Уйти оказалось совсем не трудно, будто дорога была преднамеренно расчищена. Лишь пару раз за все время пути увидев стражников, Вэй Ин покинул Облачные Глубины. Все это отдавало каким-то безумием, было авантюрой чистой воды. Могло бы показаться, что это спланированная издевка, что вот его выпускают на волю, дают увидеть жемчужную вышивку звезд на черном бархате неба, дают подышать, вспомнить былое, проходя по подметенным чистым дорожкам, а вот его снова повяжут, ткнут под ребра, вышибая дух из тела и снова забросят в камеру. Могло бы показаться, что это симуляция, грязная ложь, но в этом принимал участие Лань Сичэнь. Добрый, честный, безупречный Лань Сичэнь, который открыл Вэй Усяню дверь и позволил себя ударить, сбивая движение ци в меридианах так, что восстанавливаться придется намного дольше, чем от пореза на плече. Вэй Ин плохо знал Первого Нефрита, им мало приходилось общаться, если они и говорили, то в основном о Лань Чжане, но у Сичэня была блистательная репутация. А еще Ванцзи ему верил, и Вэй Усянь не мог не поверить.

Он пересек границу, оставив Облачные Глубины позади, стремительно удаляясь о этих гор, лесов, водопадов. От этих белых одежд и белых лент. Когда услышал звук тревоги, был уже достаточно далеко, чтоб не волноваться о погоне.

Уйти было легко, но что делать дальше, он не знал. И дело было не в отсутствии вещей или денег - Вэй Ин жил на улице после смерти родителей, Вэй Ин жил на горе Луаньцзан три месяца после того, как Вэнь Чао сбросил его на эту скорбную жуткую пустошь. Он умел выживать и умел найти для себя все необходимое, но он даже не предполагал, что эти навыки еще могут пригодиться. Он не рассчитывал выжить, отправляясь в Цишань на собрание всех кланов. Когда стоял на краю скалы, чувствуя как мелкая галька, выскользнув из-под сапога, срывается вниз, когда адепты клана Лань заламывали ему запястья, когда в тюрьме Гусу он сидел у стены, ожидая суда, он не думал, что еще увидит розоватое небо с первыми несмелыми звездами. Он не думал, что еще придется принимать решения, придется куда-то идти, что-то делать, как-то жить. Теперь мир начинался заново. Пресный, серый, насквозь пропахший пеплом мир. Мир начинался. Вэй Ин не знал, с чего начинать.

Идти было некуда. В Юньмэне Цзян Чэн лежал с тяжелой раной, с тяжелой ответственностью за полуразрушенный клан и малолетнего племянника, с тяжелой, застарелой злобой на своего шисюна. В Пристани Лотоса Вэй Усяня давно никто не ждал иначе как с признанием вины и головой на плахе. И это не стало разочарованием, это было просто минус одним вариантом. Возможно, стоило бы вернуться в Илин, но там бы его искали в первую очередь, а попадаться было нельзя. Ему не для того помогли с побегом, чтоб он снова попал в руки великих кланов. Все эти мысли были грызущей сворой, от них хотелось бежать. И он бежал. Сторонясь больших дорог и оживленных улиц в городах, делая талисманы на заказ, подрабатывая в деревнях за миску риса. Его устраивало. Днем его жизнь была полна бега, движения, случайных разговоров, подслушанных на площадях, воздуха, бьющего в лицо. Он мог не думать о своих потерях, не ощущать пролома в грудной клетке. Его не узнавали. Простой люд, далекий от всех этих хитросплетений заклинательского мира, о Вэй Усяне слышал лишь пугающие легенды, никогда не видев его лица. Паранойя первых дней отступила. Он смог заходить в дома, просить воды, просить переночевать. Смог подходить к людям, что-то спрашивать, что-то говорить самому. Он выяснил, что его ищут, но ищут не здесь, а где-то на дальнем пограничье, выдохнул почти с облегчением и мысленно пожелал Лань Сичэню всех благ этого мира. Теперь можно было начать жизнь с чистого листа, не боясь, что ее снова сомнут.

