- Я прошу Цзэу-цзюня принять А-Юаня на обучение в клан Гусу Лань.

Глаза у Вэй Усяня влажные, полные алых спутанных нитей и кровяных звездочек, обрамленные слипшимися ресницами. Такие усталые, сонные, болезненные, полные нездоровой отчаянной решимости глаза то ли воина-смертника, то ли вдовца, ночь прорыдавшего над гробом. От его взгляда неуютно. От его взгляда Сичэнь чувствует в очередной раз, как образ элегантного знаменитого и опасного главы клана медленно исходит трещинами и тает, точно корка льда на весенних лужах. Сичэню тесно в собственной коже, и неловко, будто речь идет о чем-то непристойном, и стыдно за собственную слабость и неспособность принять правильное решение, потому что он совершенно не представляет, как правильно.

- Чего вы хотите, господин Вэй? Чтобы я принял в Гусу Лань ребенка, чей клан разорил Облачные Глубины? - голос предательски дрожит, и Сичэню отчаянно хочется, чтоб здесь был Лань Чжань. Чтобы брат, а не он сам стоял перед этим выбором, чтобы Ванцзи сейчас смотрел в печальные и серьезные, как у старой собаки, глаза Старейшины Илина. Он хочет, чтобы здесь был Лань Фа с его варварским акцентом и внимательным взглядом, чтобы стоял рядом и шептал на ухо правильные ответы. Но Лань Хуань здесь совсем один, четко в соответствии условиям встречи, и он смотрит в глаза Вэй Ину, он смотрит в глаза воплощенной смерти, приведшей А-Чжаня на выступ скалы Цишань Вэнь и теперь просящей защитить то последнее, что осталось. И это трудно, это труднее, чем вся высокая межклановая дипломатия, это не интриги и войны, это сердце самого Лань Хуаня, положенное на весы, истекающее кровью на гулких ударах. Он уже сделал для Вэй Усяня слишком много, и это было несмываемым клеймом и страшнейшей ошибкой. Он принес ему в жертву своего брата, он спас Старейшину Илина от убийства на месте после бойни в Цишань, и он отпустил его из тюрьмы Гусу за несколько дней до суда. Он ничего ему не должен. Он может найти тысячу правильных, честных слов, каждое из которых перебьет эту странную просьбу, найти такие аргументы, которым нечего будет противопоставить, а потом уйти и ничего больше не знать о Вэй Усяне. Научиться справляться со своей скорбью, перестать приходить на могилу А-Чжаня и не приносить в его цзинши свежих цветов. Он сможет однажды, если не будет напоминаний, если не давить каждый раз на больное, ведь сможет! Надо только найти оправдание. - Вы хотите, чтобы я дал ему новую фамилию? И как я это должен буду объяснить?

- Цзэу-цзюнь... - начинает Вэй Ин, давится формулировкой и берет более мирное "господин Лань", - А-Юаню не было и года, когда Вэнь Жохань разорил Гусу. Я всегда сочувствовал вашей боли, но А-Юань невиновен в том, что произошло в тот день. Он лишь ребенок, и ему небезопасно рядом со мной. Мальчику с фамилией Вэнь сейчас нигде не безопасно.

На это нечего ответить. Вэй Усянь объективно прав - ребенка нельзя винить в том, что сделано по приказу обезумевшего главы клана, и Сичэню искренне жаль, что этот мальчик теперь вечно в опасности. И ему стыдно, что он так малодушно выкручивается, бросая - не Старейшину Илина, а спящее дитя рядом с ним - на произвол судьбы, только чтобы не видеть и не вспоминать. Неправильно, немилосердно и недостойно главы клана Гусу Лань. Он может назвать номер правила, запрещающего бросать людей в беде, и сказать, какое наказание за это полагается, какое наказание он бы назначил любому другому адепту клана, но в этой сумрачной, будто залитой чернилами комнате, пропахшей жасмином и старой тканью, нет других адептов. Только он сам, наедине со Старейшиной Илина и собственной нерешительностью. И это не то же самое, что кинуть мелочь нищему или прикрыть спину в бою. Черное и белое сливаются в мутную топкую хмарь, в которой куда ни ступи все равно измараешься. Под чужим взглядом, будто под градом стрел, Сичэнь пытается представлять, что бы сказал Не Минцзюэ, что бы сказал Цзинь Гуанъяо, что бы сказал А-Чжань. И ни один вариант не кажется уместным.

