- Лань Чжань, нет!

Просыпается, как выныривает из омута. Или наоборот - ныряет. Не спал трое суток, весь дрожал, сорвал голос своим криком, все слезы выплакал уже - без гордости, без достоинства, без гнева. Сдал оружие, сдался, успокоился, принял, смирился. В Гусу его выдали чисто из уважения к утрате клана Лань.

Трет глаза, все еще влажные, нескончаемо влажные. До зуда, до почти болезненного жара на обратной стороне век, будто там совсем свежий шрам от тавра. Каленым железом выжженные контуры рисунка - белые одежды, черный дым, бурая земля. Рука раненная. Рука спасающая. Рука, сжимающая Бичэнь.

Лань Чжань, нет! ЛаньЧжаньнетЛаньЧжаньнетЛаньЧжаньнет

Шёпот срывается с губ как-то сам собой. Безадресно, обезличенно и пусто, как говор безумца, как захлебывающийся кашель утопающего - всем и никому. Вэй Ин скребет ногтями - обломанными грязными ногтями - идеальные, как и все остальное в Облачных Глубинах, выдраенные до стерильности стены своей камеры, оставляя на них кровавые разводы, оставляя на них землю и пепел, всего себя на них оставляя. Размазывая себя по этим холодным стенам, словно нет больше Вэй Усяня, Старейшины Илина, словно весь он - сажа и пыль Цишань Вэнь, кровь на земле, руины и кости. Словно он перемолот. Словно он - пульсирующая чувствительная тьма, только тронь - и затрясется от боли, растекаясь осьминожьими чернилами по камням. Сворачивается эмбрионом, умирающим от холода, брошенным щенком. Давится собственной кровью в попытке не закашлять, будто все еще жалко эти стены и этот пол, такие чистые-чистые. Тюрьма в Гусу почти такая же как жилые комнаты, только без циновок, очагов и курильниц - совсем не то же самое, что в Юньмэне или Цишань. Никакой плесени и застарелых пятен, никаких зубастых чудовищ - только удушающая тьма, от которой в глазах слезы, в голове горячий туман. На губах вкус крови остается тошнотворно соленый. Вывернуло бы наизнанку, если б было чем. А так только в комок сжиматься, расцарапывать горло, костяшки пальцев о камни дробить. Никакой надежды. И злости никакой, кроме как на себя самого.

Отмотать бы время назад и не ждать ни минуты. Не раскачиваться на краю, шагнуть бы сразу, кидаясь всем телом в ненасытную пропасть привычно резким движением, каким выбивают двери и швыряют пиалы оземь. Жизнь все равно окончена. Его казнят через день или два. Его убили бы на месте, если бы не адепты Гусу Лань с холеной правильностью и тягой к соблюдению формальностей. Никто не стал препятствовать, когда Вэй Усяня скрутили и обездвижили, никто и слова не сказал, когда глава клана Лань забрал пленника в Облачные Глубины ждать суда. Надо было быть идиотом, чтоб рассчитывать на снисхождение, и Вэй Ин не рассчитывал. Он отдал Суйбянь без острот и шпилек, сдался без сопротивления, потому что уже ничто не было важно.

Теперь Вэй Ин - втоптанные в болотную жижу подснежники, ржавчина, пепелище, сломанный хребет, распятый на горных пиках. Ему мерещится запах сандала - тонкая нотка прекрасного блистательного прошлого, полу-мифическая золотая нить в комке грязной серой шерсти. Ему мерещится - закат, вино, черепица. Белые одежды, выпачканные солнцем. Белая лента. Белые ножны меча. Сам он по колено в тумане, по пояс в беде, по горло в смертельном безразличии, захлебывается своим желанием грудь насадить на копье. Закрывает глаза, и видит Лань Ванцзи, Цзян Чэна и каменный выступ над бездной. Открывает, и видит тьму.