Глупо было отрицать - бродяжничать Вэй Ину почти нравилось. В этой жизни было много шелкового воздуха, много свободы, много возможностей не вспоминать. Идти было некуда, но Вэй Усянь и не искал конкретного направления. Шел куда глаза глядят, пил из родников, просыпался с росой на ресницах. Он не знал, как сложится жизнь, не строил планов, не привязывался ни к кому, и это давало смутную эфемерную уверенность, что страдания окончены. Вэй Ин больше не причинит вреда никому, как и ему - никто. А уж с саднящей незаживающей раной он сможет как-нибудь справиться.

Уверенность исчезала к ночи. Лёжа в сухой траве под каким-нибудь деревом, он смотрел на небо с таким ощущением, будто заглядывает в глаза бога. Вэй Ин вспоминал Лань Чжаня - белые одежды, белые руки, белая лента - и тогда ему хотелось вскрыть запястья. Тогда ему казалось, что его все до одной кости раздроблены и перемолоты в труху, и он сам - пустая, бесполезная оболочка. Он - больное животное, которое только и может, что выть на луну, ломая когти о каменистую землю. Он смотрел в иссиня-черную бесконечность, и глаза бога становились глазами Лань Чжаня. Темной текучей бездной, полной золотых огней, а оттого отливающей гречишным медом. Бездной, способной карать и миловать, быть прошивающим кости холодом и облегающей теплотой. Становились глазами шицзе, темно-зелеными, как поросшее мхом дерево, всегда исполненными трепетной нежности, способной останавливать меч за секунду до удара. Становились отчаянными глазами Юй Цзыюань, когда серебряная змея стекла на запястье Цзян Чэна, обвивая его руку плотным, облегающим сплетением. Глазами Вэнь Цин, когда, не теряя ни капли своей природной стати и гордости, глядя сверху вниз на Вэй Ина, прижатого, распятого ядом на постели, она объявила, что уходит принимать смерть. А еще были дядя Цзян, Цзинь Цзысюань, Вэнь Нин, А-Юань... Бесконечная череда остекленевших, печальных глаз, таких бесконечно дорогих, родных, достойных возведения в культ. А Вэй Ин даже не мог воздать почестей на могилах.

Он жался к костру, как побитая собака к ласкающей ладони, несколько раз опалял волосы. В висках постоянно зудела навязчивая, липкая мысль сунуть в пламя руки, опалить их до мяса, или сжечь себе лицо, или порезать себя. Что угодно сделать, но изуродовать себя так, чтоб никому в голову больше не пришло даже заговорить с ним. Вывернуть свою грешную натуру, выставить на всеобщее обозрение, как знак запрета, всю свою мерзость, все мертвые головы и выжженные поля. И пусть каждый знает, как Вэй Усянь губит все, к чему прикасается! Но потом он снова вспоминал о Лань Чжане, и рука, уже потянувшаяся к острому камню или обломку ракушки, опадала на холодную землю. Ванцзи бы не хотел этого. Он бы не позволил Вэй Ину причинить себе вред.

Решение вернуться на гору Луаньцзан не было спонтанным. Вэй Усянь задумался об этом в то утро, когда проснулся промерзшим до костей у остывшего кострища. Потирая онемевшие от холода ладони, обнимая себя за плечи, он спустился к реке попить воды. Молочно-белый влажный туман еще не развеялся, и казалось, что земля сливается с небом, и это было до боли похоже на туманы в горах Гусу Лань. Когда раздался хруст, разодравший тишину в клочья, Вэй Ин не сразу осознал, что это сломался под ногой тончайший ледяной витраж. Вдруг оказалось, что он не знает, сколько времени прошло, сколько дней, недель и месяцев он бродяжничал. Сколько костров пожёг, сколько дорог исходил. Он потерял счет времени. Он забыл ощущения. Он забыл о холоде и тепле, о земляной жесткости и перинной мягкости, о вкусе изысканных дорогих улунов и сваренных лекарственных трав. Он перестал различать. Он забыл мир, а мир его помнил. Мир выдергивал его из забытья неприятными мелочами, камнями под боком, хрустящим льдом. Мир прорвался и теперь нужно было решать, что делать. Нужно было переждать зиму в безопасном месте, где есть тепло, еда и где Вэй Усяня не найдут. Он вспомнил о лотосах Юньмэн Цзян и стене правил Облачных Глубин. Вспомнил годы жизни с кланом Вэнь на горе Луаньцзан, грот, закрытый от ветров и метелей, очаг и импровизированную постель из шкур и льняных простыней, едва распаханную целину, которой суждено было быть вытоптанной. Решение вернуться туда отдалось зудом в запястьях, будто внутри его вен поселилась змея, раз за разом вонзающая в кости свои ядовитые клыки, но других вариантов не было. Вэй Ин знал из базарных слухов и случайных разговоров, что его ищут, но где-то в далеких землях. То на севере у варваров, то на востоке на островах, где угодно, кроме горы Луаньцзан. Если он вернется туда, если у него не будет ни Тигриной Печати, ни меча, ни флейты, он сможет тихо прожить там отпущенные ему двадцать-тридцать лет, не причиняя никому страданий. Прожить отшельником, женатым на своих воспоминаниях, а потом гора Луаньцзан станет его могилой. Самая большая в мире надгробная плита некогда знаменитого и опасного Старейшины Илина.

