Казалось, что эта ночь никогда не уйдёт. Опустившись на Север подобно громадной тени, она обволокла самые высокие пики скал и глубокие ущелья, ветер сотнями одичавших голосов выл и смеялся над испуганными людьми, танцуя за окнами маленьких домишек, срывал с крыш черепицы и вперемешку со снегом швырял наземь, играя будто ребёнок. Мчась по пустым улочкам, он врезался в толстые обледенелые стены, разбивался о них на сотни осколков, и, утихнув, вновь оживал. Любого смельчака, кто осмеливался выйти за порог и терялся в непроглядной холодной мгле, не видя спасительных огней в окошках, подхватывали яростные порывы, кружили и толкали, заставляя падать в колкий жёсткий снег, а тонкие пронизывающие голоса заливались смехом, глядя на тщетную борьбу со стихией. Именно в такую ночь ставни держали плотно закрытыми, не пуская никого в дом, духи бродили среди снежных вьюг и метелей, скребя и стуча в двери северян, плача и стеная, они тревожно метались от дома к дому, ища слабых волей и сердцем. Это была Долгая Ночь. Ночь, когда солнце не проглядывало через плотную тьму, оставив недружелюбный край без ласковых лучей и тепла, словно покинув людей, как это было в древних легендах. И ничто не могло остановить вихрь, что набирал силу, лютуя и радуясь своей свободе будто бешеный пёс, сорвавшийся с поводка. Его не мог остановить даже крепкий камень, что гудел и дрожал под натиском истинного хозяина Севера, обрастая снегом и льдом.
Ночь наступила столь же внезапно, как хрупкий наст проваливается под неосторожным шагом. И пусть в замке лорда все ставни были прочно закрыты и завешены шкурами волков, а камины почти не угасали, обогревая лишь несколько комнат и Малый зал, не это беспокоило его. Мало кто видел страдание и бессилие на суровом лице северянина, но стоило ему оказаться один на один с собой, как готов был впиваться пальцами в дубовую гладь своего стола и выть от отчаяния, вторя ветру. Шепотки слуг за спиной были всё об одном, назойливой нитью пронизывая замок и опутывая его — казалось, каждый смотрит на правителя, если не со страхом, то с ожиданием чего-то поистине ужасного. Ночь длилась почти месяц, впервые за годы задержавшись так надолго, что сводила с ума людей, запертых в маленьких домишках и просторных комнатах прислуги в замке лорда, не смевших выйти за порог. И горечь с некой терпкостью безумия и отчаяния витала в узких каменных коридорах, не то, что слуги, — сам лорд был в разъедающем терпение ожидании чего-то неизбежного, глядя на свою беременную супругу, чей срок был на исходе. И чем ближе были последние дни, тем больше он становился встревоженным и напуганным, на долгие часы запираясь в замковой молельне, упрашивая богов смилостивиться и прогнать прочь нависшую Ночь, скольких баранов он приказал заколоть, пролив тёплую кровь пред каменными ликами Священных, и выбросить прочь на мглистый двор, лишь бы отогнать беду от своей семьи и рода. Его первенец не должен был стать той жертвой, которую люди платят Северу, ограждая себя от блуждающих духов и приближая весну. И будь то дочь или сын, но Мерик знал, что дрогнет его рука, как и сердце, при первом взгляде на младенца. А ветер лишь хохотал за закрытыми окнами, вкушая страдание и боль, предвкушая соль пролитых скупых слёз.
Никто не считал, сколько младенцев погибло за все века, что люди населяли Север. Сколько будущих воинов и матерей не стало. Но как жестоко ни было поверье, никто не рисковал оставлять у себя "Дитя Зимы" — оно всё равно умрёт, не успев прожить до своей первой зимы, либо притянет Смерть на весь род, забрав не только младенца, но и остальных, будто в уплату за отступничество от вековых правил. Так говорили мудрые предки, и по сей день никто не смел нарушать веру и ставить её под сомнение. Но с каждым прошедшим десятилетием, с каждым поколением северян забывалась истина, та правда, что породила столь ужасный обычай, и мало кто помнил о ней, ещё меньше знали подлинную историю.
А всё началось более пяти веков назад, когда первые северяне, пришедшие с юга, столкнулись с теми, кого породили Смерть и Ветер, — с безжалостными воинами и могущественными магами, подчинившими себе бураны и вьюги, насылая на пришлых. Множество крови было пролито, тлен и пустота воцарились в прекрасных городах, разрушены были дороги к древним храмам и статуи Ушедших Богов, коим поклонялся истинный народ Севера. Люди никого не жалели, вырезая всех: от стариков до младенцев. Жгли огнём и рубили головы, лишь бы больше не было белёсых племён, слишком необычных для пришедших с юга. Тогда и наступила первая Долгая Ночь, словно великая скорбь по своим детям, и любой родившийся у людей был похож на древний народ, словно душа его обрела тело врага. И это испугало северян, как и ночь, от которой люди сходили с ума, умирали и шли за гуляющими духами. Думали, что более не увидят они весны и солнца, и в страхе и желании умилостивить богов родители выбрасывали новорожденных на бушующий мороз, чтобы не дать родиться той, чужой душе, и прогнать Ночь. Но до наступления тепла, когда южные ветры принесли оттепель, многие погибли в первые дни, кто от холода, кто от голода, когда весь скот до смерти промёрз, и до нынешних дней дошли сказания о том, как убивали люди своих жён и мужей, чтобы напиться горячей крови и согреться. Мало кто тогда думал о других, себя бы спасти.
С тех древних и мрачных времён и пришёл тот страх перед ними, рождёнными от союза Смерти и Ветра, танцующего средь заснеженных долин и гор. И лорд помнил это, ещё мальчишкой слушая страшные сказки своей няньки, но, даже когда возмужал, вера его не ослабла, как и страх. Но не думал он, что и в его жизни предстоит пойти на ужасный поступок, если боги не сжалятся над ним и его любимой женой. Но с каждым днём Эхила больше не могла терпеть боли и мучения, волнение охватывало её сердце сильнее, но перечить она не могла, как бы страстно ни желала она сама, как ни молила богов, но ребёнок должен уже родиться.