Все, что Вэй Ин помнит о Цишань - почти осязаемое отчаянье и белые одежды. Он выронил Чэньцин, хотя в иной ситуации в жизни бы не выпустил оружия из рук, но теперь не было разницы. Эта флейта была частью его самого, возможно, самой отвратительной частью. Она принесла слишком много зла. Почему-то раскачиваться на краю пропасти показалось едва ли не весело. Вот и все, вот и все. Эти руины и эти кости больше не он сам. Он оставит их здесь, уходя, а всю тьму заберет с собой. А падать, конечно, не страшно. Он давно не чувствовал ни равновесия, ни опоры. Земля годами под ним шаталась, и горные пики превращались в зыбучий песок. Решение прыгнуть со скалы было правильным. Безумным, отчаянным, спонтанным, но правильным. Больше страданий, чем уже есть принести он бы не смог. У шицзе из горла торчал клинок, а её муж давно истлел в могиле, Пристань Лотоса только начинала заново обрастать стенами, а на горе Луаньцзан уже все мертвы. Все, что было ценно, теперь стало пепелищем, неродящей пустыней, ничем. И он сам был ничем. За спиной - разинутая голодная пасть ущелья, клубящаяся черным туманом, а впереди была бойня и переломанные колонны дворца Цишань Вэнь. Падать было не страшно. Страшно было почувствовать теплую, липкую от крови руку, хватающую за запястье. Страшно было, когда дернули, когда не позволили упасть. Страшно было знать, кто это, посмотреть в глаза, сказать: "Лань Чжань, нет!"

Руки Лань Чжаня, глаза Лань Чжаня, белая лента Лань Чжаня.

Вэй Ин, не надо. Вэй Ин, пожалуйста.

Вот он - идеальный механизм, сломанный кривыми и грязными руками Вэй Усяня, растоптанная добродетель, бесстрастный хладнокровный заклинатель, спасающий от смерти самое страшное зло на земле. Вот он - позволяет на себя опереться, обнимает раненной рукой, другой сжимая рукоять меча, ощетинивается весь, только что не скалится, пока уводит Вэй Ина подальше от края. Вот он - тянется к тьме уверенными сильными руками, ощупывает на предмет ран, и смотрит с такой обреченной нежностью, с таким страхом и теплом. С почти болезненной готовностью защищать. Белая лента, белые одежды, волосы налипшие на взмокший лоб.

- Вэй Усянь! Умри!

Сиреневая электрическая вспышка. Белые одежды, белая лента. В пятнах, в пятнах, в пятнах. Вэй Усянь кашляет кровью, кашляет своими раскуроченными легкими, изуродованным сердцем, сворачиваясь клубком на земле, загребая пальцами пепел и грязь, по лицу это бурое месиво размазывая в безнадежной попытке вытереться. Не расстраивается когда руки Лань Чжаня, бесконечно заботливые, обнимавшие до слез бережно, его оставляют. На резком развороте чужое ханьфу хлещет Вэй Ина по плечу, и раздается звон, от которого дрожит воздух. Он захлебывается собственными внутренностями с каким-то извращенным спокойствием смертника, на границе сознания понимая, что где-то за спиной Ванцзи сцепился с Цзян Чэном, и это осознание приносит одновременно умиротворение и мурашки по коже. Сцепились, как два молодых волка - не разнять, не растащить в стороны. Саньду Шеншоу, жаждущий смерти Старейшины Илина. Цзян Чэн не остановится, и это должно пугать, но не пугает ни капли. Вэй Ин приподнимается на предплечьях и дышит медленно-медленно. Не видит, но знает, что Лань Чжань к нему на расстояние клинка никого не подпустит. И это была надежда. Едва ли крепкая, но все же вера в жизнь. Вэй Ин был самым страшным злом - Лань Чжань сделал все, чтоб его следах прорастала мята. Он верил в него, ему, он удержал на краю пропасти. Белые руки, белые ленты. Пальцы, сжимающие его плечо. Пальцы, сжимающие Бичэнь. Он защищал Вэй Усяня от его шиди, он бы защищал его от всего света, если потребовалось бы. Сиреневые всполохи, лучи солнца сквозь клубы пыли, отблески на лезвиях. Звуковой фон, серый шум. Рычание тварей и удары стали о сталь. Вэй Ин не слышал больше флейты и призывов к расправе, но хорошо слышал, как стрекочет Цзыдянь в руке Цзян Чэна, как бьется о землю с клацающим звуком, будто животное стучит зубами, упустив добычу в последний момент.

Под ребрами горело, саднило, будто на легких рисуют отточенным пером, будто тушь растекается по сердцу, вплетаясь в сеть сосудов. И горькая пыль на губах оседала, смешиваясь с кровью и застывая противной, стягивающей коркой.

Лишь на секунду он увидел мелькнувшее белое пятно, будто птица сложила крылья и вниз камнем рухнула, и тут же наступила такая звенящая, давящая, почти осязаемая тишина. Лишь на секунду. А потом - истекающий кровью шиди, чьи-то руки заламывают его собственные... Цветозвуковой массив из неясных злобных воплей, бурых луж и влажных растерянных глаз Лань Сичэня.