Он вошел в пещеру и замер. Родник все еще звенел разбивающимися о гладь каплями, и воздух пах мокрым камнем, сырой землей, выступающими из земли корнями. Средь перевернутых сундуков и разбросанных вещей, которые явно раскидали адепты великих кланов во время обыска, он подобрал бумажную стрекозу с одним отсыревшим крылом, и змея в его венах снова зашевелилась. Это можно было бы назвать злостью, если бы не ощущение слабости, ватности, хрупкости. Чувство не было кипучим и бешеным, он было подводной впадиной. Хотелось упасть на колени и рыдать, но получалось только кусать губы. Они мертвы. Вэнь Цин, Вэнь Нин, А-Юань... Он не защитил их, он подставил их. Как Лань Чжаня - подставил. И правильно, что остаток жизни проведет в одиночестве. Ему нельзя доверять ничего ценного.

Стрекоза под огрубевшими подушечками пальцев была хрусткой нежностью, и почему-то хотелось сжать ее в ладони, доломать, разрушить последнее напоминание, а потом...

- Г-господин Вэй? - тонкий голосок показался неживым, показался поднимающимся со дна, как песок в бурю, безумием. Это не могло быть правдой, это призраки горы Луаньцзан, это воплощенная обида. По позвоночнику будто прокатился кусок льда, послав две тьмы мурашек по телу. Будто начинало лихорадить - стоило лишь почувствовать маленькие ладошки, обхватившие его колено - где-то под ребрами Вэй Ин почувствовал поднимающуюся горячечную волну, растущую, хлестнувшую болью проглоченных слез в обожженной гортани. И не хватало сил посмотреть вниз, потому что страшно, невероятно страшно ошибиться. - Господин Вэй, это вы!

Посмотреть было смерти подобно, и он стоял, упершись мутным взглядом прямо перед собой, все еще удерживая в руке бумажную стрекозу. И влажные глаза жгло, будто под веками плескалось горящее огнем море. Клыки в костях, натянутые жилы. Кровь остывала в нем. Это не могло быть по-настоящему. Это было иллюзией больного сознания, разрушительной мечтой, алкоголическим бредом, голосами чудовищ. Галлюцинация, навеянная Тигриной печатью, её проникающий под кожу, отравляющий природу сердца шепот. Правильно говорил Лань Чжань, что... Лань Чжаня нет. Цишань, скала, падающая Чэньцин. Белые одежды, белая лента. Детский голос, трясущие за ногу ручонки. Печать уничтожена. Он сам ее расколол. Белые руки, обнимающие ребенка нежнее, чем могла бы бодхисаттва Гуаньинь. А-Юань. Живой А-Юань.

Он не пытался выяснить, как Вэнь Юань выживал все эти месяцы. По себе помня, как это было - спать на камнях, есть хорошо если хоть раз в день, все время бояться и дождя, и грозы, и людей, и собак, и птиц. Он не хотел этого помнить сам, и не хотел напоминать об этом А-Юаню расспросами, но с того момента, как его воли хватило на обернуться, упасть на колени и прижать этого ребенка к своей груди, Вэй Усянь знал - он никогда больше не позволит А-Юаню жить бродяжкой. Он улыбался, а слезы текли. Он ощущал под пальцами тонкие, будто сделанные из сахара, лопатки, иногда сжимая чужие плечи слишком сильно, не веря в реальность происходящего. Вот он маленький, растрепанный, такой сильный ребенок. Волосы, спутавшиеся до состояния пакли, грязные руки, разводы то ли земли, то ли сажи на лице. И как можно было не додуматься прийти сюда сразу из Гусу? Как можно было позволить этому мальчику пройти через весь этот кошмар? Вэй Ин уже не помнил, как считал А-Юаня мертвым. Внутри звенели фарфоровые радостные колокольчики, и в это состояние вплетался уже знакомый напев какого-то кладбищенского чувства вины. Он должен был знать. Он нёс ответственность.