- Скажите, что нашли его на улице. Он потомок великого клана, он будет талантлив. И он хочет учиться. - голос срывается на высокую полувсхлипывающую ноту. Вэй Ин на вспышке эмоций подается вперед, прихватывая пальцами чужое предплечье, и тут же отстраняется, осознав. Стыдливо глядит в пол, на загнутые носки своих видавших виды пыльных сапог. - Чему такой как я может его научить?

Выбившаяся из хвоста прядь стекает на лицо, когда Вэй Ин наклоняет голову - будто кладет на плаху. Будто все уже отдал - одна кровь осталась, но и её отдать готов, разметав по снегу клочьями волчьей шкуры. Вот он, Старейшина Илина, спокойный, сдавший оружие, явившийся с каких-то затхлых рубежей, разменявший всю свою нечеловеческую мощь на одно желание. Чудовищно правый в своем самообвинении отступник. Безжалостный массовый убийца, спасающий ребёнка. И перед глазами - зал обучения, приглашенные адепты и взбешенное лицо Лань Цижэня, когда Вэй Усянь рассуждает о Тёмном Пути. И Лань Хуань видит всего на секунду - сквозь его кожу, сквозь непробиваемый доспех - того Вэй Усяня, о котором сказал когда-то: "Ванцзи, с ним стоит подружиться." У Лань Сичэня нет ни единого оправдания, ни единого хоть каплю достоверного объяснения появлению в Облачных Глубинах неизвестного мальчишки. Он не знает, что сказать дяде и остальным членам клана, и как устроить, чтоб Вэнь Юань получил фамилию Лань, и что делать, если мальчик сам проболтается о своем происхождении, но только благодаря этому ребенку Вэй Ин еще жив - таким, каким был на обучении в Гусу, каким его любил А-Чжань, и это будет святотатством - отказать ему. Это будет грехом против памяти Ванцзи. Поэтому Сичэнь пару раз быстро кивает, принимая решение с какой-то разбойничьей поспешностью, будто заметая следы. Будто стремясь уже скорее отделаться от этой комнаты, этой ночи и всей этой истории.

- Вам, наверное, следует попрощаться, - шепотом произносит Цзэу-цзюнь. В глазах Старейшины Илина тинистые заводи осенних холодных озер, такие печальные и нежные, что сводит руки от щемящего сострадания. Он кладет руку на чужое плечо, будто мерзлого окутывает плащом, ощущая под грубой тканью выступающий край ключицы. Ощущая желание убрать руку. Ощущая, что нет у него сил на поддержку для этого человека. - Вы сможете навещать его, господин Вэй.

Голос Сичэня, шелестящий палой листвой и складками бумажных птиц, прошивает Вэй Усяня скользящим касанием лезвия. Он резко оборачивается, так что взметнувшиеся волосы задевают чужие пальцы.

- Цзэу-цзюнь, сыграйте А-Юаню ту мелодию, которая стирает память. Я знаю... Лань Чжань говорил, что в клане Гусу Лань такая есть.

Он произносит это таким особым тоном, и... Сичэню не с чем сравнить, не приходит ни единой красивой метафоры, ни единой цитаты, ни одного стиха, но в этом так много от белых одежд, рук и лент. Так много - от горного хребта Цишань Вэнь и тончайших колебаний ци Лань Чжаня, которая расходилась полем вокруг него, оставляя в других отголоски его ярости, уверенности и пожертвования, как темный чайный налет на краях пиалы. Так идут часами со сломанной ногой. Так поднимают меч против тысячной армии. Так падают с обрыва. Отдают последнее. Кроме А-Юаня Вэй Ину терять нечего, но он смотрит Цзэу-цзюню в глаза и говорит именно то, что говорит. Уши становятся горячими, только что не дымятся. Позвоночник будто из раскаленного добела железа. Сердце бухает набатом о ребра слишком громко и слишком сильно, как будто сердце бога, сердце целого мира - когда Лань Хуань медленно кивает головой, принимая эти условия и эту жертву. Когда Вэй Ин берет на руки спящего мальчика, прижимая к себе это теплое, розовощекое создание, шепотом зовя по имени, Сичэнь может только смотреть и нечеловеческим усилием воли отгонять от себя воспоминания о брате. Будто сражаться со всеми демонами вселенной - не вспоминать, как Ванцзи залезал к нему в постель после кошмаров, обнимал со спины и засыпал, уткнувшись лбом в лопатки.

- А-Юань, - Вэй Усянь ходит по комнате взад-вперед, покачивая на руках еще сонного, смущенного присутствием незнакомца ребенка. - Ты помнишь богатого гэгэ?