С тяжёлым сердцем лорд Мерик прощался со своим неродившимся сыном, веря, что это должен был быть наследник, но не прославит он имя рода, не сможет быть помощью своему отцу. И покинув просторную комнату молельни, где по кругу в нишах стен стояли вырезанные из мрамора фигуры Священных богов, мужчина отправился к себе, где мерил широкими шагами комнату. Как ни упрашивал он, ни ругал богов, те не ответили ему, лишь сильнее и неистовее кружились снежинки за толстыми стенами замка, а довольный ветер выл и хохотал средь пустой галереи, скользя по тёмным коридорам. Ночь наливалась силой, и камины с печами гасли от порывов, люди кутались в шкуры, что должны были согреть, но холод пронизывал тысячами тончайших игл. Всё озлобленнее становился мороз, проникая под шерсть и мех одежды, останавливая сердца. А лорд так и не мог успокоить себя, не пытаясь смириться со своей участью. И лишь воля и мужество заставили его покинуть покои, когда настало время увидеть своего ребёнка и совершить тот грех, от которого более не отмоется, — умертвить его. Приближаясь к своим покоям, где была Эхила, становилось слышно, как кричит от боли супруга за тяжёлыми дверями, и волнение с нарастающей яростью стискивало сердце. Он ворвался в спальню в тот момент, когда лекарь держал на руках маленького ребёнка, что кричал от первого вздоха, но стоило грозному воину протянуть руки к своему первенцу, как мальчик успокоился, словно почувствовав родное. Вся решимость разом покинула лорда, взявшего младенца. Но как ни был прекрасен миг, его нельзя было более продлить, дать сердцу привязаться и поддаться на уговоры души, а не ума. И нежно прижав к себе долгожданного сына, Мерик мрачно взглянул в лицо своей ослабшей супруги.
— Простишь ли ты меня? — слеза блеснула в свете свечей.
Мужчина вздохнул и сделал шаг в коридор, где до него донёсся оклик. Служанка бежала к нему, волнующе теребя подол шерстяного платья, и, запыхавшись, выкрикивала лорда.
— Мой лорд! Ночь... Она... Она закончилась, мой лорд!
— Что? — недоверие отразилось на суровом лице Мерика, но в глазах уже зажёгся свет надежды, пусть невозможно оправданный. — Закончилась...
Он тут же вернулся в спальню и приказал содрать с окон прибитые шкуры, желая убедиться в правдивости сказанного, то и дело поглядывая на задремавшего сына, проводя по его голове пальцами. Треск кожи послышался в тишине комнаты, всё сбрасывалось в одну кучу и обнажённые ставни отворили, оголяя чистое звёздное небо, что таяло под первыми лучами солнца, наливающегося силой перед первым днём после ужаса Долгой Ночи.
И сонный малыш посмотрел на своего лорда-отца столь же синими глазами.
***
— Взять его в деревню? — голос глухо раздался за плотной занавеской, закрывающей вход в маленькую комнату. — А сможет ли он?
— Свежий воздух будет только в пользу.
— Ну хорошо, — немного подумав, Сайша вздохнула и побрела к кровати Скирхана, где бодрствовал юноша, положив руки под голову. — Давай помогу. Вот так, молодец. Учитель сказал взять тебя, прогуляешься как раз.
Уголок губ дрогнул в кривой усмешке, но широкая тёплая ладонь накрыла девичью, крепко сжав пальцами. Скирхан поднялся сам, пусть не столь уверенно, как хотел бы показать. Как долго он ждал момента, когда можно будет размять затёкшие мышцы, заняться чем-нибудь и ощутить привычную нужность кому-то, слишком долго был под присмотром в маленькой, пропахшей травами и настойками избе, где одиночество скрашивали учитель да Сайша — его молодая ученица. Скирхану не позволяли ничего, что могло навредить ему или чему навредил бы он сам, и скука — злейший враг — одолевала с каждым днём сильнее. А теперь ловкие руки девушки подвязывали плотную куртку из кожи и меха, то и дело нервными движениями убирая пальцы стремящегося помочь юноши. Но как бы тихо ни ворчала Сайша, в словах не было и капли настоящего раздражения, это было подобно заботе о дорогом человеке — когда-то сам Скирхан, будучи старшим ребёнком, ворчал на бойкую сестрёнку. За нахлынувшими воспоминаниями, он не сразу осознал, что был готов к прогулке, а девушка прощалась с учителем, обещая вскоре вернуться, утягивая юношу за собой на свежий морозец. Слепота мешала, казалась непроницаемой повязкой, что хотелось содрать с глаз, увидеть солнце, заливающее снежные вершины далёких гор своим светом. Запинающийся от непривычки Скирхан почувствовал, как обжог лицо морозный воздух, будоража старые картинки прошлого, пустынные долины и крутые склоны скал, где проезжал отряд разведчиков, довольно втянул носом приятную прохладу, ощущая что-то неуловимо родное в этом во всём. Он мог представить, как в заснеженные края придёт долгожданная весна, и тёплые ветры принесут запах дивных цветов, и пусть этого молодой лорд не мог уже видеть, но вообразить всю красоту расцветающего Волтерэя ему по силам.