Решение было принято словно в долг. Первые минуты Сичэнь даже не осознавал, что делал. Адепты Гусу Лань повязали Вэй Усяня, спросили разрешения отправиться в Облачные Глубины, и он дал отмашку. Никто не стал препятствовать. Адепты Юньмэн Цзян были слишком заняты спасением жизни Саньду Шеншоу, а остальные... Остальные проводили Сичэня такими взглядами, что он ощущал за своей спиной до самых дверей цзинши эту горностаевую тяжесть, целую бесконечно длинную мантию невысказанных слов не то сочувствия, не то злорадства. Какого-то странного предвкушения новости о смерти Вэй Ина в застенках по невыясненным причинам. В тот момент это не имело значения. Понадобились дни, чтоб осознать - они представляли его месть. У них на глазах глава клана Лань забрал самого опасного преступника в мире, по вине которого погиб его брат. Они следили его уходящий шаг и представляли его руки - благочестивые ухоженные никогда не творившие зла руки - сжимающимися на горле Старейшины Илина. Представляли его кулаки, ржавеющие в чужой крови, его меч - под чужим ребром. Они решили, что Сичэнь жаждет кровавой мести, в то время как Лань Хуань хотел всего лишь уйти куда-нибудь подальше. Не стоять на этой распроклятой горе. Не дышать пеплом.

Он не выдал ни капли своей разгромленности - изнуряющие тренировки Гусу Лань сделали свое дело. Сичэнь смог удержать маску на лице, подхватить её, спадающую, за мгновение до несмываемого клейма. Проглотить слезы, подавиться криком. Запереть внутри себя эту гору осыпающихся осколков, которыми была теперь забита грудная клетка. Он был изрезан, разодран, надломлен. Он никому не позволил увидеть его глаза. Казалось, мир вокруг застыл. Превратился в гору ледяной крупы. Мир был пресным на вкус. Лань Сичэнь встал на меч, не понимая, что делает, смотрел перед собой остекленевшим взглядом, не видел дороги, зато видел Ванцзи с расплывающимся на груди кровавым пятном.

Указания раздавал и не узнавал собственный голос. Охрипший, севший, будто украденный у глубокого старика, потрепанного жизнью. В горле у Сичэня стоял ком. А еще надо было как-то сообщить дяде о...

Это было почти предательством, как ударить в спину, как нападать на безоружного, как продать врагу секреты клана. Дядя не выдержит новости о смерти Ванцзи, но и в тайне такое не сохранишь. Сичэнь приказал в лепешку расшибиться, но достать тело со дна ущелья. Он приказал сделать гроб с красным лаком и золотыми цветами. Ханьгуан-цзюнь заслужил почестей, его брат заслужил.

А еще в тюрьме Гусу сидел и ждал приговора Вэй Усянь, и одного воспоминания хватило, чтоб сознание захлестнуло яростью. Как погружение на дно океана, как падение, как волна, раз за разом бьющая о волнолом. Хотелось пойти и ударить. Хотелось сломать Вэй Ину ребра, разодрать ему лицо, приставить меч к горлу. Не Шоюэ - Бичэнь. Хотелось кричать, ногтями царапать землю, по этой же земле катаясь в беспамятстве. Все углы, все стены спиной своей ободрать. Хотелось выплеснуть. Хотелось выть на луну, как животное, а потом рыдать на коленях у хоть кого-нибудь, но не видеть перед глазами заваливающую фигуру и задранные ветром рукава ханьфу. Белые, клановые, вымаранные ликорисным цветом рукава. Хотелось влепить Вэй Усяню пощечину. Или пусть ему самому влепят. Не защитил. Клялся - защищать, всем телом, всем существом защищать. Не защитил. Позволил спутаться с этим выщенком, сам же свел, все устроил для них в лучшем виде. Яму вырыл и старательно установил на дне острые колья. Сам же Ванцзи подтолкнул к краю. Умничка. Лучший брат.

Вэй Усянь в тюрьме Гусу. Сичэнь к нему не приходит. Не таскает за волосы, не бьёт, не стегает плетью. Он заходит в цзинши и очень долго стоит в центре комнаты, будто не понимая, где он. Он скользит пустым, промерзшим, как земля в вечной мерзлоте, взглядом по стенам, полочкам, вазам, курильницам. Все в идеальном состоянии - без пыли и грязи. Цветы свежие, пиалы вымытые до блеска. Он может подойти к гуциню, тронуть струны, и быть уверенным, что нота будет совершенна. Он хочет подойти к гуциню, снять струну и удавить себя ею. Блистательный Цзэу-цзюнь, не спасший своего брата. И как ему можно теперь доверить клан? Доверить сотни жизней, если не смог уберечь одну - как?

