавиться, выбросить в ближайшую мусорку, но рука почему-то не поднимается. Главное, не копаться в себе, чтобы понять первопричину, это никогда не доводило до добра.

Если не заглядывать за кулисы, не смотреть дальше нахмуренного лба и кислого выражения лица, описать его чувства можно одним словом: «тошно». Не то чтобы случилось что-то плохое, просто хорошего в последнее время не случалось совсем, и весь этот месяц ощущался как сплошная чёрная полоса без единого проблеска.

Река людей, радостно несущихся впопыхах по домам, чтобы предаться предпраздничной суете, огибает его как появившийся ниоткуда камень, кто-то задевает локтем и извиняется, кто-то наступает в толпе на ногу и исчезает, этого даже не заметив, и Скара чувствует, что ещё пара таких толчков, и эта река его поглотит окончательно.

Не то чтобы он был сильно против.

Зачем он вообще вышел из дома в час пик?

Ответом на вопрос в кармане вибрирует телефон, который он всеми силами пытается игнорировать, и который продолжает непрерывно напоминать, зачем он вообще вышел тридцать первого декабря в шесть вечера на улицу, почему сейчас тащится сквозь непрекращающийся поток людей. Старается вообще об этом не думать, потому что его вопрос «Зачем?» в процессе размышлений превратится в бестолковое, глупое «За кем?» и следующее за ним «Почему?», а ответ на этот вопрос Скара под страхом смерти не озвучит и самому себе, потому что всё так неебически сложно, что он понятия не имеет, как ему быть и что чувствовать.

Потому что чувствует он слишком много, и это даже не связано с сенсорной перегрузкой от окружающего шума.

Потому что чувствует он ненависть к зиме, раздражение по отношению к себе, так тупо побежавшему по первой (на самом деле, его долго уговаривали) просьбе человека, о котором он предпочёл бы не думать, но это не получается, в последнее время отчего-то особенно, хтонический ужас, потому что он решил сделать то, что, скорее всего, уничтожит его жизнь без возможности восстановления, окончательно и бесповоротно, стыд перед матерью, взвалившей на него перманентное чувство вины за само существование. Этого всего — много. Эмоции по полочкам не разложить, они просто есть, съедают изнутри, кому чего больше достанется, смакуют каждую мысль, разгоняя её до целой поэмы самоуничижения, заставляют хотеть бесконечно кричать и плакать от бессилия. Но он сглатывает подступивший ком в горле и продолжает дрейфовать в застилающем обзор тумане в океане тоскливых размышлений, даже не надеясь, что когда-то его прибьёт волной к берегу.

Он снова и снова вспоминает ту ночь, когда на свою голову слишком сильно обнажился перед незнакомцем, с которым никогда не собирался больше встречаться, вертит по-разному их диалоги, думая, как бы всё сложилось, не зайди он тогда на кухню на вписке, на которую его притащили силком, в три часа ночи поисках чего-то съедобнее кукурузных чипсов, к которым почти никто не притронулся за весь вечер.

Вывод у него неутешительный: сейчас бы он продолжал спокойно саморазрушаться, пока не превратился бы в прах, который мать, убитая горем разочарования в том, как умер её единственный сын, развеяла бы в море у родных берегов Инадзумы, в которую он поклялся не возвращаться.

Аякс для его готового самоуничтожиться в любой момент мирка — катастрофа и одновременно фантастическое существо. Наивное, временами глупое фантастическое существо с неубиваемым оптимизмом, верностью золотистого ретривера и начавшей бесконтрольно рваться наружу нежностью, стоило его приручить. Подбирает он его такого же, как и он сам несчастного, только ещё влюблённого безответно, тоскливо и жалко до отвращения. Поникшего, полусонно допивающего остатки шампанского прямо из бутылки, не потрудившись даже налить его в бокал, стоящий позади на тумбочке. Взгляд цепляется — просто не может не — за сияющие медью в желтом свете помаргивающей лампочки волосы и веснушки, покрывающие всё лицо, шею и крепкие руки. Почему-то вспоминаются чьи-то слова о том, что такие люди зацелованные солнцем. Только вот этот дурак, сидящий за столом в майке и трениках, похоже, не целован никем.