Крепко держа за руку, Сайша вела его по тонкой тропинке, что казалась надёжной средь высоких сугробов. Спускаясь под холм, достаточно пологий, чтобы не полететь кувырком от неосторожного шага, Скирхан всё же ощущал некую осторожность в походке, инстинктивно следуя её ритму. В тишине, что окутывала их двоих, слышен был лишь хруст под ногами да дыхание, срывавшееся клубами сизого пара. А сколько тонких, еле уловимых запахов чуял нос, принадлежавший будто собаке, а не человеку! Множество необычного будоражило разум человека, лишённого зрения, но вместо этого все четыре чувства разом обострились, создавая иллюзию замены. Казалось, что в общей мешанине запахов и звуков нужно лишь найти нужную ниточку и следовать за ней, но всё смешивалось, расплывалось и ускользало, стоило сконцентрироваться на чём-то одном, пытаясь поймать. Сухой запах трав, которым пропахла одежда его и Сайши, имел мягкий оттенок, свежий хлеб, оставшийся тонкой вуалью на девушке, пробуждал голод, став острее, притягивая к себе. Айзреас имел более терпкие ароматы, смешанные друг с другом, в которых таилась мята, от него пахло морозом и свежей хвоей. И постепенно, раз за разом Скирхан различал всё новые оттенки, ориентируясь по ним, начиная понимать, кто был рядом с ним. Каждый имел свой запах, похожий на характер или занятие, и Скирхан словно осознал одну маленькую часть истины.
Вот и сейчас ветер приносил дым печей, а с ним и далёкие голоса жителей маленькой деревни, затерявшейся в снежном океане долины. Слишком погрузившийся в свои чувства и мысли, не сразу Скирхан ощутил, как Сайша сжала ладонь, ободряя, и ускорила шаг, стремясь скорее добраться до Сайричей.
И здесь, в деревне, Скирхана захлестнула волна шума и множество запахов, что смешались во что-то неясное, отталкивающее. Оглушённый и непонимающий, он крутил головой, вырывая из общей какофонии ржание лошадей и заливистый лай собак, смех детей, перебивающийся стуком тяжёлого молота о наковальню, что теперь гудела в голове юноши, и брань. Пытаясь безуспешно сориентироваться, Скирхан безвольно шёл вслед за Сайшей, сильнее вцепившись в её тонкую ладонь, словно боясь затеряться в этом многообразии нечётких звуков, а она лишь улыбалась, задорно поторапливая. И чем глубже проникали они вдвоём в сердце Сайричей, тем сильнее всё смазывалось и перебивалось, рождая чудные догадки и искривлённые образы, лишь одно имело чёткие контуры, иногда вздрагивающие в темноте, окружившей Скирхана, — его невольная проводница. Она, словно маяк, вела вперёд, не давая впасть в отчаяние. Сердце бешено колотилось, гоняя по венам кровь, что стучала в висках; частое дыхание и вздрагивание от слишком сильного или резкого шума — юноша походил на затравленного зверя, попавшего на рыночную площадь. Шаг его становился всё более неуверенным, медленным, дважды Скирхан запинался, а однажды под ноги попалась мелкая шавка, что пыталась укусить за плотную кожу сапога. Сайша остановилась неожиданно резко, храня молчание, которое породило множество сомнений у юноши, и чувство собственной беспомощности хлестким ударом прошлось вдоль гордого самолюбия лорда-наследника, привыкшего быть кем-то независимым. Но вот маленькая передышка закончилась, и они вновь пошли, теперь сбавив темп, осторожно, неспешным шагом, который позволил поравняться с девушкой плечом к плечу. Как оказалось, Сайша была ниже на полторы ладони, но стоило ей отойти от него, как это ощущение терялось. Интересно, какая она? Эти неожиданные мысли помогли отвлечься, рисуя и преображая черты лица и фигуры по тем воспоминаниям и ощущениям, что сохранились в памяти. Перед ним была то хрупкая девочка с густой копной жёстких волос, то слегка пышная и улыбчивая девушка, достигшая своего расцвета.
— Присядь, — Скирхан встрепенулся. Он не успел уловить, когда весь гул остался где-то позади, за закрытыми дверями, но послушно опустился на стул. — Я сейчас приду. Подожди немного, хорошо?
И по-кошачьи тихие шаги растворились в тишине, оставив юношу вновь наедине со своими мыслями и темнотой. Он молча вслушивался, пытаясь понять, куда его привели. Руки лежали на коленях, пускай и хотели попытаться нащупать что-нибудь, что помогло бы узнать место. Здесь пахло свежим хлебом и мясом, что сладостным ароматом назойливо лез в нос, специями — знакомыми и теми, о которых не знал и не встречал, а ещё овощами, дополняющими любое блюдо своим сочным запахом. Может, это пекарня? Или дом, в котором жила сама девушка? Не было здесь ни собаки, ни кошки, печь топилась с тем же жаром, что у учителя, обрушивая на человека всю ярость заточённого в камень огня. Скирхан повёл носом, втягивая аромат еды, что пробудил в нём аппетит, неожиданно сильный, от чего в животе тихо заурчало от одной мысли. А вскоре послышались шаги: тяжёлые, шаркающие, вместе с ними комнату наполнил еле уловимый, почти незаметный старческий дух, не давший ошибиться о возрасте человека, что был перед юношей. Скирхан хотел подняться, как подобает молодому пред стариком, склонившись в лёгком поклоне, чтя мудрость и опыт по обычаям, но его остановил смешок:
— Будет тебе с такими почестями да с таким недугом, — голос был женским, искажённым множеством прожитых лет, но глубокий и тихий. Почти таким же рассказывала свои страшные сказки старая нянька у лорда Мерика. — Так вот, кого себе это дитя приютило. Значит, права Сайша, и слухи правы. Рядом эти дикари.
Вновь шаги, неспешно удалившиеся от сидевшего юноши, но не слишком далеко, и кажется, что женщина прихрамывала.
— Не будет нам этой весной покоя. И без того Ночь всё длиннее, а теперь и эта напасть. Всё идёт к чему-то. К чему-то страшному. Попомни мои слова.
Но совсем не это засело в голове, рождая множество вопросов, уже вертящихся на кончике языка. Скирхан хотел уже спросить, но замолчал, стоило из глубины дома разлиться эхом голосу Сайши, искавшей что-то и собирая для учителя.
