Сичэнь открывает глаза. Медленно, будто через силу, разлепляет тяжелые веки и тридцать секунд просто смотрит в потолок. Все просчитано, проверено, учтено. Секунда в секунду, час в час, день в день, в строгом соответствии с правилами клана Гусу Лань. Тридцать секунд - столько нужно Лань Хуаню, чтобы осознать, где он и кто он, и смириться в очередной раз с необходимостью вставать по утрам. Он всегда был неисправимым соней, вставать в пять утра и ложиться в девять для него пытка, но думать о недосыпе у него нет времени. Он поднимается с постели, распускает косу, которую всегда заплетает на ночь. Всю жизнь завидовал А-Чжаню. Ванцзи спал, будто лежал в гробу, почти не вертелся, на кошмарах сжимал кулаки и дышал тяжелее. Сичэнь ворочается во сне, волосы к утру, если не заплести, превращаются в паклю - хоть отрезай к черту, все равно не расчешешь. Костяной гребень привычно ложится в руку, привычно скользит по смоляным прядям (Ванцзи говорил, что мягкие, самому Сичэню оценить трудно). Тяжесть во всем теле тоже привычная. Ему с трудом даются движения, но он закалывает волосы сложными серебряными заколками, поправляет еще раз пояс и ханьфу, чтоб ни единой складочки, а потом еще на тридцать секунд просто замирает, глядя перед собой пустым взглядом. В это же время звонит колокол на подъем. Пока весь клан встает с постелей и приводит себя в порядок, Лань Сичэнь наращивает себе новую кожу. Он встает до официального подъема, потому что ему нужны эти драгоценные пятнадцать минут, чтоб натянуть на себя образ блистательного Цзэу-цзюня. Тесный образ. Жмет в груди, в плечах, в бедрах, оголяет запястья и щиколотки. Сичэнь просвечивает сквозь Цзэу-цзюня, кажется, слишком явственно. Кажется, весь клан шепчется у него за спиной и смотрит ему вслед. Кажется, он не справляется.
После вести о смерти Ванцзи дядя едва-едва начал оправляться. Ему нельзя волноваться, перенапрягаться и желательно не покидать Облачные Глубины, а Сичэнь - хороший племянник, сделал то, к чему его готовили. Поблагодарил за оказанную честь и взял на себя эту сомнительную привилегию жить и умереть за Гусу Лань. Сейчас, конечно, не то, что в первые месяцы. Тогда Цзэу-цзюнь выживал только за счет духовных сил. Если до смерти Ванцзи на нем был только церемониал, то теперь приходилось не спать ночами, разбираясь в бумагах, а днем - дипломатия, переговоры, изнурительные тренировки. Лань Цижэнь - великий учитель, был им когда-то, а теперь болен, лежит в цзинши, иногда прогуливается по дорожкам, пьет чай с приставленным к нему адептом или сидит в библиотеке. Он больше не учит молодое поколение, и приглашенных не берет, только взглядом суровым окидывает мимо проходящих. Все на Сичэне. Упало, обрушилось на голову ему, не ожидавшему, как обрушивается потолок на спящих, накрывая саваном пыли, щепок и камней. Оно давит. Все эти "руку выше", "выпад сильнее", "нота неверная", "правило две тысячи сорок восьмое" отдаются в висках звоном, будто сидишь часами в душной комнате. Его собственный голос невыносим со всей этой наносной твердостью, со всей этой строгостью, когда самому Сичэню хочется забиться в угол, сворачиваясь клубком.
Слишком много. Ему слишком много. Он не выдерживает. Ванцзи бы справился лучше. Ему бы хватило жесткости, хватило бы воли не отвлекаться ни на что, выключить эмоции, отбросить скорбь и усталость, как ненужный мусор. Это большая ошибка, что Сичэнь родился раньше. То, что в нем Лань Цижэнь воспитывал годами, в Ванцзи было от рождения. Лань Хуань брал потом и кровью - сначала фехтование, потом музыку, потом науку управлять. У А-Чжаня получалось сразу же, с лёту, будто специально для этого и существовал. И ему не нужны были тридцать секунд после пробуждения на осознание - он всегда был собой, он всегда знал, что делать, он был сильнее. Он не должен был умереть в Цишань Вэнь. Он должен был вернуться, возможно, отстоять на коленях очередное наказание, а потом занять место главы клана - сразу как только Сичэнь официально объявит об отречении и решении уйти в горы в отшельничество, как когда-то мечтал. Ванцзи бы приняли, вероятно, по началу с некоторым недовольством, но в итоге бы возрадовались, потому что кто как не Ханьгуан-цзюнь приведет Гусу Лань к новому расцвету? Но Лань Чжань мертв. И дяде не намного лучше. И у Сичэня нет выбора.