Разговор с дядей выходит ощутимо тяжелым. Сичэнь кланяется почтительно и вежливо, а когда выпрямляет спину, понимает, что взгляд приклеен к полу. Понимает, что может смотреть куда угодно, только не в лицо Лань Цижэню. Отработанный механизм дает сбой, шестеренки начинают беспорядочно то вращаться, то замирать на пол-обороте, и осколки стекла, которыми полнится все существо Лань Сичэня, приходят в движение. Перед глазами - снова Цишань Вэнь, колонны, статуи, каменный выступ скалы над пропастью, Цзян Чэн с его плетью и Ванцзи. Едва-едва держащийся на ногах, с головы до пят замаранный кровью, со спокойным лицом и глазами, озверевшими от ярости, еще живой Ванцзи. Сичэнь пытается сконцентрироваться на дыхании - как учили - чтобы отогнать видение. Вдох-выдох-вдох. Воздух становится густым, как смола. Воздух становится слишком горячим. Воздух обжигает Лань Хуаню гортань, и кажется, между поклоном и той секундой, когда с губ начинают срываться слова, проходит вечность.

В конце его речи Лань Цижэню срочно зовут лекаря. И Сичэнь оставляет дядю, доверяет - чужим рукам. Своими руками он подтолкнул Ванцзи в объятия Старейшины Илина. Его руки хуже чем руки убийцы, Сичэнь теперь им верить не в состоянии. Его руки не способны удержать что-то ценное и не разбить.

Вэй Усянь в тюрьме Гусу. Живой Вэй Усянь. А Ванцзи мертвый. Тело привезли вчера вечером и тут же похоронили. Ни к чему хранить такое в Облачных Глубинах. Сичэнь проходит мимо охраны у камеры Старейшины Илина и вспоминает Цишань. Черный дым, окровавленный шелк, сталь звенящая. Вспоминает А-Чжаня - нефрит, фарфор, слоновая кость. Его лицо, как древние трактаты, написанные на мертвых языках, идеальное для боя, не читаемое. По нему невозможно предугадать дальнейшие действия, невозможно знать, как и куда будет нанесен следующий удар. Понимать его - почти искусство. Как рисовать пейзажи Облачных Глубин - сплошь рябь и дымка, игра полутонами, отзвуками, привкусами. Эмоции других людей - это цвет, и лица их - густые яркие всплески красок. А-Чжань существовал в оттенках, в едва заметных метаморфозах, тончайших вибрациях ци. Лань Хуань помнит все бесконечные вариации колебания ресниц и частоты вздохов. Лань Хуань помнит лицо брата перед тем, как хлесткий удар Цзыдяня в пробитую грудь столкнул его в пропасть. Я поступаю так, как считаю правильным, и вы меня не остановите - лицо.

Он носит траур и старается не показывать страдания. Все как учили. В голове каждый раз звучит голос Лань Цижэня, похожий на ржавый скрежет и хруст бумаги. Спину прямо. Смотри поверх толпы. Мужайся. Ты будущий глава клана. Сичэнь выполняет с присущей ему неизменной прилежностью. Не плачет, не кричит, не кидается на стены всем телом. Держит идеальную осанку и тянет свою фирменную мягкую улыбку, каждый раз ощущая себя так, будто рот разорван.

Вэй Усянь в тюрьме Гусу. Сичэнь не заходит к нему, не пытается никак отомстить. Он ждет суда, когда в Ланьлине все будет готово, когда глава клана Цзян сможет хотя бы встать с постели, когда они соберутся и без сомнения вынесут самому опасному преступнику в мире смертный приговор. Сичэнь вспоминает, как несколько дней назад ехал в Цишань, чтоб точно так же планировать смерть Вэй Усяня, и ему становится тошно. В этот раз, разумеется, все будет правильно, будет достаточно охраны, соответствующие талисманы на всех дверях, окнах и стенах. У Вэй Ина не будет его флейты. И у него не будет Ванцзи, который бы защищал его до последней капли крови. Сичэнь не заходит к Вэй Ину, но знает о нем все. Чем кормят, как содержат, что он не сопротивляется, не разговаривает, ничего не требует. Делает то, чего от него всегда хотели - не доставляет проблем.