И он говорит безумно много того, о чем Сичэнь не имел представления. Когда Ванцзи однажды взял меч, гуцинь, деньги и ушел в Илин, Лань Хуань лишь боялся, что наказание будет слишком суровым. Охота была отговоркой, почти достаточной для остальных, но ему, посвященному, одного взгляда было достаточно, одного звука шагов, чтоб понять - никакой охоты не будет. Это не исполнение кланового долга, это нарушение правил и это жизненная необходимость увидеться со Старейшиной Илина. И Лань Чжань не за головой монстра уходит, он уходит угощать монстра вином, рассказывать монстру новости, преданно заглядывать в глаза и спать в одной постели. Уже после, отстояв положенное время на коленях в снегу под ударами морозных ветров, Лань Чжань долго кусал губы, обжигал пальцы о крышечку гайвани и вспоминал родителей, и не говорил ни слова о том, что было на горе Луаньцзан. А теперь Вэй Усянь мягко щелкает пальцем по носу последнего потомка Вэнь Жоханя и говорит о том, как богатый гэгэ в белых одеждах подарил А-Юаню стрекозу, как бежал через лес с ребенком на руках, как усмирял Призрачного Генерала. Как сидел у очага, пил простую воду из грубой глиняной пиалы, потому что нет на горе Луаньцзан чая. Как показывал ребенку иероглифы и гравировки на лезвии Биченя. Вэй Ин приближается к главе клана Лань, подмигивает немного заговорщически и перехватывает А-Юаня так, чтоб тому было удобнее протянуть ручонку к чужому лицу. И Лань Хуань берет себя в руки, заталкивая всю неловкость, стыд, скорбь и злость от странной ситуации поглубже, и улыбается той самой всепобеждающей, успокаивающей улыбкой, которой улыбался А-Чжаню, и тянет свою ладонь навстречу ладошке Вэнь Юаня. Руки соприкасаются - маленькая и нежная с большой, огрубевшей от меча и струн - и прикосновение окатывает непрекращающимся пожаром. По горлу стекает расплавленное золото. Перед глазами - лицо матери, ее резкая алая улыбка, горечавка, вплетенная в ее волосы. Обещай, что защитишь А-Чжаня. Поклянись, Лань Хуань. А потом ее руки, вручившие Сичэню сверток, и замирание сердца, трепетная дрожь первого касания, когда А-Чжань протянул к брату руку.

- Цзэу-цзюнь - брат богатого гэгэ, он хороший человек, не бойся. Он научит тебя, как быть заклинателем, чтобы А-Юань тоже мог побеждать чудищ. - глаза у Вэй Усяня скорбные-скорбные, взгляд он поднимает на Сичэня с таким нечеловеческим усилием, будто ворочает валуны. - Сыграете нам, Цзэу-цзюнь?

Контакт с детской теплой ладонью длится буквально мгновение, а потом разрывается, когда Старейшина Илина отходит, садится на кровать, устраивая А-Юаня у себя на коленях, и ждёт, что-то нашептывая мальчишке на ухо. Пальцы нервно сжимают потеплевший от рук нефрит сяо, которую Лань Хуань крутит в руках, будто не решаясь заиграть. Ему хочется спросить, почему Вэй Усянь так уверен, что он знает эту мелодию наизусть. Он мог не изучать ее, он мог не помнить, он мог потерять ноты, когда был в бегах, почему Вэй Усянь так верит, что все идет по плану, что все свершится сейчас, и не придется идти в горы за нотами, ждать, прятаться от охраны? Что он вообще сможет сыграть правильно, вложить духовные силы как нужно и получить именно тот результат, который необходим? Откуда такая вера в главу клана Гусу Лань? И он подносит Лебин к губам, и воздух на выдохе втекает в полость флейты, создавая тонкий, слегка глуховатый звук, похожий на шум в ракушках и звон капели во время оттепелей. Сичэнь выводит ноты, умело маскируя те моменты, когда нужно сделать вдох. Первые секунды всегда тянутся бесконечно медленно, это прелюдия, чтобы задать настрой, в ровном течении музыки нащупать момент, когда вплетаются другие, более тонкие, едва ощутимые вибрации, превращая мелодию в клинок, которым можно и разить, и резать хлеб. Духовная сила приходит в движение, и Сичэнь чувствует ее - жаром в диафрагме, покалыванием на кончиках пальцев, сияющей пульсацией золотого ядра, будто переливы солнечных бликов на воде. И Вэй Усянь, наверняка, тоже чувствует эту расходящуюся мягкую волну, всепроникающую, просачивающуюся в сознание. На секунду звук словно проваливается, а потом снова взлетает, немного ускоряется. Золотое ядро трепещет в груди, энергия шумит прибоем, ищет выхода и направления, но ей позволяют лишь вытекать по капле на долгих выдохах. Это похоже на странную медитацию, транс. Сичэнь никогда не применял эту мелодию на людях, хотя и отработал технику исполнения до совершенства. Мелодия, наполненная духовной силой, тянется ищущими щупальцами во все стороны, и Сичэнь дает им направление, устремляется энергией к сознанию ребенка, убаюканного этой тонкой, переливающейся песней, и, не почувствовав сопротивления, позволяет музыке сплести их сознания. Пальцы, бегающие по отверстиям флейты, действуют автоматически - все же мастерство велико, и звание Первого Нефрита не дают просто так. Лань Хуань концентрируется на чужих воспоминаниях, и это словно стоять перед роскошным ковром и искать те конкретные нити, которые необходимо вытянуть из полотна. Это как рвать и жечь книги. Он мысленно листает всю жизнь А-Юаня, раскрытую перед ним на отголосках нот. Звенящие длинные пальцы мелодии памяти нащупывают в чужом сознании гору Луаньцзан - и страница сгорает. Нащупывают Старейшину Илина - и страница сгорает. Нащупывают клан Вэнь - и страница сгорает. Тяжелые месяцы выживания среди нечисти и озлобленные адепты кланов - сожжены. Вэнь Цин и Вэнь Нин - сожжены. Лань Чжань... Сичэнь не уверен, поступает ли он правильно - брата хочется сохранить даже в чужих воспоминаниях - но он стирает его напрочь, будто образ выгрызли из детской памяти волки.