И Скара зачем-то с ним остаётся. Без всякого интереса выслушивает душевные излияния Аякса, пьяно, брезгливо кривясь, листает чужие соцсети, насыщенные счастливой жизнью, в протянутом ему телефоне. Его безответная, тоской вычерчивающая кривую болезненную улыбку на лице, выглядит как современный принц из сказки: дорого одет, вьющиеся багровые волосы по плечо, мягкие черты лица и сияющие глаза, когда на одном из видео он смотрит на своего возлюбленного. Аякс говорит о нём с улыбкой, ностальгической, радостной, которая как осколочная граната раздирает нутро Скары.

Хотел бы он, чтобы о нём кто-нибудь говорил так же.

Отвратительно.

Скара ловит взглядом смешинки в чужих тускло-голубых глазах и где-то на периферии с безысходной тоской думает, что вот она.

Его нелепая погибель.

Предчувствие его редко обманывает.

Аякс подставляет под подбородок ладонь, кренится так, будто сейчас завалится на бок, тянет потрескавшиеся губы в кривой пьяной полумечтательной улыбке, смотрит с неприкрытым интересом, как Скара листает чужие фотографии, и вдруг спрашивает:

— А какое у тебя настоящее имя?

— Ого, так твоих двух мозговых клеток всё-таки хватило, чтобы понять, что Скарой я назвал себя сам? — он злобно скалится, но почему-то ему сказать хочется. — Куникудзуши.

Он ждёт, что Аякс рассмеется, отпустит язвительный комментарий или исковеркает, он к такому привык. В чужой стране и не с таким сталкиваешься. Никогда не знаешь, что творится в чужой голове, но следует только растерянное:

— Мда, у твоей матери ещё хуже с фантазией, чем у моего отца.

— Представился тебе Скарой, чтобы ты не комплексовал из-за проигрыша в конкурсе хуёвых имён.

С груди будто снимают огромный валун, не дававший дышать, и следующий вдох ощущается так легко и хорошо, что на секунду он забывается. Тянется рукой к веснушчатому лицу Аякса и гладит его по щеке. Легонько мажет большим пальцем по уголку губ, будто пытаясь стереть его раздражающую улыбку с лица, а затем, встретившись с его удивлённым взглядом, резко отдёргивает руку.

И как-то так получается, что с этого неловкого долгого диалога на кухне начинается их странная дружба.

Предчувствие его не обманывает, Аякс и правда оказывается катастрофой, только, помимо разрушения по незнанию чужого устоявшегося мирка, он ещё и систематически разрушает своё тело, участвуя в подпольных боях. И в какой-то момент для Скары это почему-то тоже становится проблемой. Он убеждает себя, что его всего лишь достало, что Аякс постоянно приползает почему-то именно к нему домой избитый, подолгу отмокает в ванне, морщится, когда тот обрабатывает свежие царапины и синяки. Каждый раз смеётся и говорит, что это его любимый вид спорта, с него так просто не слезть. И Скаре из раза в раз так хочется спросить: «И что спортивного в том, что ты приходишь побитый?»

И, оказывается, в какой-то момент это озвучивается вслух, потому что придурочный Аякс щурит глаза и мурлычет:

— О, так ты обо мне беспокоишься? Как мило… Ай!

Скара затягивает повязку сильнее, но через секунду ослабляет, конечно же, в стратегических целях: трупы ему в квартире не нужны, и бурчит в ответ почти безразлично:

— Мне-то что? Я трачу на тебя половину аптечки и пару галлонов воды на твои ванные. Коммуналку ты мне оплачивать будешь?

Он не смотрит на Аякса, но знает, что тот давит дурацкую довольную улыбку. Уши сами собой краснеют, но тот никак это — спасибо, господи — не комментирует.

