Весь день ползли через перевал — медленно, как насекомые. Сквозь ливень ничего не было видно, кроме грязи и темени скал. В тучах глухо грохотало и слышалось иногда что-то похожее на отдаленный хохот — казалось, будто сами горы смеются над нами. Моя Морозка от этого звука дергалась, приходилось поглаживать ее и увещевать, чтоб она не свалилась ненароком с обрыва.

К вечеру въехали в поселение. Были сумерки, и казалось, будто долина лежит на огромной ладони и горы-пальцы сжимаются над ней все крепче, грозя раздавить. Улицы тянулись пустые, вокруг были заросшие сады и гнилые заборы. Я заметил в освещенном окошке одного из домов детское лицо и вспомнил, как когда-то сам вот так же дивился на путешественников и мечтал увидеть звезды далеких земель.

Теперь хотелось только домой.

Мы нашли ночлег за умеренную плату и сели греться у печки с кувшином домашнего вина, пока хозяйка накрывала на стол. Нашу верхнюю одежду развесили сушиться, взамен мы получили два покрывала: шершавые, старые, в местный красно-черный орнамент.

В ожидании ужина мы молчали. Отъезд сделал нас неразговорчивыми, слова как будто провалились глубоко в горло — не достать. Трещали дрова в печи, хотелось закрыть глаза и забыть обо всем, кроме этого мирного сухого звука, замереть между недоступностью прошлого и неизвестностью будущего. За дверью у поперечины косяка виднелись длинная темная коса и блестящий глаз, одновременно робкий и наглый, черный, как крепкий кофе, — внучка хозяйки дивилась приезжим. Это было красиво: глаз и коса, скрывающая крутую скулу.

Местное вино крепче того, к которому мы привыкли, и скоро ночь стала глубже и таинственней, а огонь — ярче и теплее. Когда вошла с подносом хозяйка, я стал расспрашивать ее о местных обычаях. Она отвечала неохотно.

— Жизнь здесь трудная. Дороги, бывает, всю зиму снегом завалены. А летом оползни. Мы, знаете, сами по себе. Не привыкли к гостям.

Я вспомнил странные звуки, которые слышал в ущелье.

— Как будто смеялся кто-то. Не знаете, что это могло быть?

Я заметил, как дрогнули ее губы. Потом она совладала с лицом и пожала плечами:

— Горное эхо? — и вышла.

— Какая неприятная женщина, — пробормотал Мишель.

— Думаю, она просто нам не доверяет. Мы бог знает откуда. Вооружены. Вроде господа, а денег кот наплакал. Я бы тоже заподозрил неладное.

Мишель не ответил. Склонившись к печи, он будто пытался разглядеть что-то в огне. Его влажные волосы казались совсем черными, а хмурый лоб — совсем белым.

Ночью я плохо спал, много раз выходил на крыльцо — воздух был пронзительно влажный, полный запахов. Дождь кончился, было темно, только в окне кухни что-то тускло светило. Где-то капало, булькала вода.

Было часа три ночи, когда я почуял в саду чье-то присутствие, легчайшее шевеление. Испытания последних месяцев научили меня легко понимать, один я или рядом есть кто-то. Я зажег спичку — из-под вишни на меня смотрели два больших темных глаза. Это была хозяйская внучка, девочка лет четырнадцати.

— И давно ты тут прячешься?

Девочка неопределенно пожала плечами.

— Как тебя зовут?

— Цира, — она потянулась и сорвала голубой цветок, поднесла к носу, фыркнула.

— Почему не спишь?

— Духи Великой Горы по ночам спускаются низко-низко в долину… — у нее был хрипловатый голос, быстрая, живая речь. — Лезут в окно, не дают спать. Выходи, Цира, погулять — шепчут мне и смеются. Зачем спрашиваешь? Сам же слышишь.

Тут моя спичка догорела, огонь лизнул пальцы и потух.

Горы — черные, исполинские — обступали поселение, как хмурые великаны. По склонам гулял ветер. И действительно казалось, будто что-то смотрит на нас из темноты, ждет. Я вспомнил вдруг, как далеко отсюда, дома, подходил к окну зимними вечерами, когда собирались гости. Валил снег, позади были голоса, на стекле — брызги света и то проступающие, то исчезающие лица, знакомые и совсем чужие, а иногда совсем чужие и всё равно знакомые. И что-то как будто звало меня издалека.

— Ты же слышишь? — раздался рядом Цирин шепот.

— Слышу ветер.

— Держи, — прохладные пальцы сунули мне в руку какие-то стебельки. — Это горный шалфей. От душевных ран.