Было трудно. Были бессонные ночи, дрожащие руки, тошнота по утрам, слезящиеся глаза. Была слабость. Было тяжело держать меч и еще тяжелее держать осанку. К Лань Цижэню он приходил за советами, и тот никогда не отказывал, но и сочувствия не предлагал. Говорил свое привычное: "Мужайся. Ты - глава клана." Фраза из детства, заевшая на повторе, как навязчивый шепот демона. От нее ныли старые раны - абсолютно все.
Полегче стало, когда Лань Хуань наконец-то нашел себе помощника. Вернее, помощник нашел Лань Хуаня. Недалеко от родового кладбища, что чуть выше на горе, по дороге обратно в Облачные Глубины его будто толкнуло в сторону приливной волной, ударило, накрыло, протаскивая лицом по острым краям ракушек. Сичэнь пошатнулся, теряя равновесие, теряя ориентацию в пространстве. Голова кружилась от усталости и тяжелого запаха сосновой смолы, в глазах плясали темные мушки и красные искры. Он будто умирал. Мир расплывался зеленоватым туманным пятном, будто сосны, камни и небо сливались в единое цветовое месиво. Он ничего не слышал. Он был будто сделан из ваты и сухого мха. Опираясь на корявый ствол дерева, загоняя сразу десяток заноз под слоящиеся ногти, он пытался нащупать привычный мерный ток духовных сил и не мог. Все было сбито, надломлено и измято, будто от реки осталось лишь пересыхающее, заболоченное русло. Золотое ядро, истощенное поддержанием жизни в изнуренном теле, отозвалось слабой пульсацией, и это тоже было потрясением - вдруг осознать, что в этом нечеловеческом режиме Сичэнь прожил уже несколько месяцев. И вот теперь он оседал на землю, марая нежно-голубое ханьфу в сыроватой почве, вспоминая на задворках сознания, как однажды вот так же сползал по стене в камере Старейшины Илина в тюрьме Гусу.
Его подхватили чужие руки, не давая упасть, и голос, беспокойный, по началу совершенно неопределенный и чужой, но полный почтения, спросил:
- Цзэу-цзюнь! Вы в порядке? Вам позвать целителя?
Он хочет ответить: "Нет. Цзэу-цзюнь смертельно устал и желает бросить все и стать странствующим заклинателем, или даочжаном, или надеть красную повязку*, все, что угодно, лишь бы не быть здесь" - но уста выгибаются неровной складкой, и Сичэнь по привычке выдает:
- Нет, все в порядке. - сквозь постепенно расплывающийся болезненный морок проступают знакомые жестковатые черты лица, и голос наконец-то обретает имя. Лань Фа, приглашенный заклинатель, оставшийся и принявший фамилию, мягко сжимает в смугловатых руках плечи главы клана. В иной ситуации - неслыханная дерзость, но сейчас Лань Сичэнь не против. - Но Цзэу-цзюнь будет благодарен, если вы сыграете что-нибудь успокаивающее.
Лань Фа оказывается идеальным помощником главы клана. Он исполнителен, вежлив, не болтлив, хорошо сражается и знает ноты. Лань Хуаню этого достаточно для назначения. Дядя говорил, что на этом месте будет Ванцзи, но для А-Чжаня даже церемонию похорон не было времени готовить - настолько тело было изуродовано, а Сичэнь один не справляется. Большая часть дел все еще на нем (потому что иначе - уже наглость и праздность, не позволительные главе клана), но на Лань Фа - организация церемоний и множество личных поручений Цзэу-цзюня, и уже это ощутимо спасает. Лань Фа похож на призрака или на кочевничью орду - такой же неуловимый, присутствующий будто одновременно везде и нигде. Он приходит на завтрак утром, кланяется и получает задания, а потом Сичэнь не видит его весь день, но знает, что все сделано идеально. Вечерами Лань Фа играет главе клана "Успокоение души" на гуцине, и постепенно Сичэнь приходит в норму. Больше не тянет упасть в обморок, и циркуляция духовной силы медленно, но верно восстанавливается. Лань Хуань заплетает на ночь косу, глядя в бронзовое зеркало, прислушиваясь к себе, и ощущает золотое ядро - нежное белое солнечное тепло, пульсирующее в такт сердцебиению. Он почти в порядке. Почти.