Аякс постепенно, день за днём, въедается в его жизнь как пятна крови в светлую ткань — намертво, так, что никаким отбеливателем ни за что не вывести, вписывается в его чудовищный график пять на два по двенадцать часов, приносит энергетики, не забыв закатить глаза, остаётся допоздна в выходные, чтобы посмотреть очередную серию какого-то детективного сериала, закидывает свои непропорционально длинные конечности на сжавшегося на краю дивана Скару, бесцеремонно хватает за руку, когда они смотрят даже минимально не страшные триллеры, варит какао, умудрившись всего лишь испачкать половину кухни, будит своим храпом всех соседей, неимоверно раздражая.

То, что Аякс — неукротимая стихия, от которой нужно было спасаться, пока была возможность, бежать прятаться в свою маленькую съёмную квартирку на окраине города с видом на мусорку, Скара понимает слишком поздно. Когда его уже накрывает чужой непосредственностью, тактильностью и нежностью, пока он обречённо стоит и смотрит на нависший над ним девятый вал, не пытаясь ничего с этим сделать. Влюблённость Аякса, очевидная, которая ощущается в каждом ненавязчивом прикосновении, действии или разговоре, разбивается о него как волна о скалы, потому что как на всё это отвечать Скара понятия не имеет. Хуже всего в этом всём — то, что Аякс ничего и не требует в ответ. Как будто в нём столько нереализованной любви, которую просто некуда девать, и которая норовит разорвать его изнутри.

Скару тошнит от отвращения к самому себе, но он поделать с этим ничего не может. Он так боится любить в ответ, так боится, что, если он хоть раз в жизни даст волю эмоциям, это же его и уничтожит. Всю жизнь ему приходилось все свои чувства прятать в себе, зарывать поглубже, так, чтобы никто во веки веков не смог их найти, а, если бы и смог, то их, поеденных червями уже было не опознать.

И не то чтобы он собирался поступать иначе, ведь инструкция по применению к нему не прилагалась, а разбираться во всём этом без неё себе дороже.

Морозный воздух обжигает щёки, лоб и дыхательные пути, замораживая каждый капилляр, кажется, если на минуту остановиться, и ты останешься навсегда замерзшей статуей посреди улицы. До вокзала идти недолго, всего лишь пройти один перекрёсток, телефон всё ещё продолжает непрерывно вибрировать, настойчиво извещая о том, что Аякс написал что-то ещё.

С каждым сообщением Скара проклинает свою болтливость сильнее, потому что виной тому, что Аякс Новый год проведёт не со своей семьёй, о которой просто не затыкается, — он. Ведь дурной, глупый-глупый Аякс, узнав, что Скара будет снова один в своей квартире, напросился остаться на праздники с ним, и теперь взбудораженный едет обратно в город, фотографируя и отчитываясь обо всём, что видит.

Внутренний голос бесконечно говорит, что ему нужно было сразу отказать, но какая-то часть души так отчаянно хочет именно его тепла, что от этого диссонанса хочется выть.

— Твою мать! — вырывается само собой, и от этого совсем не легче. Кто-то на него оборачивается, недовольно покачав головой, как будто ему не всё равно на то, что подумает какой-то незнакомец.

Шпиль здания вокзала, построенного около сотни лет назад, одиноко торчащий белой вороной среди современных построек, видно издалека; на перекрёстке приходится ускорить шаг, чтобы успеть пробежать на светофор. Ноги сразу же несут во внутренний дворик вокзала, где среди забитых мусорных баков находится курилка.

Пламя зажигалки в дрожащих от холода руках с трудом хватается за кончик сигареты, зажатой между губами, а затем, выполнив свою миссию, заглушается с металлическим звоном хлопнувшей крышки. Вдох — и дым заполняет лёгкие и разум, позволяя пару секунд передохнуть от навязчивых беспокойных мыслей. С выдохом дым рассеивается, и в поле зрения появляется Аякс.

С торчащими из-под шапки медными волосами, раскрасневшийся от мороза, с улыбкой во все тридцать два и громогласным: «Скара!», раздавшимся на весь вокзал. Он достигает его за несколько огромных шагов на своих ногах-ходулях, и сгребает его в настолько крепкие объятия, что на несколько секунд лишает возможности дышать.