Он не приходит к Вэй Ину, но требует отчета о нем каждое утро и каждый вечер, иногда спрашивает о нем внезапно посреди дня. Эта мысль мерзкая, горькая, ощущается пеплом и полынью, оседает, накрывает безысходностью могильной плиты, но отрицать ее - Цзэу-цзюнь знает - наглейшая ложь и самообман. Вэй Усянь - последнее живое напоминание о Ванцзи.

Они связаны глубже, чем Сичэнь может себе представить, переплетены на том уровне, когда разорви - и все посыпется. Основа карточного домика. Несущая стена. Так чернила впитываются в бумагу, и уже их не смыть, не стереть. Из-за этого А-Чжань пропустил удар, когда отвлекся, чтобы удержать Вэй Ина на краю скалы. Из-за этого пошел, ослабленный, раненый, против Саньду Шеншоу, принял столько порезов, что ни единого белого клочка на одежде не осталось. Из-за этого умер. Слишком тугое плетение у их с Вэй Усянем судеб, слишком жесткое, тут не алая нить судьбы, тут канат натянутый. Ванцзи бы не выдержал, если бы позволил Вэй Ину погибнуть. Что-то ведь увидел в нем - глубокое, вечное, прекрасное, звездное. На внешность А-Чжань никогда не был падок. А еще никогда не нарушал правил, не ложился позже девяти, не дрался со своими вне тренировок, не общался с порочными людьми. Лань Сичэня мутит от этих мыслей, во рту появляется привкус крови и пыли. Осколки в груди снова врезаются в легкие, оставляют насечки на ребрах. А-Чжань защищал этого человека. А-Чжань дорожил им настолько, чтоб против всего мира, против всех правил, любыми методами его защищать.

Сам себе Сичэнь кажется обезумевшим от чумы, больным, лихорадочным. Почти не ест, спит на ходу, руки у него внезапно оказываются холодными, как вода в ледяном источнике. Все слова, все жесты, осанка, улыбка, все кажется бредом, кажется безумием, последствием беснующейся в меридианах ци. Лань Хуань хочет верить в это. Он не нарушает правил, он болен, он ненормален, доверить ему управление кланом изначально было дурной идеей. И это не какой-то коварный план, это смятение духа привело его к двери камеры Вэй Усяня. Всему свое время. Время жить и время умирать, время бунтовать и время подчиняться. Время коварных планов окончилось еще в Цишань Вэнь, в ту самую секунду, когда Цзинь Гуаншань развеял пепел Вэнь Цин и Вэнь Нина, а теперь нужно хоть раз в жизни сделать что-то достойное. Чужие белые одежды так некстати вызывают в памяти образ Ванцзи, но Сичэнь уже не впадает в оцепенение от этого. Он жил бесконечно долгую, мучительную неделю с призраком брата перед глазами. Он жил, зная, что скоро сам приложит руку к казни самого дорогого А-Чжаню человека. Он выстрадал это решение, переламывал себя тысячу раз, пропустил сквозь себя такую страшную тьму, только чтобы в итоге осознать - он не может позволить Вэй Ину попасть на этот фальшивый суд с единственным исходом. Лань Чжань умер за него - целые годы осторожной заботы, все силы вложенные в эту белоснежную жизнь с того момента как Лань Хуань впервые взял брата на руки, оказались нанизаны на базальтовые копья горы Луаньцзан. Это не должно было, не могло оказаться напрасным.

Он отпускает охрану, потому что все равно им скоро сменяться, и открывает дверь, пуская в мрачную тесноту ослепительное, режущее глаза небо. Приносит с собой запах хвои, мокрого камня и жасминовых благовоний. Просто переступить порог оказывается невероятно трудно, ноги наливаются свинцом. Как заходить в клетку к тигру, едва дыша. Вот зверь лежит у стены, свернувшись болезненным, неприкаянным клубком, а вот подрывается на пружинистые лапы, бросается вперед, в последнюю секунду останавливается, вспомнив о разделяющей их пропасти. Вспомнив о Лань Чжане, темном пути и бойне в Цишань Вэнь. Вот он смотрит черешневыми глазами, полными речных заводей и выжженных полей, произносит свое дрожащее, прогорклое: "Глава клана..." Сичэнь держится на почтительном расстоянии и судорожно ищет в Вэй Усяне то, что нашел в нем Ванцзи. Маска уверенности сыплется и исходит трещинами, оставляя лишь липкое ощущение чужеродности.