Ночью его колотит от кипенно-белых всполохов. От горького продымленного ветра, бьющего в лицо, и металлического запаха крови, и мрачной роскоши дворца Вэнь в Безночном Городе. Во сне Сичэнь подводит Ванцзи - малолетнего, доверчивого, наивного - к краю пропасти, долго смотрит ему в широко распахнутые, отливающие медом глаза и с со всей годами наращиваемой силой толкает брата в плечи. Во сне он достает Бичэнь из ножен и в отражении на лезвии видит темные, полные вековой мудрости, не свои глаза.
Он изучил множество книг о сновидениях, но сказать нечего. Ему не снится ни распухший гниющий труп А-Чжаня, ни кровавая месть. На него во сне не нападают, не заставляют встать на колени и умолять о пощаде, даже не тянут изуродованных, неестественно вывернутых рук с торчащими обломками окровавленных костей. Во сне Лань Чжань - нежный, невинный ребенок, что стоял на пороге цзинши покойной матери каждый месяц, и в дождь, и в снег, и в жару. Ребенок, приносивший брату бумажных журавликов и лепестки мэйхуа. Ребенок, которого Лань Хуань клялся защищать, пока не истечет кровью. Вот только Лань Чжань теперь - полтора метра земли и надгробие. Лань Чжань - имя в храме предков. И бумажные журавлики. Не уцелевшие.
Сичэнь просыпается среди ночи - больная голова, озябшие плечи, слезы на ресницах. С постели не встает, лишь сворачивается клубком, закутываясь поплотнее, и прижимает к груди скомканный край одеяла. Стыдно сказать, что скорбь его так подкашивает, что знаменитый и блистательный Цзэу-цзюнь, Первый (последний) Нефрит Гусу Лань - вот такое, надломленное, до неприличия беззащитное себе позволяет. Лишь портит природу сердца, да всю годами соблюдающуюся аскезу и все медитации сводит в ничто, сам себя доводит до состояния новорожденного щенка, слепого, глухого, мягкокостного - чуть задень и сломается позвоночник. И вот это - упор на "это", самым презрительным, будто о грязи на улице речь, тоном дядиного голоса - глава великого клана. Стыдно, Лань Сичэнь. Учи правила, Лань Сичэнь. Не показывай слабости, Лань Сичэнь. Чужие слова, его устами нашептываемые в темноту, обретают лишь больше веса и ложатся на горло стягивающей петлей длинных тяжелых бус. Четыре петли вокруг шеи. Лань Хуань почти задыхается.
Да и как дышать, когда вот оно все, Ванцзи, Цишань Вэнь и первая самостоятельная ночная охота? Та, которую ждал, как великого таинства, а в итоге - вывихнутая лодыжка и липкая беспомощность, от которой тошнит. Сичэнь помнит. Вот ему пятнадцать, и он соткан из музыки, тумана и шелка, чудесный ребенок, гордость клана. Весь вдохновение и сама прилежность. Задание вроде простое, но что-то идет не так. У обрывистого оврага, где лишь влажный песок и древесные корни, он в бою оступается и катится вниз кубарем. Ему не хватает концентрации, и уравновешенности, и быстроты реакции, всего, что в нем воспитывали - оказывается, не хватает - благо лишь, что монстр подыхает где-то там, наверху. На сигнальный фейерверк приходят Лань Цижэнь и А-Чжань, и Сичэнь не думает - наконец-то, он думает - лучше бы ему было погибнуть. Потому что так стыдно перед дядей за доставленные хлопоты и перед А-Чжанем - за собственное бессилие. Это еще невыносимее, чем было просто лежать, когда боль ужасная, встать не получается, а по бедру растекается красное и горячее. Страшнее, только когда Лань Цижэнь достает короткий кинжал, и Лань Хуань всерьез представляет, что его сейчас покарают смертью за неудачу. Дядя молчит и хмурится, а потом произносит:
- Ванцзи, зажми акупунктуру на шее Сичэня. - этот равнодушный тон ощущается так, будто Лань Хуаня облили водой и вытолкнули на мороз. Никаких эмоций, один лишь расчет. Он дергается в попытке возразить, но тут же задыхается от резкой боли, прошившей ногу, всхлипывает и падает назад, где его уже ловят пальцы А-Чжаня, давящие на заднюю сторону шеи. Сичэню впервые так страшно, и впервые присутствие брата никак не успокаивает. Он дергается и дрожит, пока не наступает полное бессилие, пока не оказывается, что он не может даже пальцем пошевелить. Лань Чжань продолжает давить на шею.
