тогда они еще играли в прятки. целовались в коридоре, где не видела камера, тискались за ричиной машиной на подземной парковке.
капитан, конечно, знал, но не подал бы вида до первых доносов. штерн ведь совсем недавно перевелся из флинта и подавал большие надежды, да и на рида стал хорошо влиять. в конце концов, никто не мог продержаться у гэвина в напарниках больше месяца, так какая разница, что ричи побил этот рекорд стоя на коленях?
для ричи это было увлечением, и гэвин знал, и их это устраивало. может, это был единственный способ избежать резни. если бы кто-нибудь сказал им, что уже через год они будут держаться за руки как влюбленные дураки в парке аттракционов, они бы синхронно закатили глаза.
но ему правда стоило бы знать раньше.
они уже пережили рождество. была середина января. казалось, ночь никогда не наступит. грязный снег, серое небо, влажный воздух. от скуки тянуло блевать.
ричи бездумно скроллил ленту новостей, нервно дергал пуговицу на пиджаке. гэвин стоял поодаль, прислонившись к пассажирскому стеклу машины, и методично курил вторую сигарету. они так долго не говорили, что все слова казались ужасно глупыми, и ричи оставил попытки составить из них предложение.
уже горели фонари, но темнота, имевшая привычку приходить мгновенно, все не наступала. снегопада никто не видел уже с неделю, а небо, казалось, всегда было таким белым с пепельно-серыми тучами по утрам.
гэвин шаркнул ботинками. ричи бросил на него взгляд, снова обратился к экрану телефона. слова показались чужими, будто написанными наоборот, а картинки не имели никакого смысла. найнс поморщился, прикрыл глаза, но это не помогло.
он снова посмотрел на гэвина. тот стоял, запрокинув голову, и криво улыбался, будто хотел вовсе это скрыть.
над их головами кружили птицы. как что-то из беззвучных снов с поблекшими красками, как детский рисунок - черные росчерки на белом. они резвились в воздухе, взвивались к солнцу и ныряли к крышам, к фонарным столбам. одна за одной, им не было конца. гэвин стоял и улыбался и будто даже не дышал.
я люблю тебя
это разрезало разум как палец о лист бумаги, как навязчивая мысль прорвалось в поток слов в его голове, в их фальшиво-комфортной жизни.
ричи специально носил зажигалку из супермаркета, хотя не курил со школы, чтобы быть рядом, когда гэвин с нарастающим раздражением хлопал по карманам. конечно, он любил его. у него никогда не было этого выбора.
было больно, очень больно. давило голову, выворачивало запястья. хотелось зажмуриться, чтобы мир на какое-то время стал черным-черным и забыл о нем. дал время, дал оправиться.
ричи едва заметно нахмурился и принялся вновь мучить пуговицу пиджака.
он помнит брата по историям. их детство можно собрать по фотографиям. иногда гэвин покупает вместо своего обычного кофе другую банку по скидке, и ричи невольно вспоминает, как пахло на кухне, когда взрослые отмечали их шестой день рождения, тихо переговариваясь и шутя. что же ты, малыш, иди к друзьям, играй. сегодня твой день.
сам коннор вечно будет сидеть на качелях с хитрым прищуром. разодранная коленка, один носок выше другого. он вот-вот шаркнет ботинком и взлетит ввысь, и увидит дома вдалеке и старую водонапорную башню и строящийся молл. он засмеется, он соскочит с качелей, пока они еще в полете, он схватит ричи за руку и потянет смотреть лягушек во двор к мисс хилл.
ваш брат умер, когда вам было восемь лет. все психиатрические оценки звучат одинаково, эту фразу чувствуешь всем телом как чувствуют в воздухе грозу.
ричи отвечает односложно, затем, будто бы позволив себе заговориться, выдает все тщательно выверенные тайны.
это симфония, но она написана для исполнения машиной. знаете, я часто думаю, каким он бы был. мне жаль, что мы никогда не соберемся вместе на рождество, и я не узнаю, что он думает о том, кем я стал. мне не хватает его.
человек в кресле обычно кивает, делает пометки. они переходят к карточкам, к миннесотскому опроснику, к роршаху, черт бы его побрал.
я все еще думаю, что это какая-то шутка. будто он где-то в другом городе и не может приехать.
я не помню, я ничего не помню. вся моя память о нем - это картинки, истории, мои собственные сказки.
