Когда мальчик, которого люди долины называли проклятием, впервые поднялся высоко в горы, было туманно. Низкие кривые деревца проступали сквозь белый сумрак, как привидения. Таким же привидением возвышалась рядом с ним тонкая фигура в черном, мир окутывали холод и сырость, и только белая рука, вынырнув из грубого рукава рясы, крепко и тепло держала его обезображенную холодом руку.

Мальчик не верил монаху, но был голоден. Стояла суровая зима, он промышлял охотой на зайцев, но от холода сил становилось меньше, уже несколько дней зайцы оказывались быстрей. Пришлось пойти на небольшие уступки. 

Так мальчик поселился в маленькой келье, узкие окна которой постоянно были закрыты ставнями — только так можно было спастись от сильных ветров, от метелей, бушевавших тут в холодную пору. В келье почти всегда было темно, по углам стояли оплывшие свечи. У окна был стол с пергаментами, за ним мальчика стали учить читать и писать. 

Но он больше любил короткие и редкие уроки обращения с мечом и кинжалом.

— Ты можешь стать хорошим воином, — говорил монах, со смехом уходя от очередного удара, подол его широкой рясы черным крылом взлетал на ветру. Янко хмурился, сжимал тяжелый меч двумя руками и опять бросался в атаку. Злился:

— У меня не получается тебя одолеть!

— Однажды получится. Ты умный и ловкий. Тренируйся усердно.

— А ты могучий воин?

— Нет, — монах смеялся, оперевшись на воткнутый в землю меч, переводя дух. — Но я, говорят, хорошо фехтую. Если научишься всему, что я умею, я буду спокоен за твое будущее.

И Янко тренировался — даже в самые холодные дни выходил во двор с оружием. Ему нравилось чувствовать в руках его тяжесть, нравилось заключенное в нем могущество — железо пахло свободой. Не век ему идти на уступки. Иногда Янко падал в снег и лежал, глядя в бледное зимнее небо, снег опускался ему на веки и таял, падал в руки и таял, снегом заволакивало мысли, и в этом снеге проступали очертания чего-то желанного, пока неведомого, ждущего впереди. 

— Чего разлегся? А ну натаскай воды! — окликал его брат-переписчик.

В монастыре все подчинялось неизменным космическим циклам. Ранним утром бил колокол, и сонные монахи, позевывая и кутаясь в рясы, собирались в храме, сыром и душном от свеч. Янко тоже приходил и сидел у дальней стены, охватывая взглядом маленький и тусклый замкнутый мирок, в котором оказался. Потом он отбывал хозяйственную повинность: таскал воду, чистил рыбу, что-то вскапывал в огороде — и можно было потренироваться.

Постепенно он привык к сонной монастырской рутине, насекомьей возне в кухне и огороде, к звону ведра на подворье, к хмурым взглядам, которые бросали на него братья — их в монастыре было семь человек. В отличие от людей долины, они его приняли, но относились с опаской.  

Главного переписчика, седого, хмурого старика, особенно возмущало фехтование.

— Вольнодумство и баловство! — выговаривал он монаху-настоятелю, торопясь за ним по узким коридорам монастыря. — При прежнем настоятеле такого не было! Это дом божий, а не казарма!

— Он не станет монахом, это очевидно, — мягко возражал настоятель. — Ему нужны другие навыки.  

— Ему нужно полы мыть да Бога благодарить за крышу над головой! Дикий, без роду без племени — а спеси как у княжонка.

Новости до монастыря доходили медленно, поэтому и на кухне говорили в основном про Янко.

— Не доверяю я этому мальчонке, — рассуждал брат-повар, помешивая суп. — Как-то странно он смотрит. Сразу видно, что не местный.

— Думаю, наш настоятель знает, что делает, — возражал молоденький монах, который занимался огородом. — Господь милостив. Может, нам удастся вырвать зло из сердца этого ребенка.

Янко все слышал — у него был острый слух и талант двигаться неслышно, как тень. С каждым днем он знал о жителях монастыря все больше: кто спал во время проповеди, кто на кого огрызнулся и кто кому соврал, кто таскал из погреба яблоки — которые, между прочим, Янко тоже таскал из погреба, потому что любил. Он знал даже, что иногда по ночам брат-повар прокрадывается в келью к брату-огороднику. Знание делало Янко сильней.

Один только монах-настоятель оставался для него загадкой. 

По вечерам, после проповеди, тот заходил в его келью с тазом, в котором бултыхались ароматные травы. Он смачивал в отваре тряпку и протирал Янкины руки, которые часто были покрыты красными пятнами, чесались и иногда кровоточили. И качал головой:

— Опять кровь. Это из-за меча. Почему не сказал, что больно? 

— Да не больно мне, — пожимал плечами Янко. — Подумаешь, кровь. Не отвалится.

Монах поднимал на него внимательные серые глаза.

— Я перевяжу твою ладонь — и завтра никаких тренировок.

— А если не послушаюсь, запрешь меня в подвале?

Монах фыркал.

— Если не послушаешься, не буду больше с тобой заниматься. Помнишь наш уговор? Я тебя учу — а ты соблюдаешь правила.

Янко находил этот уговор справедливым.

Но по ночам что-то звало его, и он вылазил в окно, рыскал по окрестностям, смотрел на звезды, удивительно яркие над сонными монастырскими крышами, прислушивался, и земля говорила с ним, как и прежде, как говорит со всяким ребенком, с которым не говорят люди, если смерть не скажет свое слово раньше.