- Нет времени везти тебя в Гусу. Коготь надо вытащить, пока он не отравил тебя. - дядя быстрыми отточенными движениями распахивает на Сичэне ханьфу и разрезает штанину от колена до гребня подвздошной кости. И не остается ни капли выдержки. Остается неловкость и стыд за все свое существование. Загнутый черный коготь монстра торчит неестественным уродливым украшением, и от него расползаются по коже некротически чернильные изломы скверны. Лань Цижэнь смотрит в глаза - ни сострадания, ни злости, но море напряженности и вышколенного хладнокровия. - Мужайся, Лань Хуань. Ты будущий глава клана.
О том, что дальше, Сичэнь старается не вспоминать. Он ненавидит вид крови с того дня и на ночную охоту всегда с собой берет маленький стеклянный флакон обезболивающего настоя. Ему не снится первая вылазка, но голос дяди перед тем, как он начал медленно резать плоть на бедре вокруг когтя, преследует его неупокоенным призраком.
Его бросает в эту беспомощность - невозможность пошевелиться, уйти от боли, зажать рану или хотя бы закричать. Он проваливается в это, и воздух вокруг превращается в нефть, оседает мерзкой маслянистой липкостью на сдавленном горле, забивается в бронхи. Дышать нечем от памяти и от стыда. Стоический идеал клана Гусу Лань - совсем не про главу клана. Он замерзает от какого-то странного, словно изнутри идущего холода и весь трясется до тех пор, пока снова не засыпает беспокойным сном. Наутро у Сичэня лопнувшие капилляры в глазах и беснующаяся духовная сила в меридианах, за которыми неумолимо тянется страх, что весь клан узнает о душевных метаниях их прекрасного Цзэу-цзюня. А это, разумеется, позор, потому что если слаб Лань Сичэнь, то клан его и подавно. С ним можно не считаться, можно отстранить мягкой силой от всех важных решений, бросив на откуп - пылью в глаза - какую-нибудь красивую, но никакой ценности не имеющую мелочь. Будто ребенку, или капризной женщине, или мирному сумасшедшему. Сичэнь склонен верить в добро и справедливость - иначе жить он не умеет - но он не настолько наивен, чтоб полагать, будто почуяв слабость Цзэу-цзюня, другие кланы не воспользуются этим. Но для других кланов сил ему хватит. А-Яо сможет склонить Цзинь Гуаншаня на сторону молодого главы Гусу Лань, да и Не Минцзюэ, преданный до агрессивного фанатизма, никогда не пойдет против названого брата. С Цзян Чэном сложнее. Характер всегда был скверный, а после бойни в Цишань Вэнь совсем испортился. Глава Цзян теперь прихрамывает на правую ногу, и руку всегда неестественно прижимает к телу, и неприкрыто морщится при виде белых одежд клана Лань. А Сичэню и не особенно-то хочется видеться с Цзян Чэном вне обязательных мероприятий. И не особенно-то хочется приезжать в Пристань Лотоса. И видеть кого бы то ни было из клана Цзян. Цзэу-цзюнь и так каждый раз подавляет в себе смутное, тянущее, шуршащее хвоей у надгробной плиты желание однажды отрубить Саньду Шеншоу его обнятую браслетом руку, нанесшую тот роковой удар. Останавливает лишь понимание - новой войны их кланы не переживут.