— Вы говорили о дитя? Что именно... — но юноша осёкся, лишь нервно сглотнув. Пальцы его сжали подол куртки так, словно сдерживая буйство чувств, зародившихся в глубине души. — Неужели...
— Вижу, быстро сообразил, — и вновь кривая усмешка, но только голос от этого был какой-то безрадостный, свыкшийся. — Не ошибся. Оно самое. Таких и кличут "Дитя Зимы". Все таких выбрасывают, чтобы Смерть не приманивать, а наш лекарь его к себе приютил. Нашёл подле порога одного дома и взял. Не страшился он богов. А как приютил, так и осталось оно подле нас. И сейчас живёт.
— Так что же не прогнали? Оно же Смерть несёт. Проклятье...
Скирхан знал, что таких на свете не держали ни люди, ни боги, от таких пахнет Смертью и она всегда рядом с ними, взращивает словно родную кровь или забирает к себе, а вместе ещё и всю семью, если не целый род. Их боялись не только люди, но и сама Жизнь: если не мать с отцом избавятся — бросят за порог во тьму зимы, закроют дверь и не слушают тоненький плачь, то от болезни помрёт, не прожив и года. Всё это повторяла старая Нира всякий раз, когда её просили рассказать об этом страшном проклятье Севера, но уже тогда ни одного "Дитя" не жило средь северян, боялись люди старых поверий даже спустя столько веков.
— Хотели. Сколько раз тогда пытались дитя это забрать, и силой, и разговорами. Бесполезно. Уйду, говорит, заберу с собой сына своего и уйду. Странный он, лекарь наш, хворой умом, но дело своё знал, не одну жизнь здесь спас. Да и единственный он у нас, больше некому. Уже сколько лет прошло, лекаря давно в живых нет, а мы терпим. Разгневать боимся. Вот, кормим его, а оно нас лечит.
— А лорд?
— А что лорд? — старуха погремела посудой, и прошаркала в другую сторону. — Ну, убьёт это дитя, а кто нас и скотину лечить будет? Он сам?
Скирхан покачал головой, чувствуя липкий страх, что пробирался в самую душу, смешиваясь с омерзением. Ведь не знал он, с кем делит пищу и кров, не знал и чувствовал благодарность. А теперь нет этого, осталось лишь одно отвращение и гнев, который стремился найти выход, выплеснуться на то "Дитя". И жажда убийства засела под сердцем, стоило только вновь, даже мельком, вспомнить, как разговаривало с ним это проклятое дитя.
— Так и живём. Так и терпим.
И старуха замолчала. Тяжёлая тишина опустилась на дом, но недолго она была, как появилась Сайша, вздыхая от чего-то тяжёлого.
— Спасибо вам. Ну, мы пойдём?
— Беги, детонька. И передай учителю своему, что у Ландо жёнка захворала.
Сайша распрощалась со старухой и потянула за собой Скирхана, словно не обратив внимания, как напрягся он, как желваки заходили от сдерживаемого гнева.
Назад дорога казалось тяжёлой. Каждый шаг давался с трудом и большим нежеланием, ведь там ждало оно — "Дитя Зимы", создание из древних легенд и сказок, которым пугали не столь непослушных детишек, сколько любого, дерзнувшего вызвать гнев. Страх липко расползался по телу, смешивался с уверенностью в желании уничтожить то, что требовали старые обычаи. Он, Скирхан, — лорд-наследник и сын своего отца, — должен был следовать тому, что завещали предки многие века назад в желании уберечь своих потомков. Стиснув сильнее пальцы Сайши, юноша не сразу понял, что пожирающий его гнев вырвался на волю, пусть и немного, но достаточно, чтобы причинить боль. Люди боятся, думалось Скирхану, они трепещут перед наказанием, но если бы они захотели, то смогли бы избавить свою деревню от нависшего рока. А лекарь... Лекаря может и лорд прислать, он заботится о благополучии своих подданных. Как беспокоится лорд Мерик, вряд ли стерпевший бы подобную мерзость на своих землях.
— Всё хорошо, Хан? Сам не свой. Часом не заболел? — аромат сухих трав ударил в нос, отвлекая на мгновение от мрачных мыслей. — Потерпи чуть-чуть, почти дошли. Учитель как раз посмотрит...
— Нет.
— Нет? Что-то случилось?
Скирхан замер, чувствуя, как не может сказать Сайше о своих ощущениях, о том, что у него в душе, а потому лишь мотнул головой, увлекая девушку за собой. Та вздохнула и покорно последовала, оставив свои сомнения при себе, слишком иным для её понимания был этот парень. А он шёл, упрямо ступая по твёрдому насту протоптанной тропинки, осознавая, что Сайшу это "Дитя" околдовало, затуманило голову и подчинило своей воле, они это умеют, иначе как она не боялась его? А потому нужно освободить глупую, как и всех, кто в Сайричах томится от такой напасти.
В дом Скирхан вошёл не сразу, но с той спокойной уверенностью, с которой люди идут в бой за правое дело, лишённой страха и сомнения. Не место такой погани в снежных долинах, как и среди людей.
— Что так долго... — последнее слово и вовсе сорвалось с губ тихим шелестом, стоило учителю увидеть решимость тенью коснувшуюся лица юноши, его хмурые брови, сошедшиеся к переносице, упрямо сложенные губы.
— Отпусти её!
— О чём ты? Отпустить кого? — Сайша обернулась, вперив непонимающий взгляд на застывшего на пороге Скирхана, обернулась к учителю, что хранил молчание, не сводя голубых глаз с лица некогда спасённого юноши. И гнев исказил её прекрасное лицо. — И ты такой же? Тоже думаешь, что учитель опасен?
Она развернулась, схватила его за ворот куртки, чувствуя, как влажный мех неприятно липнет к ладоням, и тряхнула с неестественной силой, отчаянной и способной на многое.