мне снится, что у него руки вдруг как воск, и я стою и смотрю и смотрю и ничего не понимаю, и мне кажется это было, мне говорили много неправды, но мне кажется это было, я просто не помню.
господи, ему, наверное, было ужасно страшно.
я очень его любил, но я ничего не помню.
капитан мог быть отменным ублюдком, когда хотел, но в тот день в его голосе было что-то, что можно было принять за жалость.
ричи забрал бумаги и ручки со стола, перенес их на стол к лейтенанту питерсу, вошел в свой аккаунт с нового компьютера. в колледже это называют "дорога стыда", кажется.
гэвин знает, куда идти. двадцать шагов от дороги в сторону дома с заколоченными окнами, затем свернуть налево, обогнуть гараж с оранжевым солнцем на двери и идти на шум воды.
найнс сидит на старой коряге, которую кто-то притащил ближе к реке. он даже не поворачивается - не нужно.
это ведь даже не место их первого поцелуя - это было на парковке бара на миннеаполис-роуд. было бы куда символичнее явиться туда. да даже в порт поехать было бы забавнее - там было их первое совместное дело.
но гэвин не спросит сам.
"я здесь жил, когда был маленький. два года. потом переехали, когда… ты знаешь."
"это твои рисунки на стене?"
ричи сглатывает ком в горле, улыбается краткой усталой улыбкой. отворачивается.
"нет."
уже начинают петь птицы. до рассвета, до того, как люди допьют кофе и попрыгают в автомобили.
ричи встает, прячет руки в карманы куртки. впереди только волны, только рябь воды, и редкие-редкие звезды. когда-то он знал их наизусть.
они едут к риду молча. фонари пролетают один за другим в заплаканном стекле. бормочет радио, щелкает поворотник.
у гэвина серо-синие простыни, из шести лампочек горят пять.
ричи сидит у него на кухне босиком.
"веришь или нет, но из флинта меня выперли не за это," горько шутит он.
он привык к маленьким трагедиям. как серое небо, как дождь в июне, который начинается в среду и заканчивается к вечеру четверга. как смертельная усталость, от которой хочется съехать на обочину и долго смотреть в пустоту. маленькие. трагедии.
он знает, чувствует кожей, что это конечная.
ведь гэвин не из тех, кто будет подгадывать выходные, чтобы подержаться за руки. это смешные картинки, которыми утешаешь себя в панике, это зализывание ран. это медленная смерть.
он держится прямо. он сам не знает, как оказался здесь, у гэвина дома, как позволил этому мучению продлиться дольше.
искра пробегает по позвоночнику. болит между бровями, сводит челюсть.
пожалуйста, не оставляй меня.
он не уверен, что это прозвучало вслух. его трясет всем телом, но что-то сдавливает горло, не дает сделать вдох.
гэвин сидит рядом до трех ночи, дрожа и вздрагивая, как если бы ребенок боролся со сном. они говорят, но это обрывистый, странный разговор, какие бывают в бреду и в мечтах. найнс не верит, что это происходит на самом деле, происходит в этой комнате в три часа ночи. они говорят, пока не засыпают посередине чьей-то фразы.
ричи не помнит, как рид собирался на работу без него.
утром он долго сидел в одних только брюках на кровати. затем глубоко вздохнул, с усилием оторвал взгляд от треморных рук и поехал за вещами.
"знаешь, мы могли бы дружить. когда были маленькие. просто моя школа неподалеку была, средняя, правда."
рука ричи застывает над коробкой с посудой. как странно, что гэвину в голову приходит такое.
"мм," отвечает он. "мне кажется, ты бы меня безбожно мучил. я был немного странным."
может, только кажется, но на секунду лицо гэвина будто бы искажается болью. но это всего секунда, а затем он вновь веселый и раскладывает ричины книги по полкам, не подозревая, что это далеко не последняя коробка с ними.
"все равно. я думаю, мы бы дружили."
ему снится щенок ротвейлера с огромными добрыми глазами. он на руках у девушки в халате. у нее волосы точь-в-точь медная проволока, у нее мягкая улыбка.
он совсем позабыл о собаке. в ту неделю они должны были забрать собаку из приюта. дома уже стояли миски.
мокрый нос, подстилка голубая с пастельно-желтым цыпленком.
ему снится доктор грин, хирург в детской больнице. он всегда улыбался, когда заходил в палату к коннору.
ему снится пожилая женщина в очереди в супермаркете двадцать лет назад, которая сказала ричи, что у того развязался шнурок. береги себя, зайка, а то лоб расшибешь.