Мелодия затихает, сходит на нет каким-то тревожным завывающим аккордом, будто надрывается во скорбях собака-оборотень. Музыка затихает, и тончайшие нити ци Сичэня отступают, выпутываются из чужой памяти, словно разделяются два близнеца, изначально рожденных сросшимися, и остается только неясная горечь. Остаются пустоты чужой памяти и необходимость их заполнять.

- Ему нужно отдохнуть. - Лань Сичэнь устало опускает руки. Никаких играющих эффектных движений флейтой. Песня памяти тяжела, она пьет духовные силы без жалости и меры. - Мальчик проведет какое-то время без сознания. Он вспомнит нас, и как попал на обучение в Гусу, но ранних воспоминаний не будет.

- Что вы ему скажете?

- Что вы его дядя, который отдал его на обучение, чтоб он мог сражаться с чудовищами.

Цзэу-цзюнь вздыхает и не смотрит Вэй Усяню в глаза, прячет взгляд так отчаянно, будто стоит, провинившийся, перед дядей. И слова его звучат одновременно по-детски жалобно и до стиснутых челюстей цинично. Он с минуту глядит в пустоту - вроде на Вэй Ина, но все равно сквозь, и в этом есть что-то невероятно искреннее. То, как очевидно вся эта история давит на Лань Хуаня, и липнет, и зудит на коже, будто застарелая грязь. А потом он вдруг будто просыпается. Весь выпрямляется, разворачивает плечи, натягивает вежливую полу-улыбку, становясь почти обычным собой, главой клана Гусу Лань, Первым Нефритом. Последними пробуждаются глаза - взмахом ресниц и резко вскинутым взглядом. Спокойным. Словно Лань Сичэнь наконец смог совладать с эмоциями, снова взять тело и дух под полный контроль. И в Вэй Усяня это вселяет некоторую уверенность - Цзэу-цзюнь позаботится об А-Юане, всему научит, защитит. Глава великого клана с блистательной репутацией не сможет не справиться. Вэй Ин вспоминает - минуту назад так бы не показалось - что у Цзэу-цзюня, как и у Лань Чжаня, очень сильные руки, потому что он с легкостью берет А-Юаня и прижимает к груди, собираясь уже уходить, и от этого на лице на секунду, будто промелькнувшая комета, проскальзывает удовлетворенное выражение, будто мечта сбылась.

Неловкие мгновения прощания перетекают в неловкие минуты, грузно повисающие необходимостью каких-то слов. Вэй Ин кусает губы почти до крови, сдирая старые подсохшие корки. Глаза его будто подернуты туманом. Глаза будто лужи, в которых отражается небо.

- Господин Вэй, что вы намерены делать дальше?

Этот ничего по сути не значащий, заданный на прощание из чистого этикета и образцово-показательного участия вопрос застигает Вэй Ина врасплох. Как подкашивающий удар в колено, как парализующая игла в шее, как...