В последней деревне какая-то добродушная женщина за помощь отблагодарила его двумя булочками, и обе он отдал А-Юаню. Волосы пришлось остричь наполовину, но мальчишка не расстроился. Почему-то казалось, что чем больше будет говорить, чем больше невероятных и чудесных историй, пусть и вымышленных, он расскажет А-Юаню, тем скорее тот забудет время одинокой и жуткой жизни в развороченном солдатами гроте на горе. И Вэй Усянь говорил без умолку, пересказывая бывало по сотне раз сказки и легенды. Он вспомнил рецепты травяных лекарственных отваров, которые варила Вэнь Цин, и всех вкусностей, которые готовила шицзе. Сам не заметил, как прошла зима, и удивился, что почти не думал о прошлом. Было слишком много трудностей в бесконечном здесь и сейчас, и Вэй Ин справлялся как мог. Иногда, когда А-Юань уже засыпал, обняв обеими ручонками руку Вэй Усяня, он глядел на ребенка рядом, и к горлу снова подступало полынное и холодное, будто яд в хрустальном флаконе, чувство вины. В памяти вставал образ Лань Чжаня. Внимательный и холодный взгляд, как у дракона, нечитаемое лицо, лобная лента. Их первая встреча, когда Ванцзи был выбелен лунным светом и похож на метель в феврале, такой холодный, безжалостный и колючий. Таким же он был на обучении в Цишань Вэнь - ледяная пустыня, замерзшее озеро, целое море оскорбленной гордости и безграничной преданности, и много боли и преодоления, точно как положено идеальному адепту клана Гусу Лань. Этот совершенный образ был неискореним в памяти Вэй Усяня. Как и другой - с такой очевидной растерянностью на лице, прямо посреди многолюдной площади, с ребенком, вцепившимся в его бедро.

Отблески свечи на стенах пещеры бились в эпилептическом припадке под аккомпанемент трескучих тлеющих углей в очаге, рядом сопел А-Юань, закутанный во все одеяла, и вся эта идиллия отдавалась вкусом пепла во рту. Вся эта шаткая и непонятная новая жизнь, вся эта симуляция нормальной семьи и дома была выстроена на пепле, крови и костях. Он мог отдать себя Вэнь Юаню, вырастить его как сына, но это не искупит его вины. Это не вернет ни Лань Чжаня, ни шицзе с Цзинь Цзысюанем, ни дядю Цзяна с его женой, ни Вэнь Цин с Вэнь Нином. Они мертвы из-за Вэй Усяня. Когда А-Юань вспомнит о сестричке Вэнь и спросит, где она, придется что-то ответить, и он не сможет солгать. Он расскажет, как все вокруг него в итоге погибают, и А-Юань возненавидит его. И это будет естественно, как сама жизнь, как сон и дыхание, потому что такую дрянь только ненавидеть и остаётся. И если А-Юань захочет кровавой мести, то он встанет на колени и склонит голову, он не станет защищаться, потому что он заслужил. Потому что убил бы себя сам, но ребенка, что спит рядом, нельзя бросить в одиночестве. Нельзя предать память Лань Ванцзи. Нельзя обесценить помощь Лань Сичэня.

Огонь дрожал в предсмертной конвульсии и гас, а мысли оставались - червоточиной, чувством какой-то болезненной омертвелости. Оставались тревожными снами и усталостью после пробуждения. Так прошло полтора года - в состоянии натянутой тетивы.

Опусти плечи, подними локоть.