он думает о ней все утро. о ней и о докторе грине и о девушке из приюта.
прошло больше года, как закончился мир, но это ударило только сейчас, будто взрывная волна.
он просыпается резко. кружится голова, сердце колотится бешено, покалывает в руках. он колотил в двери во сне, бежал по бесконечным лестницам и тошнотно-мятным коридорам.
нащупывает во всесжирающей темноте фонарик, но не нажимает на кнопку. прислушивается.
гэвин дышит рядом прерывисто и слабо, но дышит все равно. вдох-выдох.
ричи сжимает фонарик в руке. переворачивается набок, затем ложится на живот. тяжело опершись на ладони, уткнувшись лбом в деревянный пол, он несколько минут лежит так, пытаясь прийти в себя. затем, с трудом нащупав лестницу, поднимается наверх и осторожно приоткрывает дверцу подвала.
казалось, он проспал до самого утра, но над головой все так же висит луна, и видно дыхание, и руки тонут в мокрой траве. вокруг ревут цикады, перекрывая птичьи песни.
ричи стоит посреди леса едва дыша, сжимая в руках пистолет.
зрение, будто старый фотоаппарат с чувствительным автофокусом, рисует в полутьме фигуры.
ричи почти теряет сознание, забыв как дышать.
он возвращается в подвал впопыхах, испуганный монстром под кроватью. делает глоток воды из помятой бутылки, прижимает ладони к глазам.
прошло больше трех дней с тех пор, как гэвин перестал даже стонать, и ричи не знает, хороший ли это, черт возьми, знак.
он пережил ночь, когда гэвин плавился в его руках от кошмарного жара. он выдержал первые шесть часов, когда рид был еще в сознании - шесть часов паники и холода. гэвин злился, гэвин слабел на глазах, гэвин просил дать ему пистолет. это будет быстро. не бойся, это будет быстро.
затем его взгляд начал стекленеть. гэвин перешел на шепот, глотал слова. он спешил, будто бы гнался за собственным разумом. одно "я тебя люблю" за другим. ричи, ричи, ричи.
ричард сидел рядом на коленях, не в силах ни пошевелиться, ни слова сказать. он мог произнести хотя бы "я тоже" или "я знаю" или, черт возьми, пообещать, что будет еще время об этом поговорить.
но найнс не сказал ничего, полностью погруженный в панику, в черную воду, в свой детский кошмар. в черное пятно крови у гэвина на плече.
той ночью кричали лисы. пронзительные, тревожные вопли их проносились в воздухе на мили вперед. ричи ежился в дырявом свитере. паника сжирала его изнутри как жар, как болезнь. он не мог дышать, не мог от холода пошевелить пальцами.
вдалеке, над черным лесом, сверкали молнии. гэвин спал.
он думает о конноре. он знает, как выглядели бы его руки к тридцати двум, и как его волосы бы завивались после утреннего ливня.
он бы любил коннора, даже если тот проклял его, уехал в другой город и никогда бы не позвонил. он пережил бы десятки одиноких рождественских вечеров. если бы только. если бы только коннор был. просто был. если бы в ричином сознании брат существовал как теплое воспоминание, которое могло повториться.
ричи лежит без сна, палец на пульсе гэвина. вслушивается в каждый прерывистый вдох.
засыпает, вжавшись в его тело, подставив шею под укус. это будет быстро, мой дорогой.
один поцелуй и все будет кончено. не будет никого, кто будет говорить о гэвине в прошедшем времени, говорить о нем, будто его знал, говорить за него. он бы хотел, чтобы вы жили дальше. не будет психотерапии в четыре.
они проведут вечность здесь, в чьем-то погребе, забывшие свои имена, забывшие, как друг друга любили. но все же вместе, пусть и связанные только одним ядом. утонувшие в темноте, словно звезды в открытом космосе.
быть может, что-то останется от их разумов. ричи не знает, что делать с этой мыслью. что делать с тем, что она приносит ему странную тяжелую радость.
он осторожно зарывается пальцами в мягкие волосы рида, медленно и с усилием выдыхает.
лучше бы они никогда не встречались.
"доедай. я не хочу."
будто удар тока. от кончиков пальцев в самое сердце.
ричи не может открыть глаза. не может позволить себе пошевелиться.
"найнс."
они в кафе на моника-стрит. уже стемнело, но на небе еще видны рыже-персиковые росчерки закатных облаков. закусочная всегда полупустая, так что говорят они вполголоса, и ричи это нравится. будто бы у них есть какой-то забавный секрет.