— Как ты меня нашёл? — Скара всё же находит в себе силы от него отстраниться ради глотка воздуха, и теперь хмуро смотрит на него снизу вверх. Сигарета, зажатая между пальцами, всё ещё тлеет, выкинуть её жалко, но курить при Аяксе, который терпеть не может сигаретный дым, кажется неправильным.

— Да куда ещё ты мог бы пойти? — он всё ещё радостно улыбается, так, что от сощуренных глаз в их уголках расходятся гусиные лапки морщинок. Есть что-то в его лице невозможно очаровательное, из-за чего на него хочется смотреть, бесконечно впитывая взглядом каждую черту. Аякс вдруг хмыкает и, приосанившись, вдруг спрашивает: — Любуешься мной?

Нет.

Точно нет.

— Твою мать! — обжёгшая пальцы сигарета не долетает до мусорного бака, несчастно упав на полпути, и Скаре приходится наклониться, чтобы поднять её и избежать чужого пытливого взгляда. Пальцы приятно холодит, на этот раз приходится подойти вплотную к мусорке и всё-таки избавиться от так и недокуренной сигареты. Он чувствует, что Аякс всё ещё как будто ждёт от него ответ, но сил огрызаться или отвечать всерьёз у него сейчас нет, поэтому он снова прячет оледеневшие руки в широких карманах и направляется на выход.

Обратный путь под нескончаемую болтовню Аякса как будто занимает меньше времени, хотя маршрут не менялся, и Скара вряд ли когда-то это ему скажет, но он правда рад, что он рядом.

Снег весело похрустывает под ногами, с улиц уже исчезли последние заблудшие в поисках праздника души, и то тут, то там в окнах начали загораться гирлянды главным признаком неминуемо приближающегося Нового года. Особо увлечённые уже начали запускать и фейерверки, вспышками озаряющие серое небо, вызывающие у Скары ностальгию по представлениям Наганохары и с ней связанный нежный восторг. Он вспоминает, как в детстве сбегал из особняка в Ханамидзаку, чтобы посмотреть на чудеса, которые с фейерверками творила дочь владельца магазина, и не замечает покрывшийся коркой льда тротуар.

Всё происходит слишком быстро: Аякс тянет его за руку, но не удерживает равновесие сам, и падает в сугроб, утягивая Скару за собой. Смеётся громко, на всю безлюдную улицу, ему вторят взорвавшиеся где-то неподалёку фейерверки, осветившие его лицо буйством красок. Распластавшийся под ним краснощёкий, с выбившимися из-под шапки волосами Аякс красивый до невозможности, и его хочется…

…поцеловать.

Наваждение не спешит проходить, сердце заходится в бешеном ритме, когда Аякс вытягивает свободную руку вверх, ненавязчиво, случайно касаясь его щеки, чтобы поймать снежинку и сунуть ее Скаре под нос.

— На тебя похожа, — довольно щурит свои лисьи глаза, когда тот непонимающе хмурит брови, и добавляет: — красивая и холодная до невозможности, но, стоит ей получить хоть немного тепла, она тает в ладони.

Скара не успевает ничего спросить, как он, всё ещё невероятно довольный собой, выбирается из-под него и протягивает руку, чтобы помочь встать. Прикосновение о чужую кожу греет, и на время ноющая боль нежелания понять, что он имел в виду, притупляется.

Дома всё так же тускло, тоскливо, никакой праздничной атмосферы, на которой все, включая Аякса, по неведомой причине просто повёрнуты, никакой даже попытки украсить студию. Разувшийся и бросивший свою куртку на идеально заправленную кровать Аякс уже с протяжным: «Мда-а…» оглядывает комнату, как будто прикидывая, что можно сделать за пять часов до Нового года с этим местом, чтобы оно было похоже на жилище, а не на стерильное помещение в хирургии.

Скара знает ответ, он прост: его не должно здесь быть, тогда, возможно, благодаря кому-то другому, эта несчастная студия на краю города отринула бы «скучный», как выразился Аякс, минимализм и заиграла новыми красками.