На других силы хватит. А где не хватит - там Лань Фа подстрахует советом и правильными словами. Но все это далеко, у подножия гор, на другом берегу озера - весь этот жуткий заклинательский мир. А клан Лань здесь, совсем рядом. Идеальный, вышколенный белый муравейник внимательных следящих взглядов. Никто не спросит в лицо, почему глава клана оставил тренировки - фамильярности запрещены правилами Гусу Лань - но, Сичэнь уверен, все выводы уже сделаны, ярлыки навешены и запечатаны сургучом.
Самое жуткое - не то чтобы ярлыки были не верны.
Он правда не справляется. И скорбь его почти имеет плотность. И он не может перестать ходить на могилу Лань Чжаня, как бы ни хотел. Не может оставить его даже сейчас - полтора метра земли и надгробие, а под крышкой дорогого лакированного гроба тошнотворное месиво почерневшей лимфы, остывшей крови и раздробленных костей, замотанное в белоснежные шелка. Лань Чжаня хоронили в спешке, опоздали с ритуалами - Лань Цижэнь говорил, что так дух не упокоится, но Сичэню было проще сутками в храме предков бить поклоны, чем хоть минуту еще смотреть в изуродованное лицо брата. Так эгоизм берет верх над добротелями и толкает на преступления похуже, чем несоблюденный церемониал похорон. Но если это ради Ванцзи - Сичэнь согласен. Если во имя его - то все в порядке. Потому что обещание, давным-давно данное ребенком собственной матери при свете лучины в пропахшем османтусом цзинши, выше всех существующих законов. Обещание защитить (уже нарушенное), обещание беречь - хотя бы и память о - стоит того, чтоб отпустить Вэй Усяня, стоит потраченной духовной силы, стоит всех минут самобичевания. Сичэнь ходит на могилу. Полтора метра земли и надгробие ощущаются холодом под пальцами и влажностью на ресницах. Зимой на мэйхуа, под которой зарыли А-Чжаня, распускаются алые бутоны, и бурые лепестки путаются в меховой оторочке теплой накидки Цзэу-цзюня.
Так проходит год. А потом еще полгода. И все еще невозможно смириться со смертью. Невозможно - когда годами вы единственное, что осталось. Когда почти двадцать лет понимания с полувзгляда и постоянного ощущения чужого плеча рядом с собой, двадцать лет - они подкармливают карпов кои в зале обучения, заплетают друг другу волосы и больше ни с кем кроме друг друга не могут говорить откровенно - словно иллюзорные бабочки, рассыпаются в пыль, стоит к ним только прикоснуться, и оседают острой серебряной стружкой в сердце главы клана Гусу Лань.
Полтора года. Беспокойные ночи, тяжелые дни и никакой надежды. Сичэнь постепенно входит в ритм новой жизни, привыкает, начинает снова усиленно тренироваться, хотя и не охотится. Дядя идет на поправку и смотрит на племянника уже с почти прежней гордостью, но все еще с гнетущей червоточиной вечного неизлечимого горя по Ванцзи, а Сичэнь перестает впадать в эту постыдную обиду и смиряется второй раз в своей жизни с тем, что А-Чжань всегда будет любимчиком Лань Цижэня. Лань Хуань, разумеется, не становится счастливее, но становится смиренным и принимает как данность и собственное бессилие, и усталость, и плохость, и вину, и просто живет дальше. Если таковы условия задачи, значит придется решать, исходя из них. И он решает, насколько возможно успешно. И вереница многозначительных переглядок больше не тянется за ним, и разговорчики утихают, и Лань Фа больше не смотрит каждый раз так оценивающе и напряженно.