Никогда в жизни Вэй Ин не улыбался и не лгал так отчаянно, так напропалую, как в эти полтора года на горе Луаньцзан. Никогда так не пел песен, не рассказывал сказок, не читал наизусть стихов, как в эти дни, держа малыша А-Юаня на руках. Никогда раньше не укачивал детей, не придумывал игр на ходу. Никогда никого не учил каллиграфии, а теперь вот пришлось купить бумагу и тушь, и вспомнить, как Лань Чжань называл его косые иероглифы убожеством. Его боль вспыхивала реже, змеиный кусачий клубок больше затягивался в его душе, теперь это было непрекращающееся мучительное ощущение, будто давний перелом, ноющий на погоду. Но он заставлял себя быть счастливым. Каждое утро он полол редис или картошку в ожидании, когда проснется соня А-Юань, мысленно готовясь в нужный момент быстро натянуть самую искреннюю широкую улыбку и раскинуть руки в стороны навстречу ребенку, подхватить его на руки и кружить в воздухе. Вэнь Юань, кажется, верил. Смеялся, подпевал, внимательно прислушивался ко всем словам. Он не спрашивал про Вэнь Цин и Вэнь Нина, и про остальной клан Вэнь не спрашивал. Когда однажды он назвал Вэй Усяня дядей, тот был готов заплакать на месте от умиления и облегчения. А-Юань считает его семьей. Чувство вины тем же вечером всколыхнулось и напомнило - они не семья, семья А-Юаня погибла из-за Вэй Ина. Но смириться с этой болью оказалось легче и проще. И Вэй Ин впервые заснул легко и спокойно, без сновидений.

Все пошло наперекосяк, когда Вэй Усянь, на ходу сочиняя события, рассказывал ребенку на ночь историю про какое-то чудовище и храброго заклинателя. Мешая правду с вымыслом, воспоминания со сказкой, реальных людей с никогда не существовавшими, он то переходил на загадочный шепот, то вскрикивал и строил рожи. Он любил рассказывать А-Юаню сказки, будто бы это помогало ему самому. Будто бы можно было сказать, что Черепаха-губительница смеялась скрипучим смехом и имела заячьи уши, что ворчливый старый колдун с усами имел привычку внезапно начать говорить неприличными рифмами, что храбрый заклинатель с белой лентой все еще жив и все еще играет на гуцине где-то в горах, и это вдруг становилось правдой. Будто память можно перепрошить, изменить прошлое и больше не быть виноватым. Вэй Ин рассказывал сказки, в какой-то момент забывая - А-Юаню или все же себе. Но ему становилось немного легче, словно пульсирующая дыра в груди чуть-чуть затягивалась. И становилось легче засыпать - им обоим, потому что А-Юань больше не боялся злых зубастых теней и клочков черного дыма в лесу, а у Вэй Усяня боль, избитая до сиреневых искрящихся пятен, пахнущая сандалом и вареным мясом, отступала куда-то на дальние рубежи от сердца. Засыпать становилось легко. До очередной истории.

Стандартное "жили-были" и "по усам текло", банальщина, сотканная из лязга мечей и концентрированного благородства. И Вэй Усянь - взлетающий танец рук и чудовища загнутых пальцев в настенных отблесках. И на самом прекрасном моменте:

- Дядя Вэй, а богатый гэгэ в белом тоже был заклинатель? - на высшей точке повествования ему трудно резко переключиться. Он замирает, отрезая голос, как рукав, и пытается дышать ровно. Как идти по льду и вдруг услышать треск. Вэй Ин тянет улыбку, привычно обнажая ровный ряд зубов, в полутьме - почти оскал.

- Да, конечно, А-Юань.

- А дядя Вэй научит меня быть заклинателем? - это физически больно. Лед ломается под ним, и он падает в ледяную облегающую воду, царапая руки и лицо льдинами. Все - кроваво. Все - царапины и захлебывающаяся несуразность. Одежда тяжелая от воды, но камни, привязанные к бессильной, почти сломанной шее, тяжелее. Вэй Ин не задумывался о таком развитии дел, не представлял, что будет делать, если А-Юань захочет учиться заклинательству. - А-Юань хочет сражаться с чудищами как дядя Вэй и богатый гэгэ!

И что теперь делать с этим пришептывающим лепетом? С этой надеждой в глазах - что делать? Его бросает в беспомощность, и Вэй Ин снова думает, что лучше бы он сбросился с обрыва. За всеми сказками, шутками и бравадой у него только вырезанное золотое ядро и Темный путь. Чэньцин где-то на дне ущелья в Цишань Вэнь. Чему он должен научить А-Юаня? Оживлять мертвых игрой на флейте? Талисманам на крови? Он выбрал этот путь с переломанными костями и иссохшим током ци, потому что иначе бы не выжил. Он балансировал на кончике иглы, которая в итоге вонзилась ему в ногу. Он был брошен, слаб, болен и голоден, и его окружали такие твари, каких никто никогда не видел. Никто не был виноват, и иных вариантов никаких не существовало, но будь у Вэй Усяня выбор - он никогда не.