— Наслушался детских сказок и веришь в это, да? И судишь только...
— Ты не понимаешь, что ли?! — пальцы грубо сжали тонкие запястья и оторвали от ворота. — Оно же проклято! Оно смерть несёт! Ни сердца, ни души. А ты, дурная, крутишься возле нег...
Щёку обожгла пощёчина, заставшая пристыженно замолчать, лишь тяжёлое дыхание слышалось в неестественной тишине, да еле сдерживаемые слёзы.
— Он жизнь тебе спас, выходил тебя, кормит, крышу над головой дал, а ты... — ком слёз душил, но даже сквозь него, выдавливая сквозь обиду и горечь злости, девушка продолжила почти шёпотом. — Это у тебя сердца нет, как и души. Уж лучше бы тебя дик...
— Сайша.
Одного тихого слова хватило, чтобы она замолкла, рванулась из цепких и сильных рук и, глотая слёзы обиды, растирая по красным от мороза щекам, ушла в комнату, скрывшись с глаз Айзреаса. И сейчас Скирхан понял, насколько отвратно ему не "Дитя", что стояло перед ним, а плачущая Сайша, что казалась ему всегда бойким огоньком во тьме, окружавшей его. Только гордость, взращённая в замке Белого Лорда, не давала смириться с этим, требуя соблюдения обычая. Растерявшись в своих переживаниях и мешанине чувств, юноша толкнул дверь и рванул прочь, не разбирая дороги, слепо бежав по сугробам, проваливаясь в них, то и дело падая. Лицо обжигало, как и руки, снег царапал саднившие раны от камней, а ярость рвалась наружу, выплёскиваясь диким криком, будто все те отчаяние, гнев и злость, копившиеся столько времени, вырвались из плена, не чувствуя стали в руках. А Скирхан бежал, не видя ничего, кроме опостылевшей тьмы, но вновь споткнулся и, повалившись на снег, кубарем покатился под склон, прикрывая голову и цепляясь за скрытые под сугробами камни, но онемевшие от холода пальцы бессильно скребли заледеневшую поверхность.
Когда всё остановилось, а тело распласталось на спине, уставшее и побитое, мир неожиданно стал прежним, словно, блуждая в потёмках, Скирхан обрёл себя. Он не видел, но мог услышать, почувствовать, почуять куда сильнее любого зрячего. Мог, но не хотел, питаясь жалостью к самому себе
— Чувствуешь? — голос принадлежал учителю, возникшему возле головы Скирхана, но ни его шагов, ни запаха юноша доселе не чуял.
Облизнув губы, он устало вздохнул и спросил:
— Что именно?
— Мир. Его сердцебиение. Его дыхание. Его шёпот. Теперь это часть тебя. Ты пробудился.
— Пробудился? О чём ты говоришь?
— О том, кто ты есть. Кем тебе суждено было родиться и кем ты стал теперь, — усмешка скривила тонкие губы. — Давай же, раскрой глаза.
Скирхан напрягся, чувствуя, как с новой силой злость вспенивается в нём, но вместо того чтобы поднявшись вцепиться в горло ненавистного ему "Дитя", он сорвал с глаз повязку, но увидел лишь черноту. Привычную, липкую, в которой увяз до самой смерти.
— И что я нового могу увидеть в этой тьме? — смешок сорвался с губ, но стоило ему утонуть в тишине, как он увидел очертания стоящего перед ним человека, а за ним ещё, и ещё, и ещё. И все они были белы словно снег, на красивых чеканных лицах хранилось холодное бесстрастие, сотни пар голубых глаз впились в замершего юношу. — Что это? Кто они? Это же...
Он вертелся на месте, вглядываясь в обступавших его мужчин и женщин, хранивших молчание, никто из них не шевелился, но от этого становилось ещё страшнее, будто перед зверем, в чьих намерениях нельзя разобраться. Набросятся ли они или не тронут. А безмолвные стражи множились, обретая всё более чёткие очертания из молочно-белого дыма, и можно было разглядеть металл доспехов и богатые одеяния; клинки, покоившиеся в ножнах; посохи, чьи навершия переливались серебристыми бликами. Никто не двигался, подобно статуям, вросшим в непроглядную тьму под ногами, но Скирхан чувствовал каждого, не понимая как, он ощущал тонкую нить родства, которая тянулась от каждого к нему.
"Дети Зимы".
Нет. Иные. Те, о ком говорили старые легенды и сказания Севера, с кем столкнулись первые поселенцы, прибывшие с тёплого юга. Это был древний народ, имя которого выжжено из древних летописей.
— Пред тобой те, чьи земли теперь пустуют, — казавшимся тихим голос учителя растекался эхом по ночной тьме, окутанной белёсым туманом. — Истинные владыки Севера, истреблённые многие столетия назад пришельцами с Юга.
Скирхан затаил дыхание, вглядываясь в лица, что чертами походили на утончённые эльфийские, но сохранили в себе людскую грубость. Ничем не отличавшиеся от него самого, воины и маги, мужчины и женщины, такие же опасные и в тоже время хрупкие. Они предстали перед ним, потомком одного из северян, расчищавших свой путь огнём и сталью.
— И чего они хотят? Возмездия? — становилось не по себе, страх скользил вдоль позвоночника, вызывая дрожь в кончиках пальцев. Беззащитный средь духов.
— О нет. Лишь поприветствовать своего сына, — дым колыхнулся, оседая на плечах, покрытых меховым плащом, из тьмы появился Айзреас, сейчас казавшийся столь похожим на древний народ, но не было в нём той потаённой красоты, и кожа его была лишь человечески бледна. — Ты видишь Душу Севера. Истинное его обличье. Связь, которую даровала нам истинная мать. Настоящая. Ты видишь тех, чьи души рождаются в самую ужасную ночь Севера, чьи души во мне. И в тебе.