Все утихает, пока однажды по весне среди всех прочих писем не мелькает одно странное. Много слов о Лань Чжане и подпись незнакомая. Сичэня бросает в дрожь, будто прокатывается по позвоночнику кубик льда, при одном лишь упоминании имени брата. Он весь встряхивается, будто промокшая собака, как если бы не был уверен - не морок ли эти неровно сплетающиеся иероглифы. Его просят явиться в город ночью одному. Его, главу клана. Неизвестно кто. Ночью. Шан Цзии - имя незнакомое. Сичэнь перебирает в памяти все известные кланы, но не может вспомнить никого с фамилией Шан. Тем более - никого из знакомых А-Чжаня. Это выглядит то ли неудачной шуткой, то ли готовящимся преступлением. Определенно не нормально. Определенно подозрительно, сомнительно и рискованно. Отложить и забыть. Выставить дополнительные защиты вокруг Облачных Глубин. Усилить охрану. Главное - взвешенное и взрослое решение главы клана - не отвечать и не доверять. Так бы сказали Лань Цижэнь и Лань Фа. Но Цзэу-цзюнь - не его дядя и не его помощник. За всей статью и рассудительностью у него живое трепещущее сердце, которое в упор отказывается принимать смерть. У Сичэня под всей его образцовой вежливостью и показательным благоразумием - больное чувство вины за сотни глупостей, которые в сумме можно считать братоубийством. Он покидает цзинши незадолго до отбоя. Лань Фа ловит его на самой границе Облачных Глубин с почти фамильярным прикосновением к плечу (иногда в помощнике проскальзывает что-то варварское) и вопросом, куда глава клана собирается на ночь глядя и все ли в порядке. И в отговорку конечно же не верит. Лань Фа умеет врать лучше, чем Лань Хуань, и ложь различает тоже куда как лучше, но ничего не говорит в ответ. Тонкие брови недоверчиво сходятся на переносице, и мелькает на мгновение нервный кочевничий прищур глаз, как если бы вглядывался в пыльную бурю. Не верит Сичэню всепонимающий его помощник, быстрым цепким взглядом считывает детали и делает какие-то выводы, которых вслух со всей демонстративной деликатностью не произносит. Но и не успокаивается - тихим хлопком складывает руки в почтительном жесте и кланяется, продолжая исподлобья наблюдать.
- Если Цзэу-цзюню нужна помощь, то...
- Не нужна. - Сам не знал, что умеет быть резким, так обрывать на полуслове, будто пинать слепого новорожденного котенка. И тут же от нахлынувшего стыда прячет взгляд в темно-синих складках ханьфу. - Благодарю за заботу, Лань Фа. Но я хочу поохотиться в одиночестве.
В этом всегда была какая-то особая внутренняя дрожь, зарождающаяся в самом золотом ядре, растекающаяся, заполняющая полости в костях, щекочущая, будто тысячи майских блестящих жуков перебирают по нервам своими хитиновыми зелеными крыльями. В том, чтоб спуститься с гор - в одиночестве или в компании А-Чжаня - отойти подальше и встать на меч не из необходимости, а потому что нравится ощущение полета, не спать допоздна, чай закусывать сладостями. Сичэнь никогда не нарушал правил всерьез как брат - в нем не было ни воли, ни решительности Ванцзи, но покинув Облачные Глубины, он иногда позволял себе приятные мелочи. Лишнюю конфету, звездное небо, ветер в лицо. А-Чжань был предельно аскетичен в обыденной жизни, как и полагается лучшему ученику Гусу Лань, но он умел совершать поступки. Лань Хуаню такой силы было не дано, но он ценил сиюминутные прелести. Когда-то ценил. После разорения Гусу кланом Вэнь, после побега, скитаний, невозможности даже носить лобную ленту на улице, после всей этой нечеткости, неясности будущего, после невыносимо давящего дамоклова меча - он осознал. Он понял дядю, который требовал неукоснительного соблюдения правил - потому что все зыбко, все шатко и неуверенно, потому что правила это опора, пусть такая же зыбкая и шаткая, но все же лучше, чем полное отсутствие любых ориентиров. Он запретил себе все эти мелочи. Изначально на время, до восстановления клана, а потом до разрешения проблемы Старейшины Илина, а потом умер Лань Чжань, и наступили месяцы траура, месяцы тяжелой работы, бессонницы и бессилия, иногда отягощенные сверх меры расспросами о побеге Вэй Усяня. Его дергали на собрания кланов, на охоты, погони и переговоры, и он шел, как теленок на веревочке, не оглядываясь по сторонам. Он был усталым и больным. Он выключил ощущения, чтобы позволить себе выжить, а теперь он покидал Облачные Глубины неспешным стелящимся шагом, и под ногами мягко прогибалась прошлогодняя палая хвоя и свежая трава.