- Глава клана, вы нашли Лань Чжаня? - Вэй Ин очевидно и отчаянно цепляется за имя, кусает и без того изодранные в кровь губы. Несказанное "тело" повисает в воздухе миндальным сладковатым запахом гангрены. Белая лента, белое ханьфу, белые ножны меча. Руины, кости и пепелище.

Сичэнь не отвечает, только достает простой гибкий меч, ранее скрытый, и протягивает его Вэй Ину. Буквально заставляет себя смотреть в это растерянное, почти невинное лицо самого страшного зла. Никакого лоска не остается, никакого, даже фальшивого насквозь, величия. Элегантный, знаменитый и опасный Цзэу-цзюнь, Первый Нефрит клана Лань, деликатно остается за дверью, пока дрожащий, полубезумный от боли Лань Хуань совершает самое страшное в своей жизни нарушение правил. За такое бы стоять на битом фарфоре с солью неделями, тысячу ударов дисциплинарного кнута принять, голову сложить на глазах у всего клана. Пыль с рук Вэй Усяня остается на пальцах Сичэня.

- Ударьте вот сюда, - быстро показывает на себе какую-то точку в районе солнечного сплетения, где ци пульсирует наиболее ощутимо, и все еще смотрит на Вэй Ина. Покрасневшие влажные глаза, губы, подернутые темными корками. - А потом мечом по плечу. И уходите, господин Вэй.

- Но, Цзэу-цзюнь, как же... - голос Вэй Усяня, хриплый, нездоровый, шелестящий, будто сухие листья, отдается в висках звоном гонга, обрушившейся лавиной. У Сичэня нет сил и нет желания говорить с Вэй Ином. В иной ситуации он бы ответил на все вопросы и даже сам бы задал парочку, но сейчас все, чего хочется Лань Хуаню - выполнить долг перед покойным братом и никогда больше ничего не знать о Старейшине Илина.

- Я делаю это не ради вас, а ради Ванцзи. Уходите, господин Вэй, скоро сменится стража.

Резкий удар в акупунктурную точку будто ломает Лань Хуаню все кости разом, заставляет тут же осесть на пол, выбивает воздух из легких. Перед глазами растекается тьма, полная красных вспышек. Внутри будто затягивается змеиный клубок, будто лопается от удара хрустальный шарик с золотой пыльцой, и вся ци приходит в смятение, бьется, словно неспокойная горная река. Сотня бешеных горных рек. Вдогонку следует холодный поцелуй лезвия в плечо. Отточенный удар блестящего фехтовальщика - неопасная рана с сильным кровотечением, чтоб выглядело жутко, но не несло вреда. А потом быстрые шаги.

Сичэнь считает до десяти. Один, два, три, четыре...Он пожалеет об этом, он уверен, но не сомневается ни капли. Все просчитано. Меч без души и имени, какой выдают младшим адептам клана Гусу Лань, с которым Вэй Ин бы справился даже если у него вообще не было золотого ядра. Пять, шесть. Удар в этот энергетический узел не повредит, Сжигающий ядра мертв, а кроме него никто не сможет уничтожить духовную силу полностью. Эта точка важная, очень мощная, удар в нее растекается болезненными вибрациями по телу, как рябь на воде. Это ослабит, но не убьет. Семь, восемь, девять. Шелк тяжелеет, наливается кровью, липнет к коже, становится алым. Десять. Никто не станет искать доказательств. Все знают, что Цзэу-цзюнь не умеет врать, поэтому никто и не заподозрит его во лжи. Все поверят его словам, потому что его репутация честного, не способного на преступление человека летит далеко вперед него. Все поверят, когда он расскажет в прекрасных поэтичных метафорах, как безутешная скорбь привела его в тюрьму Вэй Усяня. Как он хотел поговорить о Ванцзи, как был обманут, ранен, оскорблен, как хитрый Старейшина Илина ударил его и заблокировал его ци. Они поверят, когда безупречный Лань Хуань скажет, что Вэй Усянь всю неделю кричал, смеялся и безумствовал, и говорил, что сбежит в другую страну.

Лань Сичэню поверят, потому что найдут его в пыли и крови, с трясущимися ладонями и расфокусированным взглядом. Но прежде он обеспечит Вэй Ину время.

Лань Сичэнь сжимает кулаки, медленно считает до десяти и обратно - до одного.

- Охрана! Вэй Усянь сбежал!