— Что? Что за чушь! Как... Как ты можешь сравнивать себя со мной?! Я — не они!
— Так пожелала наша мать. И ты, хоть и рождённый в утробе простой женщины, являешься наследием этого народа. И связь эта нерушима.
— Это всё не так! Лишь твои жалкие фокусы! — будто обезумев, сорвав последние оковы, Скирхан бросился на учителя, что даже не шелохнулся, вцепился пальцами в короткую шерсть снежного кота, что служил плащом, пытаясь будто разорвать кожу и мышцы, добраться до внутренностей, лишь бы прекратить этот поток слов.
И тьма рухнула на него. Исчез древний народ, исчез учитель, лишь его близость и аромат сухих трав, как и скомканная шкура под пальцами, говорили о его истинном существовании. Но более глаза не видели лица и той кривой усмешки в бесстрастных льдистых глазах. Отчаяние и злоба сменились тоской, глухой и непреодолимой, словно последняя надежда оказалась пустышкой. Разжав замёрзшие кулаки, Скирхан устало опустился на колени, чувствуя холод снега, и более не поднял головы.
— Ты тот, кто ты есть. Но даже наследие давно погибшего народа не отнимет у тебя выбора принять это или же нет, — Айзреас замолчал, глядя на недвижимого юношу. Над ними сияли множества созвездий, и тонкий серп луны врезался в ночную мглу, опустившуюся на долину. — Какая ирония: оказаться тем, кого столь страстно ненавидишь. Боги и впрямь великие шутники.
— Скажи, — голос звучал предательски глухо. Скирхан облизнул сухие губы и поднял голову. — А Сайша. Она...
— Лишь ученица.
— Она... она сама пришла?
Айзреас лишь криво улыбнулся, но всё же ответил:
— Кто знает, что её привело: любовь к травничеству или к проклятому дитя.
Юноша оторопел. Уж такого он не мог помыслить, живя в жестоком мире обычая, где проклятых ненавидели и стремились держаться подальше, боясь навлечь на себя беду, но Сайша... Впервые кто-то дерзнул бросить вызов богам, презреть их желание и связать свою судьбу с ним, не боясь Смерти, что придёт забрать причитающееся. Осторожно поднявшись, Скирхан схватился за холодную ладонь, протянутую учителем, всё ещё некрепко держась на ногах. Его злоба, ненависть, жажда крови, пролитой ради приметы, исчезли, растворившись в пустоте усталости. Ему нужно было всё обдумать и понять, кем же на самом деле он является.
Перед Сайшей он не нашёл слов, вернувшись ночью с Айзреасом, не нашла и она сил простить, не глядя на него и уйдя сразу же, как они вошли. Его повязки были вновь свежи, живот был полон от похлёбки, что приготовила девушка, но скверные чувства мешали чувствовать себя довольным. И в необычайной тишине, давившей на молодого лорда, слышался лишь шелест трав, что перебирали длинные пальцы учителя.
***
Больше недели прошло с того дня, как Скирхан узнал о себе. Узнал, но не принял. И Айзреас чувствовал это всякий раз, когда приходило время менять повязки. Он не осуждал, видя, как напрягалось тело юноши от прикосновений. Рана на руке не тревожила молодого лорда давно, его организм справлялся в разы лучше, чем у любого другого человека, кости срослись, но хрупкие, лишённые защиты, они грозились вновь разойтись. Все знания уходили на лечение, все запасы — на отвары и мази, но ни доброта, ни внимание не могли склонить Скирхана к благосклонности. День за днём он молчаливо сидел на кровати, сложив руки перед собой. Его мысли были полны разных эмоций: от гнева и ярости, до абсолютной апатии. Всё больше он замыкался в себе, храня молчание. Учитель его не тревожил, как не велел этого своей ученице, что всё больше была недовольна. Сайша слишком много видела старых солдат, что остались калеками после воин, как сгубило их отчаяние и недуг, заставив обрести покой лишь в дешёвом пойле, привезённом из Тумшара. Обиду она уже не держала, но сердце ещё подло кололо всякий раз, когда кривил Скирхан губы в презрении, стоило Айзреасу коснуться его. Не боялась она сказок, как и легенд, в которые слепо верили, и первая пришла к лекарю, ведомая не жалостью и любопытством, а добротой. Знала она, каким искусным магом был учитель, каким лекарем, и не могла она в нём видеть предрассудки, стыдясь за все Сайричи.
Но однажды Сайша не выдержала, будто лопнула внутри неё тетива, что сдерживала негодование. И стоило учителю уйти в деревню, как девушка сдёрнула с дремлющего Скирхана одеяло, гневно нависая над ним.
— Что случилось? — ещё сонный, ничего не успевший понять юноша приподнялся на локте, так и смотря перед собой.
— Что случилось? Случилось. Долго ты будешь здесь валяться? Священные боги, здесь каждый уголок пропах твоим отчаянием!
Скирхан молчал, но брови гневно сошлись на переносице, где залегла тонкая складочка. Не знал, что ответить, а потому лишь слушал, как буянит молодая ученица.
— Молчишь? Совестно стало? Что ты думаешь, глаза не видят, так теперь свой век в кровати можно доживать?! — дыхание Сайши стало сбивчивым, прерывистым, как тогда, в тот вечер, что и заронил обиду в её сердце. А в голосе нотки горечи, болезненной утраты, от которой не то тоска, не то сердце щемило, пропала злость, пропало желание прогнать назойливую девчонку прочь, и Скирхан неспешно сел, растерявшись. Он робко коснулся пальцами её сжатой в кулак ладони, ощущая дрожь. — Ты же молодой ещё, вон какой сильный, тебе делом каким заняться. Зачем тебе себя убивать? Ты живи лучше, ведь жизнь для этого богами и дана.
