У зелья регенерации сладкий, приторный запах, едкий и липкий. От него скулы сводит, настолько знакомая и невыносимая вещь — Джордж морщится, но терпит. Эвелин обматывает его раны смоченными бинтами. Он уже представляет, как будет пахнуть всё последующее время, пока жидкость не высохнет.
Грудь немного сдавливает, но это не то, что он не может вынести — уж к перевязкам он за все это время точно привык. Когда Эвелин заканчивает с этим местом и прячет узел, она застывает; смотрит прямо перед собой, из-за чего траектория взгляда останавливается на ключице.
— Я знаю, у меня потрясающее тело, — хихикает Джордж, привлекая ее внимание, — Но мои глаза немного выше.
Эвелин тут же отмирает и сводит брови в улыбке, подняв голову и потянувшись рукой к его лицу, чтобы ущипнуть за щеку. Джордж уворачивается; она дергает его за волосы.
— Твое потрясающее тело сейчас в моих руках, — голос слишком мягок для угрозы, — Еще хоть слово, и я отправлю тебя в лес получать инфекцию.
— Да-да, конечно, — он трясет головой, давно перестав на такие слова реагировать, но потом чувствует, как ему слишком туго затягивают бинт на плече, и непроизвольно морщится, — Тебе когда-нибудь говорили, что ты садистка?
— С тех пор, как я перестала реагировать на крики в палатах в шестнадцать, — напевает она.
Он знал это, но подколоть стоило.
Молчание возобновляется, и в нос снова бьет запах. Интересно, можно ли почувствовать себя плохо от него? Это было бы забавно — хотя, на самом деле, не очень, но что-то в этом есть. Если он придумает, как это легко облечь в слова и сделать шуткой, он сможет поделится этим с Эвелин.
Он наблюдает за ней. Без повязки Эвелин видеть все еще странно: пустые глаза застыли и не следят за движениями тонких, ловких пальцев, завязывающих очередной узел. С тканью можно было хотя бы представить движение зрачков в нужном направлении, да и она в целом немного упрощала жизнь, избавляя от неловких ситуаций с незнакомцами и объяснений ее положения.
Но Эвелин сама отказалась от повязки. Это ее выбор. Если она того хочет, то пусть будет так.
(Хотя, возможно, ему стоит спросить ее об этом позже.)
Наконец, лишние бинты сворачиваются, а баночки закупориваются, исчезая в бездонной сумке фармацевта. Джордж обратно натягивает кофту, радуясь теплу, в то время как Эвелин снова застывает. Это не редкость, однако сейчас она сводит брови, поворачивая голову, и Джордж понимает: что-то у нее на уме.
Он отсчитывает секунды, нетерпеливо стуча пальцами по колену.
— Знаешь, что я думаю? — наконец, вздыхает она.
Джордж вопросительно склоняет голову быстрее, чем мозг тянет его за язык и активирует память.
— Что?
Эвелин нервно перебирает складки на юбке. Поджимает губы, словно все ещё не решилась; Джордж наблюдает за этим, не зная, где остановить взгляд.
— Почему ты доверяешь мне?
Вопрос выбивает из колеи: он поднимает голову, тут же сталкиваясь глазами с блеклыми омутами. Она смотрит ему в лицо, не перед собой.
— Дорогая, — нет, плохо. Это неправильно поворачивается на его языке. Ему придется найти для нее другое слово, — Мы знакомы уже. . . Десять лет?
Осознание времени пробирает до костей. Они оба выглядят одинаково напуганными этой неожиданной цифрой.
Разве прошло десять лет?
(Неужели он так долго спал?)
— Десять лет, — повторяет за ним она тихо.
Джордж кивает:
— Сам в шоке.
Она снова хмурится, наклоняя голову. Светлые волосы падают на плечо.
— Мы даже в детстве не были особо хорошими друзьями. Мы редко виделись. У тебя были дела поважнее, — правда за правдой. Как бы ни хотелось, он не перебивает ее; ему нечем опровергнуть ее слова, — Мы так сильно изменились, разве нет?
Хороший вопрос.
Он вспоминает прятки в саду. Рассказы про цвета и облака. Сказки про звезды.
Тихие дни в поместье, где осталось лишь три человека. Холодные чашки. Молчаливые ужины невпопад.
Пропасть между детской наивностью и взрослой болью.
(Джордж не помнит.
Джордж никогда не пытался заполнить эту пропасть хоть каким-то объяснением. У него нету слова, что пояснило бы, почему так произошло. Как и нету такого слова, что пояснило бы, почему он здесь.)
— Ты мне скажи. Ты помнишь больше, чем я. Разве мы так сильно изменились?
Она останавливается.
Он не может представить, о чем она думает, но он видит, как перебиравшая зеленую ткань рука останавливает свое занятие, медленно тянется к лицу. К тому месту, где сейчас ожог.
Разве мы так сильно изменились?
Конечно, они изменились.
(Но разве что-то поменялось?)
— Я не знаю, — сдается она.
Джорджа снова настигает оседающая на языке приторность. Эвелин горбится, словно становится меньше.
— Я правда, правда не знаю.
Он трогает ее за плечо, а после, не получив негативной реакции, аккуратно приобнимает. Она льнет к его боку, как кошка.
Джордж закрывает глаза.
«Почему ты доверяешь мне?» — шепотом в разуме, откладывается, как образ. Он похож на строй косых одиноких могил на кладбище. Он похож на обвивающий кирпичи старинный плющ.
Ответ Джорджа будет похож на покрытую мхом ограду, на круглые очки или на черную повязку.
Он бы просто создал новый вопрос, разве нет?
Эвелин дышит ему между ребер, маленькая и слабая. Позволяющая держать себя, словно он не обвинил ее в жестокости.
«Почему ты доверяешь мне?» — лишь губами, ответ без вопроса.