Было странно вновь смотреть по сторонам, а не перед собой поверх толпы, словно Сичэнь родился слепым, а теперь прозрел, и вокруг оказалась неизвестность, полная форм и цветов. Она не вызывала восхищения, восторга и счастливых слез, но заставляла похолодевшую за полтора года кровь бежать быстрее. Сичэнь видел свое отражение в темных лужах - в красных отблесках уличных фонарей, и это отдавало детскими кошмарами и сказками про чудищ при свечах. Темнело быстро, вечер был полон звезд и горящих окон, и разбредающихся торговцев, и одиноких прохожих, и плеска воды в каналах Гусу. Ночь у подножия была совсем иной, нежели ночь на горе. Она была живой, дышащей, переливчатой, как фиолетовая жемчужинка. Непонятной, нестабильной, лишенной правил. Она не успокаивала, а заставляла дышать так, будто только что бежал со всех ног.
Лань Хуань быстро нашел нужную улицу, приблизился к постоялому двору, и пришлось сжать зубы, чтоб не застонать. Это было физически больно. Это было страшной памятью о ночи после водной пучины, когда было уже слишком поздно для возвращения в Облачные Глубины. Они остались здесь, в этом же месте, на ночь, у них с Ванцзи была общая комната, прямо как когда-то в детстве. Они пили чай с женьшенем, раскуривали жасминовые благовония, А-Чжань распутывал гребнем влажные от брызг и тяжелого озерного тумана, слегка завившиеся волосы брата, и было так уютно и умиротворяюще, что Сичэнь был готов остаться в этом моменте навечно. Его вело от сладкого цветочного запаха и радости удачной охоты, и он тогда сказал в очередной роковой раз: "Приглядись к молодому господину Вэю, А-Чжань, он действительно талантливый заклинатель с добрым сердцем". Ванцзи замер на несколько секунд, будто планируя ответить, а потом продолжил заплетать Лань Хуаню косы, и это уже было ответом достаточным. А теперь его вызвали - на это же место, в этот же постоялый двор, будто преднамеренно, будто зная, какие эмоции это вызовет у главы клана Лань. Только теперь Сичэня накрыло осознанием - он не представляет, к кому пришел, хотя этот человек явно неплохо его знает. Он так горячо соболезновал в письме, так часто упоминал Лань Ванцзи, будто зная, как это повлияет на Цзэу-цзюня, будто зная, какой это траур и какая боль и как она непременно погонит Сичэня на эту встречу с неизвестностью, заставив забыть об осторожности. Он взял Лебин, но не взял Шуо Юэ - теперь ясно, почему Лань Фа не поверил ни единому слову, какая охота без меча? Он почти безоружен перед скрывшимся в тени столба силуэтом, он не успеет сыграть нужную мелодию, если его захотят убить, он попался в капкан, который даже не прятали, но подходил все ближе и ближе, пока между ним и Шаном Цзии не осталось расстояние вытянутой руки. И Лань Сичэнь протянул руку, касаясь чужого плеча, обтянутого грубой темной тканью.
- Простите, господин Шан? - господин Шан, повинуясь чужой руке, развернулся. Силуэт обрел плоть, обрел лицо и голос, и Цзэу-цзюнь отшатнулся, ощущая, как сердце пропускает два удара и бросается в галоп. - Вэй Усянь!
- Пожалуйста, Цзэу-Цзюнь, не нужно никого звать. - Он выходит из тени. Просящий тон и умоляющий взгляд, и руки, дрогнувшие в усмиряющем жесте, будто укрощающие норовистую лошадь. Простое темно-серое ханьфу без вышивок, бусин и пряжек. Никакого лоска и блистательности господина Вэя из Юньмэн Цзян, никакой пугающей притягательности Старейшины Илина с горы Луаньцзан. Вэй Усянь даже не похож на заклинателя, никакого оружия с собой нет (хотя верить этому нельзя). Он выглядит как обычный крестьянин - огрубевшие от работы ладони и обветренное лицо.
Но это все еще Вэй Усянь, адепт Темного Пути, разрушивший свою семью, вступившийся за врага и погубивший А-Чжаня. И спасенный Сичэнем в память о брате под негласную клятву никогда не появляться больше в Гусу. И вот он здесь. Смотрит своими бесстыже невинными глазами и говорит:
- Цзэу-цзюнь, умоляю, выслушайте меня!