Что он должен ответить? Если однажды А-Юань придет к Темному пути, если даже решит возродить клан Вэнь в былом величии - черт с ним! Вэй Ин осудит и все равно останется рядом. Но сознательно никогда не направит ребенка (за кадром остается - своего) по беспощадной кривой дорожке.

- Я... - глухая пауза, почти минута, бесконечная, на подбор правильных слов. - Я не смогу научить тебя, А-Юань. Но если ты хочешь стать заклинателем, то я, кажется, знаю, кто может помочь.

Идиотская мысль. Безрассудная, не имеющая никакой твердой почвы. Вэй Усянь не знает, с какой стати кто-то должен помочь ему, преступнику, и мальчишке из клана Вэнь, но он заворачивает вещи в узел, берет с собой запас еды и немного денег, и, мягко сжимая ладошку А-Юаня, спускается с горы Луаньцзан. Он оставляет печать на этой земле, чтоб никакое зло не проникло в их дом, хотя и знает - гора признала его хозяином, он победил. Твари этой земли не посмеют напасть. Он для них теперь свой. Самое страшное зло. Проклятый лес, полный костей, пепла и черной дымки, стелется перед ним. Вот эти руины - дом.

Времени на дорогу уходит больше, чем рассчитывалось. А-Юань мал. Легко устает и легко отвлекается. Гоняется за стрекозами, рвет цветы, сбивается с дороги, теряется, возвращается, смотрит на мир вокруг широко распахнутыми глазами. Смотрит в постоянном ожидании чудес, а Вэй Ин лишь улыбается и не говорит, что если все пройдет хорошо, то больше они не встретятся. Не говорит, что готов хоть с повинной прийти. А-Юаню нужны друзья, ему нужно учиться. А еще ему нужна безопасность, какой на проклятой горе в компании самого опасного преступника точно не светит. На постоялом дворе Вэй Усяня, к счастью, не узнают, принимают за крестьянина с сыном и не придают значения аккуратным расспросам о нечисти и слухах из кланов.

А-Юань засыпает быстро, даже без сказки, а Вэй Ин впервые за полтора года покупает себе вина. Вспоминает, каково это, сидеть на подоконниках и крышах с хмельной сладостью на губах, дышать влажным прохладны воздухом, пахнущим речной водой и цветками мэйхуа. Вспоминает водную пучину и Лань Чжаня. Алкоголь запрещен правилами клана Гусу Лань. Не люблю чужих прикосновений. Вернись со мной в Гусу. Понимает, как давно не видел эти холодные звезды воочию. Как они затянуты туманом темной энергии на горе Луаньцзан, и как ярки здесь, жемчужины голубоватого оттенка. Ледяное крошево - на небе и в венах Вэй Ина. Он салютует почти пустой бутылкой - звездам - на прощание. Решение принято. От ночного холода, кусачего отголоска зимы, он весь покрыт гусиной кожей. Он берет кисточку в свои холодные черствые руки - рукам Лань Чжаня теперь совсем не чета - и пишет письмо, выводя иероглифы, как никогда старательно. Вэй Усянь не знает, с какой стати кто-то должен ему помочь, но он и просит не за себя ведь, а глава клана Гусу Лань, как говорят, все так же милостив. Он пишет главе клана со всеми возможными пафосными формальностями, все, что он так ненавидел раньше, он теперь стремится соблюсти и думает, пусть ему поверят. Пусть только Лань Хуань прочитает. Одного упоминания имени Ванцзи в письме хватит, чтоб он пришел на встречу, а уж там Вэй Ин объяснит, уговорит, вымолит, вот только... Вэй Усянь все еще помнит рану на плече Цзэу-цзюня, и как он сполз по стене, и как сказал: "Я делаю это не ради вас, а ради Ванцзи. Уходите, господин Вэй." Он не захочет говорить. Не захочет ничего знать о Старейшине Илина. Он уже сделал достаточно.

Вэй Ин не знает, как глава Гусу Лань воспримет подобную ложь, но в том, что правда будет отвратительна ему, он уверен. Ему нужно поговорить с Цзэу-цзюнем. Ради А-Юаня. Жизнь в бегах кого угодно сделает параноиком. Вэй Ин закусывает губы и подписывается Шан Цзии.