— Не удивительно, что ты бледный и тонкий как чахоточник из викторианской эпохи, — Аякс подходит к Скаре совсем близко, почти вплотную, от него пахнет праздничной суетой, выпечкой и духами, соблазн приникнуть к нему никогда не был так силён, как сейчас, но он лишь хмурится своим мыслям, — в такой обстановке можно умереть от скуки.

— Ты это говоришь постоянно, — Скара цедит сквозь зубы, с трудом отходя от него к плите, чтобы поставить чайник, чтобы не позволить себе такую слабость как объятья. Он так сильно хочет не бояться чувствовать, позволить себе отвечать на чужую ласку и неполноценные прикосновения, но почти все его попытки ломаются о стену, выстроенную из поучений матери, вбившей ему в голову, что он ничьей любви не стоит.

Остаётся только беспомощно барахтаться в собственных чувствах, пытаясь хотя бы удержаться на плаву.

Скара погружается в свои мысли и ничего не слышит, поэтому, когда спираль под чайником раскаляется докрасна, и он вновь поворачивается к Аяксу, он понимает, что у никогда и не было возможности не полюбить его.

Аякс удивительный и слишком хорошо его знает, поэтому на столе — контейнеры с домашней едой, а сам он залез на стул, чтобы повесить гирлянду, которую, видимо, тоже захватил из дома. Он спиной чувствует чужой взгляд и оборачивается, только чтобы подмигнуть и нахально усмехнуться.

— Решил немного разбавить твой чёрно-белый мир, надеюсь, ты потерпишь пару дней.

Так он говорит:

«Я люблю тебя.»

Хочется ему ответить.

Получается только промямлить тихое:

— Постараюсь.

Аякс, кажется, не замечает возникшей между ними неловкости, или Скаре только кажется, что он настолько очевиден, что это становится проблемой, в любом случае, так даже проще: не хватало ещё новогоднюю ночь, выставить Аякса в которую было бы бесчеловечно, провести в смущённом молчании. Время летит быстро, особенно после того, как они открывают клюковку, поэтому к двенадцати ночи они, уже порядком пьяные, выходят на балкон, чтобы посмотреть фейерверки.

Холод едва отрезвляет, обдаёт руки, сжимающие кружку, где-то вдали уже начинают распускаться на хмуром небе цветные сияющие шары, Аякс замолкает, заворожённо наблюдающий за тем, как-то тут, то там свинцовые тучи окрашиваются яркими красками салютов.

А Скара заворожённо смотрит на него, не в силах оторвать взгляд.

Запах пороха оседает на языке, где-то совсем близко воет сигнализация, шар фейерверка, замерший в воздухе ровно на мгновение, рассыпается и с треском летит к земле множеством маленьких комет, одной за другой растворяющихся в воздухе. Глаза Аякса горят неподдельной детской радостью, и Скара впервые за долгое время позволяет себе почувствовать счастье.

Рука нерешительно тянется к чужой ладони, чтобы едва уловимо коснуться — привлечь внимание, чтобы Аякс наклонился к нему. Он смотрит на Скару внимательным взглядом, готовый выслушать что угодно, и ничего не говорит, просто терпеливо ждёт.

Глаза у него красивые как разбивающиеся о скалы волны.

Скара делает шаг ближе, со сковывающим страхом неловко переплетает пальцы одной руки, второй продолжая держать кружку с клюковкой, и невесомо, с опаской касается чужих губ своими, боясь, что его оттолкнут. Но этого, конечно же, не происходит: Аякс притягивает его к себе свободной рукой и целует в ответ с трепетом, целомудренно, с пониманием, что для Скары это вот всё и так — слишком, отчего внезапно вся боль от ощущения собственной неполноценности как будто стихает. Аякс мягко сжимает его пальцы, когда прижимается своим лбом к его под треск очередного фейерверка, и вполголоса говорит:

— Твоё сердце так громко бьётся. Это из-за меня?

— Это из-за алкоголя, придурок.