Все складывается в единую картину. И это место, выбранное преднамеренно, ведь Старейшина Илина, чего бы он ни хотел, помнит историю с водной пучиной и знает, куда бить. И это письмо, с бесконечным именем Ванцзи, выписанном лучше и изящнее прочих иероглифов. И это имя Шан Цзии - гора воспоминаний - одновременно и скалы Гусу, и гора Луаньцзан. И это просто, боги, как же просто! Можно было бы догадаться, если б не помутнение, вызванное скорбью. И теперь бы уйти. Поступить в кои-то веки правильно, найти в себе силу не слушать этого человека, не брать ярмо чужих проблем на шею-язву, развернуться и уйти, и пусть хоть кровь его бьет фонтаном! Но этот постоялый двор, это письмо и это имя. И Ванцзи, отдавший жизнь за Вэй Усяня, поднятый со дна ущелья и похороненный под корнями мэйхуа. И цветы на его могиле - в тон ленте в волосах Старейшины Илина. Белые руки, белые одежды, белая лента - пятном среди сумрачных скал Цишань Вэнь, несмываемым позором клятвопреступника и братоубийцы, самолично толкнувшего А-Чжаня в объятья самого опасного человека в Поднебесной. И этот человек - его наследство. Достался Лань Хуаню - черешневые глаза, растраченные силы, грубые руки в крови по локоть - последнее живое напоминание о Лань Ванцзи. Приподнимает брови, прикусывает и без того обгрызенную до кровавых корочек губу и приглашает в комнату. И развернуться бы и уйти. Но Лань Сичэнь идет следом за Вэй Усянем через темноту коридоров, не спрашивая ни о чем. Будь что будет, решает Цзэу-цзюнь, считая шаги и вдохи-выдохи.
Его сердце почти спокойно, когда Вэй Усянь чинно пропускает Сичэня вперед себя в комнату, а потом снова застывает. Ребёнок лет четырех-пяти прямо в одежде спит на слишком широкой для него кровати, уютно закопавшись в бесчисленные подушки и покрывала. Лань Хуань замирает, будто упершись в стену. Будто споткнулся и едва-едва успел снова поймать равновесие. Растрепанные волосы мальчишки завитыми колечками разметаны по подушке, и это тоже почти больно, потому что очень похоже и на А-Чжаня, и на самого Сичэня. И эта цыплячья шейка, и пухлые розовые щеки, и длинные дрожащие ресницы... Брат был таким же. Они жили в доме дяди, в одной комнате. А-Чжань уже тянулся к гуциню и засыпал по часам, а Сичэнь еще не научился хорошо заваривать чай и каждую ночь смотрел в потолок.
- Господин Вэй, что это такое? - на шепот перешел без напоминаний. Выработанный жизнью рядом с А-Чжанем рефлекс говорить тихо и страх разбудить дитя никуда не исчезли со временем, хотя Сичэнь не имел дела с детьми после того, как Ванцзи вырос. Он понятия не имел, что это за мальчик и каким образом он оказался рядом со Старейшиной Илина, но оказалось достаточно увидеть нежное личико и маленькую ладошку, сжимающую бумажную стрекозу, чтобы проснулось то старое чувство заботы. - Кто этот ребенок?
Вэй Ин ответил не сразу, подошел к кровати, мягко усаживаясь на нее рядом с мальчиком, окинул детскую фигурку каким-то очень трепетным печальным взглядом и поправил одеяло. Теперь это был совершенно иной человек - не задира Вэй Ин, шисюн главы клана Цзян, и не грозный создатель дьявольского культа, и не безумствующий герой, заступившийся за клан Вэнь, и не жестокий массовый убийца. Он все еще был самым опасным человеком в заклинательском мире, но сейчас он был тем, кого когда-то полюбил А-Чжань. Тем, у кого нерастраченный ресурс нежности и внимательности бил кровью в кожу изнутри. В этом было что-то противоестественное, но и совершенно милое. Что-то от горных птиц, закрывающих птенцов крыльями от ветра.
- Этого мальчика зовут Вэнь Юань. Он последний из клана Вэнь. - Вэй Усянь встал с постели и приблизился в Цзэу-цзюню. На секунду в нем мелькнул прежний Вэй Усянь, вольный и самоуверенный, знаменитый и блистательный. Неповторимая песня. И голос его звучал четко и твердо. - Я прошу Цзэу-цзюня принять А-Юаня на обучение в клан Гусу Лань.