- Вероятно, вернусь на гору Луаньцзан. - он пожимает плечами (непринужденность выходит фальшивой насквозь), рассматривая расшитую облаками ленту, огибающую чужой лоб. - Хотел бы узнать, кто играл в ту ночь, но, видимо, не судьба.

Вэй Ин все еще смотрит на эту проклятую ленту, на роскошную серебряную заколку, на привалившуюся к плечу Сичэня голову А-Юаня, куда угодно, лишь бы не встречаться взглядом. Лишь бы избежать еще большего стыда и страдания. И он избегает так старательно, так усердно, что не замечает, как Лань Хуань давится воздухом, распахивает свои оленьи глаза и удивленно вскидывает брови.

- Что, простите?

- Я бы хотел знать, кто играл в... - и совершает ошибку, проваливаясь в прошлое, как в яму, полную острых кольев. Проваливаясь, кажется, теперь уже навсегда, когда взгляды сталкиваются в ужасной катастрофе, будто лодка налетает на рифы. И эта полутемная комната на постоялом дворе становится храмом всех бедствий, когда Вэй Ина захлестывает осознанием того, как ничтожно мало он сам знает о брате Лань Чжаня. После того, как Сичэнь его отпустил и он ушел, Вэй Усянь утешил совесть символической благодарностью. Он пришел с просьбой, будучи полностью разгромленным, но он даже не спросил, как Лань Сичэнь пережил эти полтора года. Как он жил, верящий в абсолютную виновность Вэй Усяня в бойне в Цишань Вэнь, потерявший брата и предавший всех заклинателей мира ради очень сомнительной памяти? Как он спал, зная, что человек, убивший тысячи невинных, бродит по одной с ним земле? Как ему было справляться? Потому что Вэй Ину было невыносимо, но он хотя бы знал, что не играл той мелодии. А Цзэу-цзюнь... Цзэу-цзюнь ведь в те минуты не вслушивался, не вглядывался, его дважды чуть не ранили, а потом Ванцзи на краю пропасти, падающий вниз белой птицей - всё, что он видел, и все, что ему сказали, сложилось в стройную картину, искусно написанную неведомым художником, и он поверил. И он жил с этим полтора года. И теперь он стоит перед Вэй Ином, не веря своим ушам, уцепившись за одну случайную фразу, будто опасно повисший на высокой ветке котёнок, и все его эмоции и сомнения проступают оспинами на лице. Он здесь и сейчас, живой, открытый и искренний, совсем не похожий ни на Лань Чжаня, ни на учителя Цижэня, напряженно облизывающий губы, нервно притягивающий к себе тело ребенка на руках. Он здесь и сейчас, с бегающим взглядом, так очевидно и отчаянно нуждающийся в поддержке, так тяжело принимающий очередное сложное решение. Он здесь, глава клана Гусу Лань, делающий шаг навстречу самому страшному злу на земле и предлагающий то, чего Вэй Ин не смел ожидать.

- Господин Вэй, могу я попросить вас послушать "Сопереживание"?

И так не хочется ворошить. Трагедия в Цишань, словно неправильно сросшийся перелом, почти не болит, если не трогать, лишь ноет на погоду, но слегка надави - и хочется выть от боли, скулить и кататься по земле, загребая пальцами гниющую листву. И все это чувствуется будто какое-то унижение, будто Вэй Ина здесь добивают, лежащего и безоружного, мощными ударами вминая камни в череп. Но как бы ни было больно - это его единственный шанс рассказать правду. Его бы не стали слушать на суде, не поверили, обвинили бы еще хуже и позорнее. Его бы не стал слушать Цзян Чэн - не после гибели шицзе. Он исхлестал бы его Цзыдянем, он бы не позволил ему легко умереть, но не стал бы слушать ни единого слова. А теперь Лань Сичэнь предлагает ему не слова даже - полное слияние чувств. Предлагает то, после чего сомнений не останется, как не останется и тайн, и хоть чего-то личного. Вэй Ин никогда не был близок с братом Лань Чжаня. Приехав в Гусу на обучение, он знал имена Нефритов, но не более. Он сблизился с Ванцзи, а Сичэнь был то ли свахой, то ли духом-покровителем, но никогда не претендовал на дружбу Вэй Усяня, как и тот - на дружбу Сичэня. А теперь нужно предельно открыться ему, впустить в свою память, показать ему всю историю. А в прочем, ведь нечего терять. И другого шанса не будет. И Вэй Усянь говорит свое "да".