в этот вечер гэвин прерывает его на полуслове, на рассказе о последней поездке к коронеру, кажется. мы можем хотя бы сейчас не говорить о работе? у меня своих дел предостаточно.
молчание утопает в приглушенной болтовне официанток, музыке из колонок над кассой. ричи чувствует себя очень глупо.
гэвин смотрит устало, смотрит в окно, где фары машин точно запутанная гирлянда.
ричи помешивает ложкой проклятый слабый чай. он должен был попросить его в стаканчике, чтобы можно было убежать прямо сейчас. спрятаться в шарф, в воротник плаща, и прижать ладонь ко лбу.
он не знает, как сейчас ехать домой, ведь нельзя вечность пробыть в этом моменте, нельзя держать взгляд на кадыке рида и никогда больше не касаться. даже если все плохо, очень плохо, плохо так, как ему сейчас кажется, нужно по крайней мере забрать вещи, нужно отдать ключи.
"доедай. я не хочу."
"что?"
"ты же любишь крем-брюле. доедай мой, я не хочу."
неуклюже подталкивает рамекин к середине стола.
"найнс. пожалуйста."
может, всему виной одуванчики, на которые он дул в детстве.
как глупо - хотеть, чтобы тебя кто-то любил. как будто можно сметь этого просить, и ждать от падающих звезд и пушистых зонтиков чуда.
но гэвин приходит в себя. пугается кромешной темноты, кашляет, стучит зубами, несет полнейшую чушь, но с каждым днем ему проще сжимать руку в кулак, держать глаза открытыми. он шипит и матерится от перевязок и когда ричи прикасается нечаянно к плечу.
они всегда шутили, что гэвин может жить на силе собственной ярости, как какая-нибудь дворовая кошка. смешно.
"иди ко мне. ну же."
ричи встает на колени рядом с матрасом. неуверенно касается одеяла. взгляд гэвина нечитаемый. но голос, хриплый еще, режет печалью.
и ричи хочется исчезнуть, раствориться в воздухе. на языке только, "ты сердишься?"
детский наивный страх мгновенного возмездия от ночных лис и черных птиц, которые забирают у него все, до чего бы ни дотронулся.
"ну же," повторяет рид.
и ричи повинуется. словно бы в трансе выключает фонарик, откидывает одеяло, - гэвин шипит от холода, - и сжимается в знакомую позу. и, будто бы застигнутый за чем-то стыдным, отстраняется.
гэвин говорит ужасные вещи в его голове. гэвин в ярости за то, что ричи не выстрелил в него, когда должен был. эти слова у него на губах, они вьются в воздухе птичьей стаей.
я знаю, что ты хотел убить себя.
они уже здесь, в этой темноте. они - далекая гроза, и ричи считает секунды до раскатов грома.
"у нас сейчас будет потоп," неуклюже шутит гэвин.
он спит большую часть дня, и с большим трудом допивает хренов чай из хреновой коры, но, черт возьми, сил на шутки хоть отбавляй.
ричи глотает ртом воздух и с усилием заставляет голос не дрожать.
пожалуйста, не оставляй меня.
он рассказывает все — три года в католической школе не прошли зря.
все свои маленькие грехи. убитые на суп кролики. неестественно бледное тело гэвина, и как тяжело было его мыть из кружки старым шарфом. я не могу это сделать, я знаю, ты бы сказал, что я должен, но я не могу. я не могу жить, когда тебя нет.
гэвин молчит так долго. разум ричи рисует его лицо изломанными линиями, битым стеклом, черной водой. гэвин выпутывается из одеяла. щелкает фонарик.
"каким же ублюдком ты меня считаешь."
его лицо, искаженное знакомой болью, бледная ряска радужки, потрескавшиеся губы, рыжие пятнышки на носу и под глазами.
"ни на минуту тебя оставить не могу," измученно усмехается. "прости меня."
веки ричи тяжелые от невыплаканных слез, но он все равно выдавливает слабую улыбку, тихо выдыхает.
"я люблю тебя."
и гэвин отвечает, "я знаю."
и они говорят так долго, что слова теряются в горле, и от сна кружится голова, и они сталкиваются лбами и тискаются под одеялом, как раньше, как всегда.
они лихорадочно обещают друг другу, что никогда не умрут, будто можно сметь этого просить у звезд, у лис и птиц, у одуванчиков.