Тяжёлый вздох заставил вздрогнуть, а Сайша села подле юноши, накрыв его пальцы своей ладошкой, иногда разве что украдкой смахивая с тёмных ресниц слёзы, выступавшие против её воли.
— Папа мой солдатом был. Сначала у лорда нашего, затем в наём подался, таким платят больше, а нас с матушкой он хотел в Хаммерскай увезти, подальше отсюда. Говорил, что заработает, вернётся и заживём жизнью, где нужды нет. Да только как ушёл, вернулся спустя шесть лет, вспомнил о нас, когда руки лишился. Девкам он такой ни к чему, вот и пришёл. Ни славы, ни золота, лишь злоба сплошная. А потом... Потом пить стал, боль заглушать. О победах своих вспоминал, говорил, что это мы его сгубили. А это водка всё. И отчаяние. А ведь какой здоровый был, мог чем-то заняться, хотя бы лавку открыть, торговать, если бы не спустил всё. Да что теперь говорить.
— И где он теперь?
— Там, куда все души отправляются, или бродит где духом неприкаянным среди таких же, — тонкие пальчики крепче сжали широкую ладонь, ища поддержки. — А мама следом через год. От лихорадки. Слишком поздно было, даже учитель не помог.
Сайша замолчала, вслушиваясь в гнетущую тишину, где оба молчали, боясь нарушить её одним неосторожным словом.
— Ты прости меня. Не сдержалась. Ведь тебе жить можно.
Но больше она ничего не сказала. Не смогла, когда чужие руки обняли её осторожно за плечи и притянули к груди, лишь закрыла глаза и попыталась успокоиться, но далёкое прошлое уже не отпускало, оплетая и сдавливая. И как ни хотела Сайша спросить о юноше, не могла, словно боги не желали этого, да и сам Скирхан отмалчивался, говорил о том, что разведчик был у лорда, да только слышала девушка, как он во сне звал Амелию. А стоило о ней спросить, как менялся в лице, морщился, словно от дикой боли, и отворачивался к стене, ничего не говоря.
Но слова, сказанные Сайшей, засели в его душе крепче, чем вогнанная сталь топора варвара, рождая в Скирхане надежду, когда-то утраченную в постоянной тьме. Сами боги желали его жизни, а теперь и он сам, осознав, что слепота дала ему больше, чем отняла. И пусть учитель более не говорил ему о "Детях Зимы", — сам Скирхан ещё не был готов, — внутри него боролись две сущности: его прежняя, что принадлежала лорду-наследнику, и новая, непонятная и далёкая, с которой боролись въевшиеся устои. Иногда ему что-то рассказывала Сайша, вспоминая легенды, которые юноша слышал от своей старой няньки, но не хватало ему того ужасающего очарования маленькой каменной комнатки с камином, где потрескивал огонь, и тихого голоса старухи, что оживлял чудовищ, обитавших в недрах гор и на вершинах скал. И с каждым прожитым днём Скирхан понимал всё более чётко: он не хочет губить себя дальше, он был гордостью для своего отца, для Айши, а для маленькой сестрёнки ещё и воплощением древних легенд о храбрости разведчиков. Он силой заставлял себя подниматься, почувствовать все звуки, что окружали его, упорядочить, дать каждому объяснение, сделать то, чего он долгое время так боялся, своим оружием. Не мог увидеть, но мог услышать, вдохнуть тончайшие запахи, что теперь способен различить, ощутить пальцами мельчайшую шероховатость. Было тяжело, невыносимо горько и обидно, терпя неудачу за неудачей. Хотелось бросить, вновь забиться в свой угол и более не пытаться, но Скирхан поднимался раз за разом, делая первые неуверенные шаги самостоятельно. Его тело словно одеревенело от долгого бездействия, мышцы не слушались, осторожность граничила со страхом, оковами мешая двигаться, а тьма — его истинный враг — создавала иллюзии препятствий. В тот раз, когда он впервые очнулся слепым и беспомощным, его сердце гнало по венам не только кровь, но и страх, тот первозданный ужас, что остался с ним с Рощи Шайкаса. И этот мрак напоминал о ней, заставляя цепляться за всё, что подвернётся под руку, ища опору. Скирхану казалось, что сейчас вновь появится свет из прожилок, что, пульсируя, осветит ужасные почерневшие деревья, вылепленные из человеческих тел, и сотни глаз будут искать жертву для духов. Он ждал этого всякий раз, когда поднимался с кровати в надежде стать самостоятельным, обрести прежнего себя или хотя бы ту часть, что не потеряна. Но неприступной стеной вырастала тьма и скрывавшиеся в ней образы безобразных ветвей. И всё же пытался преодолеть себя, доказывая самому себе, что более он не страшится духов, не страшится тьмы, и готов принять её, сделав своей частью.
Чужая ладонь коснулась плеча Скирхана в тот момент, когда он в одиночестве вновь боролся со своим страхом, делая уверенные шаги от кровати к столу. Столь неожиданно это было, что юноша отпрянул, вздрагивая всем телом, но аромат сухих трав, смешанных с морозом, заставил успокоиться и даже пристыженно склонить голову. Он всё ещё чувствовал отвращение, но уже бесцветное, блеклое, оно казалось истёртым и поношенным, и совсем бесполезным. Шорох ткани и скрип стула, который учитель любезно поставил рядом со Скирханом, приглашая того присесть и отдохнуть.
— Пытаешься совладать с недугом? Хорошее желание.
— Стараюсь. Но я слышу столько, сколько не мог услышать раньше. Тончайшие запахи стали настолько чёткими, что порой это пугает меня. В голове всё смешивается, переиначивается смысл, образы. Кажется, будто вижу что-то, а после всё пропадает, и я снова в полной темноте.
— Нужно время и терпение для обуздания своей Силы.
— Силы? Сила есть у магов. Мой брат как раз им является, иногда я слышал, как Эттан читал ему работы почётных архимагов и чародеев. А я даже потоки магии не могу увидеть или почувствовать.
— Назови это даром. Но это не отменяет того, что время, потраченное на его обладание, станет не только бесценным опытом, но и облегчит жизнь в будущем. Или усложнит. Зависит от приложенных усилий.
— Дар, — Скирхан ухмыльнулся. — Мне рассказывали легенды, древние, как первые города северян, что "Дети Зимы" рождались сильнейшими магами, они могли управлять ветрами и бурями. А их воины — смертоносны и безжалостны.
— Знаешь ли ты, что бывает с магами, что не имеют шанса обучиться? — в голосе Айзреаса скользнула усмешка. — Твой брат родился с Силой, как и те, кому её даровали боги, но у него есть учитель, что направляет его и указывает верный путь. В противном случае дар, которым обладает ребёнок, либо не пробуждается вовсе, либо влечёт за собой бесконтрольный выплеск, а со временем исчезает. Дар — это драгоценный камень, случайно раскопанный в глубине тебя, обучение — огранка. Она требует времени и хорошего мастера. И лишь тогда ты сможешь получить великолепный алмаз. Тебе даровано чутьё дикого кота, и овладев им, тебе не будет равных ни среди слепых, ни среди зрячих.
— Вот как. И великим магам, рождённым от союза Смерти и Ветра, и воинам — всем нужно обучение. Как и тебе? В этом весь секрет. Но тогда... Почему так боятся вас? "Дитя, рождённое в Долгую Ночь, отдать богам суждено, ибо не от женщины оно, а от самой Смерти, что в союзе с Северным ветром". Так мне рассказывала старая Нира. И мы боялись. Все боялись.
— То есть проклятье, которое будет среди всех потомков первых северян, — после долгого молчания учитель тихо заговорил, и в его голосе слышалась нотка стали, принадлежавшая умеющему мстить. — Напоминание, превратившееся в дикий обычай.
Айзреас смотрел на пламя свечи, и в глазах не было ничего, кроме неестественной голубизны, что так пугала жителей деревни, от которой стремились отвести взгляд, будто лекарь мог овладеть умами и душой. Огонёк, трепыхающийся на фитиле свечи, рождал причудливые, а порой уродливые тени, что корчились и танцевали на побеленных стенах комнаты. Шипение свечи и тишина, которая теперь не казалась Скирхану полной, окутывали, рождая кокон, из которого не хочется выбираться, покуда не разгадана тайна, что хранил учитель. Но дрожь от глухого, похожего на шелест, голоса скользила вдоль позвоночника, говоря об опасности, которая пряталась в произнесённых словах. Что хранил учитель, могло оказаться чем угодно, но юноша не сомневался, что разрушительной силой, способной не только изменить сам мир, но и богов. Что скрывал древний народ, какие загадки и знания он унёс с собой и что так варварски уничтожили пришедшие люди в жажде завоевания? Ведь теперь он, Скирхан, оказался частью этой легенды, внезапно ожившей из пепла веков.
— Все "Дитя Зимы" связаны, и эта связь нерушима. Долгие годы я чувствовал рождение новых, подобных мне. И каждый раз маленькая надежда тут же гасла во мгле Долгой Ночи. Никто не мог выжить. Не среди вас, северян, верующих в жертвоприношение ради приближения весны. Но ты, — тонкие пальцы крепко стиснули плечо юноши, — ты был первым. И последним. Я наблюдал за тобой. Приглядывал.
— Но зачем? И как я могу быть им, если даже не похож?
— Твоё рождение тому виной. Родись раньше, и первенца лорда Террео никто бы не вспомнил, стараясь не навлечь гнев. Родись позже, и сейчас тебя не было бы здесь. Но запомни: мы — осколки древнего народа.
— Только каждый северянин считает своим долгом их выбросить из дома, — покачав головой, Скирхан упёр локти в колени и обхватил голову руками. — Так ты спас меня из той пещеры?
— Нет, это твоя заслуга, — или кого-то другого, более могущественного, недосказанной мыслью осталось на языке Айзреаса, но даже для него это была загадка, на которую он не мог найти ответа. — Лучше скажи, как давно ты не путешествовал по своей земле, лорд-наследник?
— Кажется, целую вечность, — Скирхан не сдержал улыбку. Он совсем забыл тот вкус свободы, что дарила белоснежная пустыня, ветер, путавшийся в волосах и гривах лошадей, утробный лай огромных медвежьих собак, чья шерсть была тёплой и густой. Высокие пики скал, вспарывающие брюхо низких туч, горные хребты с руинами древних крепостей и замков. Вновь ощутить себя ничтожно маленьким, глядя на величественную Балан-Аддир, что возвышалась над всем Волтерэем, а вершина скрывалась за густой пеленой облаков. Именно там жили боги, а в недрах — гномы. Остались ли они там? Он так и не встретил ледяных гигантов и драконов, а когда-то обещал своей сестре рассказать так ли они выглядят, как рассказывает старуха, и что таится в неприступном замке Кашари-Иш. — Думаешь, у меня будет возможность?
— Если ты этого захочешь, — и впервые Скирхану послышалась улыбка, скользнувшая в словах учителя.
Шорох одежды и мягкие шаги оповестили, что Айзреас покинул своего собеседника, оставив в раздумьях или мечтах о былых путешествиях. И Скирхан вновь и вновь возвращался к тем дням, что проводил со своими людьми в снежной долине, ночуя в маленьких домиках и пещерах, переживая бури и метели. Тогда он не задумывался ни о наследстве, ни о статусе, ему было вольно среди диких скал и равнин, раскинутых перед ним нескончаемым белым полотном, вдыхать чарующий аромат зимы, слышать хруст снега. Теперь же он не мог увидеть того очарования, но боги были милостивы... или же сама Смерть, породившая своё дитя? Скирхан, как бы этого ни желал, не мог найти ответа, но теперь его вело неуёмное желание двигаться вперёд.